Невидимый - Остер Пол Бенджамин 12 стр.


Наступает последний день. Последние семьдесят два часа вы живете в атмосфере нарастающего хаоса, надвигающейся тоски. Ты не хочешь уезжать. Ты хочешь отменить поездку и остаться в Нью Йорке с твоей сестрой, но в то же самое время ты отдаешь себе отчет в том, что этому не бывать, что месяц, прожитый с ней в неправедном браке, случился лишь от того, что на это было отпущено чуть больше месяца, что существуют пределы кровосмесительной страсти; и, зная то, что все закончилось, ты чувствуешь себя разбитым и ограбленным, очерствевшим от печали.

Хуже всего то, что ты проводишь свой последний день в Нью Йорке с родителями. Бад и Мардж приезжают на своей огромной машине в город для прощального обеда в дорогом ресторане в центреи после отвозят в аэропорт для прощального поцелуя, объятия и пожелания доброго пути. Ваша нервная, наглотавшаяся лекарств, мать почти не говорит ни о чем во время еды, но ваш отец находится в отличном, непривычно для вас, настроении. Он все время называет тебясынвместо имени, и, пока ты видишь, что этим он не хочет обидеть тебя, тебе начинает действовать на нервы это слово, поскольку начинает казаться, что тебя превращают в какой-то объект, вещь. Не Адам, а Сын; как мой сын, мое порождение, моя родня. Бад говорит, что завидует твоим приключениям в Париже, намекая о столице мира одиноких женщин и ночных непристойностей (ха, ха, подмигивая глазом), и хоть у него никогда не было такой возможности, не смог учиться в колледже, и тем более, провести почти год учебы за рубежом, он чрезвычайно горд собой за предоставленную возможность тебе путешествия в Европу, символ хорошей жизни, жизни богатых, эмблема успеха Америки среднего класса, прямиком из Уэстфилда, штата Нью Джерси. Ты съеживаешься и терпишь, желая быть сейчас лишь с Гвин. Как всегда, твоя сестра спокойна и собранна, внимательна ко всеобщему напряжению, но упорно предпочитающая не замечать его. По дороге в аэропорт вы вместе сидите на заднем сиденье машины. Она берет твою руку и сильно сжимает ее, не ослабевая захвата все сорок пять минут поездки, но это всего лишь один знак того, как она чувствует себя в этот ужасный день, день всех дней; а все равноэтого недостаточно, этой руки сжавшей твою рукунедостаточно, и, начиная с этого дня, ты знаешь, что ничего никогда не будет достаточно в твоей жизни.

Перед воротами на посадку твоя мать обнимает тебя и начинает плакать. Она не может вынести мысли, что не сможет видеть тебя целый год, говорит она, она будет скучать, она будет волноваться и днем и ночью, и, пожалуйста, не забывай вовремя есть, пиши письма, звони, когда хочешь, я всегда буду ждать. Ты обнимаешь ее крепко, думая, моя бедная мама, моя бедная сломанная мама, и говоришь ей, что все будет нормально, но ты сам в это не веришь, и твои слова лишены убежденности, ты слышишь, как дрожит твой голос. Через плечо матери ты видишь наблюдающего за тобой отца с далеким, зашторенным взглядом в его глазах, и ты понимаешь, что он совершенно не знает, кто ты, что ты всегда был загадкой для твоего отца, непостижимый человек, но сейчас, первый раз в твоей жизни, ты находишься в такой же ситуации, что и отец, по правде говоря, ты тоже не знаешь, кто ты, ида, даже для себя, тынепостижимый человек.

Последний взгляд на Гвин. Слезы в ее глазах, но ты не можешь сказать, для кого онидля тебя или для твоей матери, от отчаяния или от вида женщины, плачущей в сыновьих объятиях. Вот и конец, и ты желаешь Гвин страдать настолько, насколько страдаешь ты. Больто, что удерживает сейчас вас вместе, и если ее боль не такая же, как твоя, тогда ничего не останется от крохотной прекрасной вселенной, в которой вы жили прошлый месяц. Невозможно узнать, о чем она сейчас думает, и в присутствии ваших родителей, стоящих в метре от вас, ты не можешь ее спросить. Ты обнимаешь ее и шепчешь: Я не хочу уезжать. Ты вновь говоришь это: Я не хочу уезжать. А потом, ты отходишь от нее, опускаешь голову и идешь.

III

Неделю спустя после прочтенияЛето, я был в Оуклэнде, Калифорния, стоя возле дома Уокера и звоня в его дверь. Я не написал и не позвонил ему о том, как я воспринял вторую часть книги, но и он также не написал и не позвонил мне. Я подумал, что было бы лучше воздержаться от всех комментариев до того, как я увижусь с ним, и, зная об установленной нами дате встречи, скоро мне предоставится такая возможность. Мне трудно объяснить, почему это было так важно для меня, но я хотел видеть его глаза, когда сказал бы ему, что мне не было противно читать написанное им, и я не нашел текст жестоким или отвратительным (цитируя его слова), и моя жена, также прочитавшая обе части книги, была полностью со мной согласна. Такова была моя речь, заготовленная пока я ехал в такси по мосту из Сан Франсиско в Оуклэнд, но я так и не сказал того, что хотел. Вышло так, что Уокер умер через день после отправления мне своей рукописи, и в то время, когда я подходил к двери его дома, его останки находились в земле уже трое суток.

Ребекка рассказала мне обо всем, та Ребекка, о которой Адам писал во втором письме, его тридцатипятилетняя приемная дочь, высокая, широкая женщина светло-коричневого цвета кожи, с пронзительными глазами и привлекательным, хоть и не на каждый взгляд, лицом; она называла белого мужа матери не приемным отцом, а просто отцом. Мне было радостно услышать это слово и узнать, что Уокер смог разделить свою любовь и преданность с ребенком, несвязанным с ним общей кровью. Это одно слово рассказало мне все о его жизни, проведенной в этом небольшом доме в Оуклэнде с Сандрой Уилльямс и ее дочерью, после смерти матери оставшейся такой же близкой к нему.

Ребекка поведала мне печальную новость сразу же после того, как открыла мне дверь в дом. Я не должен был быть удивлен этой вестью, но я был. Пусть я и почувствовал слабость и страх в его голосе во время телефонного разговора, хоть я и знал, что конец его жизни был очень близок, я никак не мог подумать, что его смерть могла наступить так скоро; я предполагал, у него еще было времядостаточно для нашего ужина, в любом случае, и, наверное, для окончания книги. Когда Ребекка сказалаМой отец ушел на тот свет шесть дней тому назад, я был потрясен настолько и настолько не готов принять ее слова за случившееся, что внезапно потерял опору под ногами и попросил ее о помощи. Она провела меня к стулу в гостиной, а потом вышла на кухню за стаканом воды. По возвращении она извинилась за свою глупость, хотя в этом не было никакой необходимостиона была какой угодно, только не глупой.

Я узнала о запланированном ужине отца с Вами только час тому назад, сказала она. После похорон я прихожу в этот дом и разбираю вещи, и моя глупая голова не додумалась до шести часов вечера сегодняшнего дня о том, чтобы открыть отцовский ежедневник и посмотреть о каких-нибудь назначенных встречах. Когда я увидела ужин в семь, я тут же позвонила Вам в Бруклин. Ваша жена дала мне номер телефона Вашего отеля в Сан Франсиско, но когда я дозвонилась до них, мне сказали, что Вас уже нет в номере. Я поняла, что Вына дороге сюда; я позвонила мужу, сказала, чтобы он накормил детей, а я буду ждать Вашего появления. Вы, наверное, не знаете, но Вы позвонили ровно в семь часов.

Таков был уговор, сказал я. Я обещал быть здесь ровно по часам. Хотел удивить его моей точностью.

Он, конечно, был бы, ответила она огорченно.

Прежде, чем я начал говорить о чем-нибудь еще, она сменила тему разговора и вновь извинилась за то, что не нуждалось в извинениях. Я хотела позвонить Вам и до сегодняшнего дня, сказала она. Ваше имя было на листе звонков, я прошу прощения, что не смогла этого сделать ранее. У отца было много друзей, куча друзей. Позвонить им, потоморганизация похорон, и миллион других вещей; я полагаю, Вы можете сказать обо мнезавалена делами. Я не жалуюсь. Лучше быть постоянно занятой, чем сидеть и ныть, правильно? Но мне действительно очень жаль, что я не связалась с Вами раньше. Отец был очень рад, когда Вы написали ему письмо в прошлом месяце. Он постоянно говорил о Вас, насколько я помню, и, кажется, будто я знаю Вас всю мою жизнь. Университетский друг, сделавший свое имя известным в этом мире. Мне очень почетно наконец встретиться с Вами. Не самые лучшие обстоятельства, я знаю, но я все равно рада видеть Вас здесь.

Я тоже, сказал я, постепенно приходя в себя от ее проникновенного, успокаивающего голоса. Ваш отец писал что-то, продолжил я. Что Вы об этом знаете?

Он говорил об этом. Книгу под названием1967.

Вы ее читали?

Нет.

Ни строчки?

Ни одной. Пару месяцев назад он сказал мне, что если он умрет раньше, чем закончит, он хотел, чтобы я уничтожила весь текст с его компьютера. Стереть и позабыть, сказал он, совершенно неважно.

Вы стерли?

Конечно, стерла. Грехне послушаться последней воли умирающего.

Хорошо, подумал я. Хорошо, что она не увидела рукописи Уокера. Хорошо, что она не должна была узнать его секретов, которые могли бы причинить ей боль, огорчить ее. Я мог бы посмотреть текст, и то лишь потому, что я не был его родственником. Но представить, чтобы его дитя прочитала те страницынельзя.

Мы сидели друг напротив друга в гостиной в мягких потертых креслах. Минимальная обстановка, пара плакатов в рамках на стене (Брак, Миро), другая стена заставлена полками книг от пола и до потолка, полотняный коврик в центре комнаты, и теплая калифорнийская пыль снаружи окон комнаты, окрашивающая содержимое комнаты в желтовато-приглушенные тона: удобно и скромно, как Уокер писал о своей жизни. Я допил воду, принесенную Ребеккой, и поставил стакан на круглый невысокий столик между нами. Потом я сказал: А что с сестрой Адама? Я знал ее немного в шестидесятые и часто задавался вопросом, где она.

Тетя Гвин. Она живет на востоке, так что я ее хорошо не знаю. Но она всегда нравилась мне. Щедрая, веселая женщина, она и моя мама были очень близки, не разлей вода. Она приезжала на похороны, конечно, ночевала здесь и уехала домой сегодня утром. Смерть отца очень потрясла ее. Мы все знали, что он был болен, мы все знали, что он долго не протянет, но она не была здесь в его конце, и она не видела, как он уходил от нас, так что она совсем не ожидала такого быстрого ухода. Она очень сильно плакала на похоронах, очень сильно огорчилась и рыдала, я даже держала ее за руку и сама пыталась не зарыдать, как она. Мой малыш Адам, она повторяла. Мой бедный малыш Адам.

Бедная Гвин.

Да и мы все, сказала Ребекка, и ее глаза внезапно заблестели. Через несколько секунд слезинка из ее левого глаза соскользнула по щеке, но она не обратила на нее внимание.

Она замужем?

За архитектором по имени Филип Тедеско.

Слышал это имя.

Да, он очень известен. Они женаты долгое время, и у них две взрослые дочери. Одна из них такого же возраста со мной.

Последний раз, когда я видел Гвин, она заканчивала университет по специальности английская литература. Стала она доктором филологии?

Точно не знаю. Что я знаюона работает в издательском бизнесе. Онадиректор университетского издательства где-то в районе Бостона. Большого, известного университета, но я никак не могу вспомнить сейчас названия. Черт возьми. Может, вспомню позже.

Не беспокойтесь. Это не важно.

Машинально я залез в карман и достал жестяную коробку голландских сигар, которые курил с молодости. Я только хотел открыть крышку, но увидел смотрящую на меня Ребекку и остановился. Предупреждая мой вопрос о разрешении курить, она вскочила из кресла и сказала: Я принесу Вам пепельницу. Наконец-то, одна из последних американцев, не присоединившихся к табачной полиции нравов. Потом она добавила: Мне кажется, в отцовском кабинете есть однаи тут же шлепнула себя ладонью по лбу и пробормотала в сердцах: Боже мой, я даже не знаю, что со мной сегодня.

Что случилось? Спросил я, удивленный ее реакцией.

У меня есть что-то для Вас, сказала она. На отцовском столе, и я забыла про все на свете до этой минуты. Я хотела послать Вам почтой, но когда я увидела в ежедневнике, что Вы приезжаете сегодня сюда, я сказала себе, что должна передать Вам лично в руки. Но, клянусь, если бы я не вспомнила про кабинет, я Вас так бы и отпустила без ничего. Наверное, я старею.

Я прошел с ней в кабинет, среднего размера комнату на первом этаже с деревянным столом, еще одной стеной забитой книгами, бумажными завалами, лаптопом и телефономне так уж и много для адвокатского офиса, как ожидалось, легкое напоминание о поэтических годах Уокера. Большой коричневый бумажный пакет лежал на выключенном компьютере. Ребекка подняла его и передала мне. Моя фамилия была написана наискосок печатными буквами, и, чуть ниже, курсивом, я прочитал: Заметки дляОсени.

Отец дал мне это за два дня до смерти, сказала Ребекка. Было около шести вечера, потому что я помню, я пришла с работы в госпитале проведать его. Он сказал, что говорил с Вами по телефону два часа тому назад, и если в случае, я не хочу говорить это слово, в случае того-самого, я должна была передать пакет Вам как можно скорее. Он выглядел очень изможденным таким усталым, когда попросил меня, я сразу увидела, что надвигается худшее, и силы покидают его. Такими были два его желания. Стереть1967с его компьютера и передать Вам конверт. Вот он. Не представляю, что там за заметки дляОсени, а Вы?

Нет, соврал я. Ни малейшего понятия.

Вернувшись в отель, я открыл конверт и вытащил короткое, написанное от руки письмо Уокера и несколько десяток страниц заметок, набранных на компьютере и отпечатанных для меня. Письмо гласило:

Спустя пять минут после нашего телефонного разговора. Глубокая благодарность за поддержку. Первым делом завтра утром я попрошу домработницу послать тебе вторую главу экспресс-почтой. Если ты найдешь ее отвратительной, боюсь так и будет, пожалуйста, извини. Страницы в этом конвертенаброски для третьей главы. Написаны в спешкесокращенноно помогают быстро вернуть воспоминания, поток впечатлений, и сейчас, когда наброски закончены, я не уверен, что успею заключить их в причитающую форму прозы. Чувствую себя выдохшимся, в страхе, пожалуй, немного не в себе. Я положу наброски в конверт и дам дочери, чтобы она послал тебе в случае, если я не смогу встретить нашу знаменитость и поговорить за ужином. Очень ослаб, так мало во мне осталось, уходит время. Мне не встретить старость. Стараюсь не жалеть об этом, но иногда трудно удержаться. Жизньдрянь, я знаю, но я хочу только одногожить дольше, как можно дольше на этом проклятом свете. Можешь делать, что пожелаешь с моими страницами. Тымой дружище, лучший среди всех, и я доверяю твоему мнению. Пожелай мне удачи. С любовью, Адам.

Чтение письма наполнило меня глубочайшей безграничной скорбью. Несколько часов тому назад Ребекка оглушила меня новостью, что Уокер умер, а сейчас он вновь говорил со мной, мертвец говорил со мной; и мне показалось, как долго я держал письмо в моей руке, и как долго слова письма были перед моими глазами, так долго, будто бы воскресший, он мгновенно стал опять живым в словах, написанных мне. Странное ощущение, пожалуй, несомненно глупое ощущение, но я был слишком расстроен, чтобы контролировать свои чувства; и я прочел письмо шесть или семь раз, десять раз, двенадцать раз, достаточно, чтобы заучить каждое слов на память, прежде, чем у меня нашлось достаточно мужества отложить листок в сторону.

Я подошел к холодильнику, налил себе скотча и вернулся к кровати, где и сел с третьей и последней главой книги Уокера.

Бегло. Незавершенно. От начала и до конца, так и написано. Идет в магазин. Ложится спать. Зажигает сигарету. Все в третьем лице в этот раз. Третье лицо, настоящее время; и потому я решил следовать его манере и оставить так, как былотретье лицо, настоящее время.Можешь делать, что пожелаешь с моими страницами. Он разрешил мне, и я не думаю, что перевод его зашифрованных, будто кодом Морзе, строк в полное предложение можно назвать каким-то предательством. Несмотря на мое редакцию, в глубине, в самой сердцевине того, что получилось, лежит история, каждое словоОсени, написанной Уокером.

ОСЕНЬ

Уокер прибывает в Париж за месяц до начала учебы. Он уже решил не заселяться в студенческое общежитие и потому должен заняться своим обустройством. На следующее утро после перелета через Атлантический океан, он возвращается в отель, где жил несколько недель в свой первый приезд в Париж два года тому назад. Он планирует использовать номер, как базу, в поисках лучшего жилья; но полу-пьяный с двухдневной щетиной на лице менеджер отеля вспоминает его по прошлому приезду, и, когда Уокер говорит о желании остаться на целый год, менеджер предлагает ему месячную оплату не более двух долларов за ночь. Все дешево в Париже 1967 года, но, даже по стандартам того времени, цена чрезвычайно низка, почти что даром, и Уокер тут же решает принять предложение. Они жмут руки, и менеджер ведет его внутрь отеля, чтобы отметить сделку бокалом вина. Десять утра. Уокер берет бокал, отпивает терпкоеvin ordinaireи говорит себе: До свидания, Америка. К лучшему иль худшему, но ты сейчас в Париже. Только держись.

Назад Дальше