Вот ты смешной! Назови меня дьяволом, Мефистофелем, Вельзевулом или ангелом небеснымчто от этого изменится? По сути все останется точно так же. Так какая разница, как ты меня назовешь или как я сама себя назову? Дьявольски красива или ангельски красивакакая разница?
И ты лишишь меня бессмертия, отобрав мою душу?
Ага. Предварительно опоив настоем цикуты и наведя порчу. Все-таки прав был старик Шломо, «во многом знании многая печали». Ты слишком много читал книжек.
Есть такой грех.
Мы подошли к ее дому, поднялись в квартиру, она с наслаждением скинула босоножки, разлетевшиеся в разные стороны, и пошлепала босиком на кухню.
Будем пить кофе! Или ты хочешь чай?
Все равно. Слушай, отправился я за ней, так объясни же мне, как теперь я жить-то буду?
Хорошо ты будешь жить, сказала она, гремя посудой и как-то быстро управляясь с кухонными шкафчиками, стаканами, ложками и многочисленными баночками в разных местах. Сладко ты будешь жить. Все твои желания будут исполнятьсяв разумных пределах! и будет это продолжаться, покаты не достигнешь абсолютного, всепоглощающего, совершенного счастья. Того, что на Востоке называют нирваной. Тогда моя миссия выполнена.
Я очень не хотел задавать следующий вопрос, но набрался мужества и спросил:
И что тогда?
А тогда ты умрешь, спокойно ответила Наташа. И что ты так испугался-то? Все вы когда-то умираете. Рано или поздно. Часть из васи немалаяумирает в муках, причем в таких муках, что люди сами удивляются: «За что?!» Часть страдает, но недолго. А редкие счастливцы уходят мгновенно. Но только избранным даруется привилегия уйти на пике наслаждения, уйти счастливыми, просто заполненными счастьем, уйти радостно, раствориться в небытии, а этоповерьвовсе не мало. Это очень много. Я бы даже сказала, что этовсё.
И когда это произойдет? сухими губами прошептал я.
Ну, скажи мне, родной, чего ты так боишься? Не завтра и не послезавтра.
Вы будете смеяться, но при этих словах я испытал некое облегчение, как в кабинете у дантиста, когда тебе говорят, что удалять нерв будут не сегодня, не завтра и даже не послезавтра. А в понедельник.
Только тогда, когда ты сам этого захочешь, понимаешь? Захочешь через сто летчерез сто. Захочешь через двестичерез двести. Захочешь в понедельникв понедельник. Все зависит от тебя и твоих желаний.
А что будет после того, как я уйду? Куда я попаду?
В смысле, в рай или в ад? А ты куда хочешь? Она издевалась, но это и понятно. Все козыри были у нее на руках, наверное, на ее месте так поступил бы каждый. Я-то точно язвил бы напропалую, не жалея собеседника. А вот оказаться на другой стороне было не очень приятно.
Я-то? В рай, естественно!
Ну вот и славно! Только я тебе ничего сказать не могу о том, что будет потом. Не могу, не имею права.
А то что? Уволят?
Хуже. И это было сказано серьезно.
Какие желания мне можно загадывать, а какиенельзя?
Это неважно. Ты спрашивай, а я буду корректировать.
Понятно. То, что теперь с деньгами у меня все будет в порядке, это я уже понял.
Правильно понял. Деньги можно.
Я задумался. И что мне было просить? Когда-то я, наверное, попросил бы нам с женой крепкий большой дом с хозяйством, но где теперь та жена? Все, что с ней связано, все эти Ави, скандалы и ссоры, казались чем-то ватным, мутным. Ну да, была у меня когда-то жена. Собственно, только вчера еще была. А сегоднянет. И вчера это казалось трагедией. А сегоднянет. И вообще, это вчера было чудовищно давно. Как в прошлом веке.
Были бы детия бы просил им здоровья, счастья и много игрушек. Но с детьми у нас не сложилось. Был бы я влюблен, попросил бы соединить меня с возлюбленной, чтобы жить счастливо Стоп! Вот как раз этого-то было делать и нельзя! Это ж смерть!
Каждый раз одно и то же! пропела Наташа и соскочила с кресла. До чего ж вы, люди, предсказуемые существа! И она ушла в спальню. А я продолжил размышлять, не обращая внимания на колкости.
Что остается? Остается путешествовать. Но зачем просить путешествия, когда за те деньги, что у меня есть, я могу зафрахтовать личный самолет и летать безбедно по всему миру?
Делать добро людям? Стать знаменитым филантропом? Тоже вариант, но какой-то скучный.
А может Эта неожиданная мысль мне понравилась.
А путешествовать во времени я могу? крикнул я.
Нет. Это запрещено, донеслось из спальни.
Ну-ну. Как писал классик: «Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Почему запрещено?
Она что-то промычала в ответ, потом вышла, держа во рту заколку и пытаясь обеими руками собрать волосы сзади в хвостик. Наконец ей это удалось.
Случилось несколько очень неприятных историй, после которых было принято решение больше перемещений во времени не допускать. Наиболее известная из нихистория Сент-Экзюпери. Он потребовал забросить его во времена Столетней войны: собирался спасти Жанну дАрк. И естественно, выбрал для перемещения самую идиотскую дату 23 мая 1430 года. Прибыл в Компьен, как супермен, именно в тот момент, когда предатели подняли мост, закрыв въезд в город и оставив маленький отряд Жанны без всякой надежды на спасение. Бедняга Антуан ринулся ей на помощь, и ровно через полторы минуты после перемещения бургундский солдат размозжил ему голову самодельной палицей
А как же абсолютное счастье, нирвана?
Это не имеет никакого отношения к насильственной смерти. Тут ничего поделать нельзя.
То есть если меня завтра собьет машина, то я помру непросветленным?
Совершенно верно, поэтому переходи улицу осторожно и только на пешеходном переходе! Со смертью не шутят.
Исповедь непризнанного гения,илиРазоблачение разоблачителя
Они убили меня, чтобы забрать тысячу пятьсот долларов. Этих денег при моем образе жизни хватило бы года на три безбедного существования. Если не пить. Но не пить я не мог. Потому и умер.
Они убили меня, но только я не сразу это понял. Сейчас я догадываюсь, что был обречен с того самого момента, как начал сорить деньгами в пароходном баре, заказывая стакан за стаканом.
Я был обречен, даже если бы, сойдя с палубы, не отправился в ближайший бар, а пошел прямо к друзьям. И даже если бы не пил в этом заведении со всяким сбродом, пока перестал вообще что бы то ни было соображать.
Единственное, чем помогла мне в тот сентябрьский день выпивка, так это тем, что я не помнил, как меня убили.
И пока я корчился от боли в палате Washigton Hospitalто приходя в нестерпимое сознание, то проваливаясь в спасительное небытие, я бесконечно задавал себе один и тот же вопрос который задавали миллиарды людей до меня и зададут миллиарды после: «Господи, за что?!»
За что, Господи?! рылся я в памяти, пытаясь понять свою так бездарно заканчивающуюся жизнь. Эту мерзкую, гнусную, но бесконечно счастливую жизнь.
Меня плохо и мало печатали, я всегда нуждался, даже когда еще не пил и работал в солидном уважаемом учреждении. Да только за эту службу платили всего десять долларов в неделю, и на эту несчастную десятку я должен был содержать семью: жену и ее мать.
Жену Самую любимую женщину, милую мою девочку, светлого моего ангела! Никого и никогда я не любил так остро, так ярко, никогда не испытывал столько сладости от боли и столько боли от счастья. И я же погубил ее, мою маленькую Вирджинию, мою Аннабель Ли, как погубил до этого многих, не задумываясь о том, какие страдания приношу своим близким.
Но ведь и близкие никогда не задумывались о том, на какие страдания обрекают меня. Почему умерла моя мать, оставив меня одного в этом мире, меня, маленького испуганного мальчишку? За что, Господи?
Почему вместо нее меня безрассудно и беззаветно любила моя приемная мать, и так же беззаветно ненавидел приемный отец, владевший миллионами и не оставивший мне ни цента? Конечно, со стороны обывателям все виделось иначе: умудренный отец семейства пытается вразумить эксцентричного юношу. Но если бы вас, рассуждающего о богах и человеках, пишущего мистические стихи и таинственные баллады, вас, чей мозг безупречно выстраивает сюжеты и чья логика неопровержима, если бы вас насильно засунули в военное училище, где главный предметмуштра на плацу, где изгоняется любая мысль, кроме приказов и уставных положений, что бы вы сделали? А?
Мне не интересно выполнять ружейные артикулы, не интересно видеть в строю грудь третьего от меня, не интересно строиться в каре и обучаться стрельбе с колена. Мне противны победное хвастовство и отрывистые командыа ведь именно этому и обучали в Вест-Пойнте, куда меня засунул мой приемный отец, будь он неладен, чертов эгоист. Этот филистер хотел гордиться ладным «сыном» офицером. Гордиться сыном-поэтом он не желал.
Господи, какие они все убогие!
Всю жизнь тянуться во фрунт перед вышестоящим идиотом а они все идиоты, те, кто сделал военную карьеру! это и есть высокое предназначение человека? Да мне гораздо ближе облезлый седой ворон, который вечно сидел на заборе, окружавшем наше заведение, и хитро смотрел на меня, как бы беседуя. Он был единственным существом во всем Вест-Пойнте, с кем я мог говорить на равных.
Как эта святая женщина могла быть женой такого человека? Впрочем, к тому, что она безвременно сошла в могилу, я приложил своими выходками немало сил. Но она хотя бы понимала, что я поэт, а не солдафон.
Я совершил немало дурных поступков в своей жизни, признаю. Впрочем, даже не дурныхгнусных. Никто лучше меня не знает, насколько я отвратителен, когда пьян. Но никто лучше меня не знает, и как мне гадко на душе при этом, и как мне стыдно за то, что я творил.
Но я безнадежно болен двумя распространенными средь тонких душ болезнями: пагубной, непреодолимой страстью к алкоголю и не менее пагубной, непреодолимой страстью к сочинительству.
И не мог существовать без обеих страстей.
Как не мог и без женщин, которых презирал, обижал, губил, но их любовью и нежностью питалась моя душа, без их тяги к моему нищему гению я не мог бы прожить и минуты.
О, Господи! Если бы издатели, набитые деньгами по самую крышу своих роскошных редакций, любили мои творения хотя бы в десятую долю того, как любили их онидевушки, женщины, зрелые матроны! Я был бы богатейшим из ныне живущих писателей. И если бы меня спросили: что тебе дороже, деньги или успех среди женщин, то я, не задумываясь, выбрал бы эти восторженные. глаза, эти пересохшие от волнения губы, машинально облизываемые языком, эти тонкие пальцы, нервно теребящие шейные платки, все золото мира можно отдать за это!
А как они умеют прощать! Прощать все: и омерзительные выходки, и грубость, и откровенное презрение. Прощать за талант. Глядя в их нежные лица, я каждый раз убеждался: ягений! Тем сладострастней было измываться над ними.
Лишь одна женщина владела мной безраздельномоя Вирджиния, моя Аннабель Ли, моя сестра по крови и по судьбе, моя жена по призванию и жизни.
Но я погубил и ее. Погубил нищетой, погубил тем, что пропивал крохи, какие зарабатывал: она, больная чахоткой, неделями голодала, окончательно разрушая свое здоровье, на которое, в отличие от портвейна, никогда не было денег.
За это, Господи?
За это я прожил жизнь в нужде и пьянстве? Но ведь жил-то я настоящей жизнью, истинными чувствами, искренними страстями! Это ж не счастье? Я написал несколько рассказов, которые с полным правом могу признать гениальными, не говоря уж о стихах. Таких до меня никто не писал. Может, напишут после, но вряд ли. Я прожил жизнь гения, счастливого своими несчастьями, я жил внутри себя так полно, так насыщенно, как не жил ни один из этих обывателей с набитыми желудками и кошельками, хоть и дожили они до глубокой старости, а не до сорока лет, как я.
Нет, не за это.
Тогда за страшный грех своей любви?
Ей едва исполнилось двенадцать, когда она поняла, что любит несчастного поэта, своего кузена, сына брата ее матери, старше нее на целых четырнадцать лет. Да-да, мне было двадцать шесть, еще сохранялась офицерская выправка Вест-Пойнта, я был любим женщинами, многими женщинами.
Все девочки-подростки влюбляются в кузенов.
Так беспечно считал я, ловя ее взгляды, видя пунцовый блеск щек, внезапно сменявшийся бледностью, и слушая сбивчивую девичью речь, да, тогда я снисходительно замечал, что сестренка-то, кажется, влюблена!
В ту пору я жил в их доме, на их средства, составляемые из бесконечного шитья моей тетки и нищенской пенсии за ее мужа. И как же все мы были счастливы, когда меня приняли на постоянную работу в «Литературный курьер Юга». И я, уже отмеченный литературной премией, должен был радоваться поденной работу журналиста?!
Единственной отрадой в этом сером мире была моя Вирджиния.
Как умна, нежна, тонка была она! Как интересно было мне с ней, несмотря на разницу в возрасте! Как она меня понимала!
Она не была красива в общепринятом смысле, моя Вирджиния, но не было души прекрасней. Маленькая девочка была мудрее взрослых и опытных женщин, и пусть потом это чувство назовут греховным, преступным, пусть с ненавистью отворачиваются от меня те, кто ничего не понимает в истинной любви.
Как робко впервые соприкоснулись наши губы, как неумело утыкалась она в мое лицо, пытаясь неловкими поцелуями выразить свою необъятную нежность Как удивленно вскрикнула, когда я впервые вошел в нее, раздвигая тугую кожу, покрытую забавно торчащими волосками. И этот упоительный миг, когда ее неловкое тело с тонкой сеткой ребер под мягкой скользящей кожей, с крупинками бледно-розовых сосков, впервые содрогнулось и удивленно выгнулось от непонятного и щемящего наслаждения! И этот шепот: «Я была бы готова умереть сейчас!..»
Вот она и умерла. Ушла, дав мне всего лишь десять лет счастья. Счастья, которое ей не было дано пережить. Этой смертью она вернула меня в непроницаемый мрак ужаса, щедро политого дешевым алкоголем. Почему ты бросила меня в этом мире одного, хотя клялась быть со мной вечно и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас? И она нас разлучила, чтобы соединить вновь теперь, когда они убили меня.
За это ты покарал меня, Господи? Пусть я согрешил пред тобой, но чем провинилась она?
Нет, не за это мучительное счастье мне была дарована мучительная смерть, не за это.
Но за что?!
Глупые люди. Страшатся красной смерти, бездонного колодца и острого маятника, холодеют от страха, представляя, какою быть замурованным в склепе с бочонком крепкого хереса, дрожат от ужаса при мысли о глупом орангутанге, носящемся по улицам, и не боятся того, что хуже всегонеизвестности, безответного вопроса: «За что?!»
Но есть ли ответ на этот вопрос?
Тогда, пятнадцать лет назад, я, молодой и амбициозный репортер «Литературного курьера Юга», судорожно искал тему для сенсационного репортажа. И случайно набрел на интересное объявление:
Выставка Мельцеля
Масонский зал
17 мая 1834 года
Оригинальный автоматический
Игрок в шахматы!
Открыт фон Кемпеленом, усовершенствован Дж. Мельцелем.
Представлениекаждый вечер!
Двери открываются в 7:30, сеансв 8:00!
И я отправился туда.
Ну что сказать? Впечатлило. Даже очень.
Открылся занавес, и на сцену выкатили странный механизм: одетый в турецкий балахон манекен, сидящий со скрещенными ногами за большим сундуком на колесиках. Вслед за этим странным механизмом появился невысокий толстячок в сопровождении весьма любопытной дамы. Весьма любопытной. Внешне она была более чем миловидна, на округлом лице выделялись большие глаза с громадными махровыми ресницами, казавшимися искусственными, но как могут быть искусственными ресницы?!
Однако вот что неприятно поражало: взгляд этой невысокой красивой женщины. Острый, проникающий до самого вашего нутра, прожигающий насквозь. Это были холодные глаза, которые могли вызывать ужас, несмотря на всю красоту.
Толстячок заговорил со смешным немецким акцентом:
Увашшаемые дамы и господа! Сегодня, как и кашшдый вечер, мы демонстрир-руем удиффительное чшудо техники, созданное руками аффстрийского меканикуса Вольфганга фон Кемпелена, турецкий игрок в шахматы!
Последние слова он выкрикнул, как будто подразумевая овацию. Кое-где в зале раздались неуверенные хлопки.
Мастер фон Кемпелен завещал этот уникальный автомат мне, Иоганну Непомуку Мельцелю, своему верному ученику и последователю, который усовершенствовал это чудо технического гения и довел его до совершенства, далее которого двигаться уже некуда. Этот турок умеет мыслить, леди и джентльмены! снова почти прокричал он, отрепетированным жестом ткнув в сторону невозмутимой куклы.