Я наспех поужинал и оставил их наедине с медленно тающими свечами и их беззаботной болтовней. Адвокат и искусствовед болтали о детях. Они как-то странно смотрели на меня, когда выходил из комнаты, как будто я сказал или сделал что-то неприличное. Но я не обращал на них внимания. Мне не терпелось получить свой приз.
Войдя в кабинет и открыл свой портфель. Наконец-то на столе лежал ключ, который я искал все это время. Редкое волнение я испытал тогда, в первые минуты воспоминаний о добром докторе. Но по мере чтения волнение сменилось опасением, затем жалостью и, наконец, ужасом. Я понял Джона Лиддли так, как никогда и никого не понимал.
Когда я закончил читать, наступил поздний вечер. Я слышал, как Кэрол и Лора легли спать часом или двумя раньше. В доме стояла тишина. Я впервые почувствовал, что в кабинете холодно. Я сидел, не двигаясь, в кресле, сгорбившись над столом, не отрывая глаз от обложки дневника. Он рассказал мне все, что я хотел знать. Я понял, почему он убил их, как он это сделал. Мне даже казалось, что понимаю, что произошло в Спиталфилде.
Я не задавался вопросом, что мне делать. Взяв дневник в руки, поднялся и тихо пошел в гостиную. Лора и Кэрол оставили в камине слабый огонь. Он почти погас. Я раздул его и добавил несколько поленьев, и через несколько минут он снова запылал.
Когда огонь разгорелся, я взял дневник и вырвал его страницы. Они легко воспламенились, яростно горели, а потом рассыпались в черный пепел. Закончив, я вышел на улицу и выбросил кожаный переплет в мусорный бак. Вдохнув ночной воздух, я задрожал и вошел в дом.
Лора спала, ее дыхание доносилось до меня с того момента, как я вошел в затемненную комнату. Я разделся и лег в постель рядом с ней. Она лежала ко мне спиной, и я почувствовал безмерное облегчение от того, что мне не придется говорить с ней, лгать ей. Я лежал без сна в темноте, уже не представляя, а зная, что произошло в этом доме. Здесь, в этой комнате, и выше, на чердаке.
Начало всему положила привязанность Лиддли к гувернантке его дочерей, мисс Сарфатти. Ее звали Анна. Она происходила из неясного рода, и даже Лиддли не смог вытянуть из нее больше, чем минимум информации о себе. Она не была уроженкой Англии, хотя воспитывалась в этой стране. Даже ее национальность неясна: Сарфаттине итальянская фамилия, и мне не удалось выяснить ее истинное происхождение.
Судя по описанию Лиддли, Анна Сарфатти была очень красивой женщиной. «Я не могу описать свое удовольствие от первой встречи с ней, писал он в своем дневникеэти слова остались со мной, я как будто прошел через дверь и попал в комнату, совершенно отличную от той, в которой находился, комнату, размеры, свет, цвета которой совершенно не похожи на те, в которых я когда-либо был или надеялся попасть. Я был околдован. Ее глаза влекут меня, ее уши, ее губы, ее шея, то, как она делает паузу во время разговора, подыскивая нужное слово. Она нерешительна, сдержанна, но при этом откровенна и честна. Я люблю ее, но сказать этозначит не сказать ничего о том, что знаю и что чувствую. Она откроет мне все то, что до сих пор оставалось скрытым от моих глаз».
Увлечение доктора быстро переросло в одержимость. Его жена должна была знать об этом: Я не понимаю, как она могла не знать, да и сам Лиддли подозревал о ее осведомленности. Однажды Сара все же попыталась уволить гувернантку, но муж отменил ее решение, и Анна осталась. Поначалу Лиддли держался в стороне, восхищаясь, любя, но храня верность жене, на которой женился без любви. Постепенно, однако, его потребность в Анне стала слишком сильной, чтобы сопротивляться. Его корреспонденты говорили ему, что следует презирать мелочную мораль масс, его инстинкты призывали его лечь в постель с красивой женщиной, с которой он встречался и разговаривал каждый день. И она, судя по всему, не отказалась.
Он пишет о первом разе, когда переспал с ней: «Я поднялся на самые головокружительные высоты, на которые может подняться человек и при этом остаться в живых. Если я умру сегодня ночью, мне будет все равно». Их свидания тщательно планировались, чтобы совпасть с отсутствием Сары, когда она навещала родителей или друзей. Или же Лиддли придумывал визиты к вымышленным пациентам и встречался с Анной в комнате, которую снимал в городе. Так продолжалось больше года. Затем Анна призналась, что беременна.
Каким-то образом Сара узнала об этом. Любовники едва ли вели себя осмотрительно, казалось, что они почти добивались разоблачения. Положение Анны стало безвыходным: незамужняя, без друзей, без живых родственников, без средств, она сдалась на милость Сары Лиддли. Презираемой жене нечего было предложить. На этот раз Джону не оставили выбора: если он не уволит любовницу сразу, то потеряет жену, детей, репутацию и карьеру. Трудно сказать, что из этого имело для него наибольший вес. Конечно, из его дневника ясно, что он страстно любил своих дочерей.
Неохотно, со слезами на глазах, он позвал Анну в свой кабинет, вложил ей в руку деньги и поцеловал на прощание. Она уныло отправилась в Лондон, прижимая к себе маленький саквояж с жалкими немногочисленными вещами и лист бумаги с именами людей, знакомых ее любовнику, людей, которые, по его словам, могли бы оказать ей помощь. Это случилось в июле 1846 года.
Дневник молчит о том, что происходило в следующие несколько месяцев. В нем нет никаких записей. Не сохранилось и писем, в которых бы рассказывалось или упоминалось о событиях того периода. Дневник возобновляется в конце сентября гневной, испуганной записью, в которой Лиддли сообщает, что заразился сифилисом. О его недоумении свидетельствует почти бессвязность записей на протяжении следующей недели или около того. Он знает, что не мог заразиться от своей жены. Но ему еще труднее принять неприятную правду, что его заразила Анна, это скромное, почти святое создание, которое он так боготворил и ради которого так рисковал.
Заметное ухудшение психического состояния Лиддли происходит буквально в считанные месяцы, что подробно зафиксировано на страницах его дневника. Его страдания от потери Анны, горечь и растерянность из-за ее очевидной неверности, ненависть к жене и растущая холодность по отношению к детямвсе это вместе взятое пошатнуло его рассудок. В переписке того периода, один или два экземпляра которой сохранились, он превосходит все прежние границы в своем стремлении подняться над обыденностью, найти в попрании моральных правил путь к истине.
Однако в этот момент в его философствование врывается роковой поворот. Кажется, что он в каком-то смысле начал думать об Анне как о фокусе, линзе, через которую он мог более ясно видеть картину космоса. Однажды он приводит цитату из поддельного розенкрацевского памфлета начала XVII века «Fama Fraternitatis»: mundum minutum omnibus motibus magno illi respondentem fabricassetон создал микрокосм, который во всех движениях соответствовал макрокосму. Анна стала микрокосмом Джона Лиддли. Он воображал, что в ней и через нее он достигнет мудрости, которая до сих пор ускользала от него, что сила любви совершит то, чего не смогли сделать сила разума и воли.
Теперь, видя, что источник его вдохновения загрязнен, а сам он испорчен телесно и душевно, он начал воспринимать знания и мудрость как атрибуты зла. «Порок, пишет он, а не любовь, является силой, движущей вселенной. Жестокость, а не милосердие, связывает людей. Цель медицины, не исцелять, а уничтожать».
Эти чувства усугубились в начале января следующего года, когда, к его ужасу, Анна Сарфатти появилась на пороге его дома, замерзшая, голодная, почти мертвая и очень близкая к своему сроку. Сара не позволила ей войти в дом. Вопреки ее протестам, вопреки собственному чувству отвращения, Лиддли отвел свою любовницу в какую-то пристройку, где долго и мучительно ухаживал за ней, чтобы в конце концов ее потерять.
Она родила ребенка, мальчика, которого, по настоянию Сары, отвезли в местный дом для подкидышей. Лиддли назвал его Джоном, в честь себя. Позже, по рекомендации Лиддли, его усыновила бездетная пара, дружившая с его родителями, по фамилии Де ла Мере. Они жили недалеко от ЛиддлиПетитойев Спиталфилде.
К тому времени, однако, разум Джона Лиддли окончательно помутился. Внешне он сохранял рассудок, но внутри него бушевали гнев и страдание. Он не мог смотреть ни на Сару, ни на своих маленьких девочек. Он ел один, спал один, общался с женой записками, оставленными в коридоре. На дом опустилась гнетущая тишина. Большую часть времени Лиддли проводил в своем кабинете, лихорадочно читая и сочиняя. Поздно ночью можно было услышать, как он ходит взад-вперед по спальне или расхаживает по чердаку. Иногда он садился на лошадь и уезжал, не возвращаясь до позднего утра или даже на следующий день. Эти подробности содержатся в показаниях, которые дал тесть после исчезновения Сары на основании слов своей дочери.
И тут, видимо, произошло нечто, заставившее Лиддли решиться на эксперимент, который в итоге закончился трагедией. «Они были даны мне, пишет он в дневнике 14 апреля 1847 года, как знаки высшей благодати, чтобы я нашел в них то, что ни один мужчина не находил ни в одной женщине прежде». Под «ними» он подразумевал свою жену и дочерей. Сначала он схватил девочек и приковал их на чердаке, затем напал на Сару, сломав ей обе ноги, и оставил ее с ними, неспособную двигаться. Он держал их голыми и обращался как с животными. На самом деле они стали его образцами, теми, кого мы сейчас называем подопытными мышами.
У меня нет сил описывать то, что происходило в последующие месяцы. В те дни не существовало ни анестезии, ни анальгетиков, чтобы облегчить постоянную боль, от которой страдали все трое. Лиддли проявлял усердие в своих занятиях. Он искал смысл в их плоти и костях. Он верил, что они могут научиться преодолевать свои страдания, но «они не поддавались обучению», поэтому он их наказывал. Дневник описывает его эксперименты в графических подробностях. Первой умерла Сара, затем Кэролайн и, наконец, Виктория. Он завернул их останки в рогожу, замуровал стену чердака, где их держал, и больше туда не ступал. Но это еще не конец. В каком-то смысле это стало только началом.
Я не мог заснуть. Постельное белье тяготило меня, приковывая к кровати. Когда закрывал глаза, передо мной возникали образы Лиддли, его наполненные болью глаза смотрели на меня, губы наполовину растянулись в улыбке и хмуром выражении. Но если я их открывал, спальня казалась полной серых, безжизненных фигур. Сон не приходил, и все мысли крутились вокруг Джона Лиддли и его семьи. Как я его жалел. И как он меня пугал.
Наконец я повернулся на бок и потянулся к Лоре, ища хоть какое-то тепло или утешение в своей бессоннице. Я обхватил ее одной рукой и притянул к себе, обнимая ее тело. На ней была длинная ночная рубашка. Это удивило меня, поскольку обычно она спала без одежды, если только не становилось необычайно холодно. Я прижался ближе, положив руку на одну грудь, отчего жена зашевелилась и забормотала во сне. И в этот момент моя кровь похолодела.
Женщина, которую я держал на руках, не была Лорой. У Лоры волосы короткие, аккуратно подстриженные. У этой женщины были длинные, густые волосы до пояса. Лора имела маленькую грудь, а эта женщинабольшую. На мгновение я подумал, что совершил глупую ошибку, что забрался в постель рядом с Кэрол. Но в тот же миг женщина рядом со мной повернулась и протянула свою руку к моей.
Джон? сонно пробормотала она. Это ты? Где ты был?
Голос принадлежал не Лоре, не Кэрол. С чувством нарастающего ужаса я отстранился от нее.
Что случилось, Джон? Ты не хочешь меня?
Я потянулся к прикроватной лампе и включил ее. Когда оглянулся, кровать оказалась пуста.
Глава 23
Наверное, я завопил или закричал. Мгновением позже дверь открылась, и вбежала Лора, а за ней Кэрол.
Ты в порядке, Чарльз? Что случилось? Лора стояла полуголая в дверях, ее глаза сканировали комнату и остановились на моем лице. Она не сделала ни одного движения в мою сторону. Кэрол стояла чуть позади нее, натягивая на плечи старый халат. Они обе выглядели усталыми и помятыми
Я думал Я заикался, Я думал, что кто-то в кровати Я не смог понять смысл, не смог заставить правду вырваться из моих губ. Я решил, что они предадут меня, обманут в моей несдержанности.
Ты подумал, что в кровати кто-то есть? Какая глупость, сказала Лора. Должно быть, это дурной сон. Ты слишком много начитался. И ты очень расстроен. Тот человек в Лондоне, которого убили, все взбаламутил. Я останусь с тобой сейчас, все будет хорошо.
Лора права, Чарльз, добавила Кэрол. Ты слишком много работаешь. Для работы еще слишком рано, ты только нагружаешь себя. Тебе нужно отдохнуть. Посмотри, сколько пользы это принесло Лоре.
Столь разумные голоса, и всего за несколько мгновений до этого Я кивнул. В холодном электрическом свете мои страхи казались гротескными. Лора направилась к кровати. Пока она шла, я оглянулся. На подушке рядом со мной, подушке Лоры, осталась глубокая вмятина, обозначавшая место, где недавно лежала голова. Я протянул руку. Простыни рядом со мной еще не потеряли своего тепла.
Лора легла в постель рядом со мной. Кэрол уже закрыла дверь и вернулась в свою комнату.
Она права, заявила Лора. Ты слишком много работаешь. Какая разница, кто жил здесь все эти годы назад, что они делали или не делали? Теперь они мертвы, все они. Разве мы не можем забыть про них? Разве мы не можем позволить им покоиться с миром?
Он убил их, проговорил я. Свою жену и двух маленьких девочек. Он оперировал их без анестезии, и записывал их реакции в своем дневнике.
Это не имеет значения, Чарльз, настаивала Лора. Все уже позади: пусть они упокоятся.
Я больше ничего не сказал. Она не понимала, не хотела понимать, что еще не все кончено. Вскоре она заснула. Я поддерживал маленький огонек, потому что не мог выносить темноты. Уже почти рассвело, когда я провалился в легкий, тревожный сон. Дважды до этого я слышал звук ног на чердаке.
На следующее утро, сразу после десяти часов, ко мне пришел неожиданный посетитель. Им оказался инспектор Эллисон, полицейский, ответственный за расследование убийства Льюиса. Погода снова улучшилась, и я провел его в сад. Кэрол и Лора уехали в город с Джессикой.
Мы проверили всю округу на предмет Лиддли, сказал он. Ни в Спиталфилде, ни в прилегающих районах нет никого с такой фамилией. Вообще, в Лондоне очень мало Лиддли. Так что, может быть, вы объясните мне, в чем дело?
Я колебался. Мы сидели на маленьких веретенообразных садовых стульях, которые Лора купила за год до этого на распродаже у Идена Лилли.
Инспектор, я должен извиниться. Я допустил ошибку. Это просто догадка, предположение. Но, боюсь, я ошибся.
Позвольте мне судить об этом. Что заставило вас дать мне это имя в первую очередь?
Я знал, что он никогда не поверит в то, что мне придется ему рассказать.
Не хочу вводить вас в заблуждение, инспектор. Поверьте, я хочу найти этого человека. Он убил мою дочь.
Вы думаете, что один и тот же человек убил вашу дочь и Дафидда Льюиса?
Я кивнул.
Он убил и инспектора Рутвена. Но я ошибся: его зовут не Лиддли. Это Теперь я ступал по тонкому льду. Что, если я снова ошибся? Привлечет ли меня Эллисон за препятствование полиции в расследовании, за пустую трату времени? Приведет ли мое вмешательство к его смерти, как это произошло с Рутвеном и Льюисом?
Я не уверен, произнес я. Возможно, снова ошибаюсь. Но я считаю, что вам стоит попробовать еще раз. На этот раз не с Лиддли. С Де ла Мере.
Во время обеда я заметил, что Кэрол что-то беспокоит. Я спросил ее, в чем дело, но она отмахнулась от моих расспросов, сначала непринужденно, потом довольно решительно. Однако позже, когда Джессику уложили спать, она предложила прогуляться. Лора предложила остаться с Джессикой, сказав, что хочет просмотреть несколько слайдов: в следующий понедельник она собиралась вернуться на свою старую работу в Фитцуильям.
Итак, мы вышли, Кэрол и я, и поехали на велосипедах в Кингс. Мы оставили велосипеды на Параде и спустились пешком к Бэкам. Почти до самого берега реки простирался ковер из желтых и бледных нарциссов, разбитый крошечными клумбами пурпурных и белых крокусов. Я упомянул обо всем этом, о поэзии этой сцены, только потому, что она так резко контрастировала с мрачной торжественностью нашего разговора. С тех пор я не получаю никакого удовольствия от цветов.
Мы шли, брат и сестра, бок о бок вдоль реки, пытаясь заново обрести ту близость, ту непосредственность, которую когда-то знали, будучи детьми и подростками. Взрослая жизнь отнимает у нас так много, так много способностей, так много слабостей.
Что происходит, Чарльз? Я не могу добиться от Лоры многого, и вовсе не хочу давить на нее. Она хрупкая, и я не знаю, до какой степени могу отяготить её своими попытками. По крайней мере, кажется, что она делает некоторые успехи. Я беспокоюсь о тебе. Не о твоем здоровье, оно у тебя оставляет желать лучшего. Но ты выглядишь совсем другим человеком, Чарльз. Не просто изменился, а перестал быть самим собой.