София БаюнМы никогда не умрем
Обращение конферансье
Занавес поднимаетсяТемнота за сценой
Когда в одной душе и в одной крови сходятся два заклятых врага, жизнь никуда не годится.
Поначалу это было странносмотреть на одно лицо, а видеть другое. Но Ника не жаловаласьв бесконечной и правильной белизне квартиры, откуда для нее не было выхода, вся власть умещалась в наборе простых карандашей и белых листах эскизника. И она рисовала лицо, которое никак не могла разглядеть. Каждый день, из раза в раз. И серые линии на белой бумаге постепенно становились правдой.
Рисовала глазасерые. Прищуренные, широко раскрытые, смеющиеся и тоскливые, но всегда серые и всегда чуть другой формы, чем те, в которые ей приходилось смотреть каждый день.
Иногда выходили глаза Виктора, и тогда она злилась и рвала листы.
А он, человек без имени и лица, смеялся.
Он редко смеялся.
Она рисовала волосывыходили тоже серые, но она знала, что они каштановые. Длиннее, чем у Виктора. Мягче.
Иногда Ника все же доставала акварель, и тогда картины обретали расплывчатый полупрозрачный цвет. Но она редко рисовала краскамивдруг придет Виктор. Если увидит рисункиНика не знала, что тогда будет.
Она никогда не видела Виктора с длинными волосами.
Сегодня на ее портрете человек без имени, которого она звала Милордом, одет в сюртук. Серый, но на самом-то деле зеленый. Мятый, его придумали сразу мятым, да видно так и не нашли времени его погладить.
Однажды она сказала об этом Виктору, и он рассмеялся. Виктор смеялся чаще. У него было больше поводов для веселья.
Рисуешь?
Ника подняла взгляд и усмехнулась. Показала эскиз:
Теперь похоже?
Я не люблю свои портреты, ты же знаешь, тихо сказал он, кончиками пальцев опуская ее блокнот.
Она медленно собрала длинные пепельные волосы в тяжелый узел на затылке и проткнула карандашом. Это правда, не любил. Не любил своих портретов, своего имени, а больше всего не любил свое отражениееще бы, ведь оно-то никогда не было и никогда не будет похоже на портрет.
Поморщившись, выключила свет и задернула шторы.
Темнота была милосерднавсегда стирала различия между портретом и отражением.
А что будет написано на его могиле, когда я его убью?
Полагаю, «Виктор Редский», он сел на край кровати и стал расстегивать рубашку. Чистую, белоснежную, надетую пару часов назад.
Рядом лежала такая же.
Это ты его убедил, что к его белесым волосенкам и бесцветным глазкам подходят белые рубашки?
Ну уж нет, этот пробел в воспитании точно не моя вина, криво усмехнулся он.
Никакого контраста, монотонная белая определенность. Хорошо хоть его глаза серые, совсем не как у Виктора.
Наверняка и могильный камень ему поставят белый. Ну конечно, это же «пра-виль-ный» цвет.
А твое имя? На камне?
Не нужно. Виктор мне дал это имя, и я не хочу, чтобы меня так называли. И тем более, он с отвращением стянул рубашку, чтобы его писали на могиле.
У него дрянной одеколон, пожаловалась Ника, хватая сброшенную рубашку.
Скомкала и засунула под кровать. Но запах остался, амбра, кожа и табак, приторная и навязчивая смесь. Ника не верила, что когда-нибудь сможет избавиться от прилипчивых ноток. Ей казалось, что даже земля, в которой его похоронят, будет пахнуть этим проклятым одеколоном.
С этим я тоже ничего не могу сделать, с искренним раскаянием сказал он.
Я могу. Убью его, засуну башку в банку с формалином, поставлю на полку и буду любоваться каждый день. И никакого одеколона, мечтательно прошептала Ника, и он наконец-то улыбнулся.
Она подалась вперед, чувствуя, как тянет, мучительно тянет ее к этому оброненному теплу.
У него осторожный поцелуй. И теплые рукиеще одно невозможное чудо, пальцы, которые переставали быть ледяными. Из движений исчезала нервозность Виктора, а рубашка пахла только чистой тканью. Наверняка его одеколон пах бы морской солью и деревом, нагретым солнцем. У Ники был такой дома, она уже и не помнила откуда. Да и как это «дома» почти не помнила, а сейчас и не хотела помнить.
Я буду тебя рисовать, пообещала она, отстраняясь. Когда убью его, нарисую сотню твоих портретов. Сошью тебе сюртук.
В темноте мало очертаний, зато есть прикосновения и запахи. Ника хотела бы уметь рисовать их, навсегда запереть в бумагу, суметь взять с собой в пустое белое будущее. Но этого никто не умел, ни она, ни та женщина в бархатных перчатках, которую Виктор ненавидел больше, чем собственную мать.
Зачем мертвецу сюртук? он прикоснулся к кончику ее носа, и она, не выдержав, вцепилась в его руку и заставила прижать ладонь к своей щеке.
Прикосновение, от которого не останется ничего, кроме тающей памяти, как и от этого человека. И все же Ника надеялась, что когда придет время, какое-то из краденых прикосновений оживет на коже. Принесет секундное утешениеа что еще ей останется?
Я его похороню! Если на могиле будет написано «Виктор Редкий»ну и ладно, у тебя будет своя могила! Даже если мне придется хоронить сюртук, твои портреты и
Она вырвалась. Встала перед ним, глядя сверху вниз. Слезы она не вытиралана это не было времени. В любой момент он исчезнет.
Была такая сказка, а может, и не однапро человека, с которым можно быть только в темноте. Нельзя зажигать свечей, потому что тогда волшебство закончится, и наступит реальность. Оказывается, и в жизни иногда приходится следовать сказочным правилам.
И все, прошипела Ника. Это все, что мне останется от тебя, Милорд. Все, что ты мне оставишьто, что я сделаю, что придумаю про тебя сама! А что мне написать на камне?
«Милорд» и напиши, если уж решила меня так звать, устало ответил он. Как же, «а если у него нет имени» всегда такой был Ника, это милосердие, понимаешь? Не только для меня, но и для него, и для других людей.
Я не хочу для него никакого милосердия, процедила она, отворачиваясь. Я не хочу для других никакого милосердия. Почему я вообще должна думать о ком-то еще?! Я полтора года не выходила из этой чертовой квартиры! И что, кто-то, кроме тебя, был ко мне милосерден?!
Я знаю, что ты не такая. Ты не жестокая, он сжал ее запястья. Я жестокий. И Виктор. И наша милая сестраможет Лера даже больше, чем Виктор. А ты лучше, чем мы. Я хотел бы, чтобы было иначе, я клянусь тебе, и в голосе плеснула искренняя, режущая боль, но из-за меня Из-за моих ошибок, а их много было, непростительно много Из-за меня тебе придется его убить. Тогда ты сможешь выйти, и не получится как в прошлый раз, когда я пытался помочь тебе сбежать.
И тебя, хрипло сказала Ника. Убить его и тебя.
И меня, кивнул он.
Что написать на камне? Как тебя зовут? Как он тебя звал, Милорд? настойчиво спросила она.
Откуда-то она знала, что неизбежный финал наступит совсем скоро. Может, это их последняя осень и хорошо, если удастся пережить зиму. Уже превратились в белые шрамы порезы на его спинеширокая «V», так и не ставшая «М». Летом травой поросла могила рыжего пса по имени Генри. Виктор все больше времени проводил с сестройбудто чувствовал, что их собираются разлучить снова.
Ника не знала, почему когда-то развелись родители Виктора, да и сам Виктор этого скорее всего не знал. Не знал, почему в шесть лет его увезли в ту проклятую деревню. Ника видела его отца и их старый дом, и в других обстоятельствах, пожалуй, посочувствовала бы Виктору. Поэтому ей так понравилась шутка с коробкой из-под скотча и театральным реквизитомв тот раз она смеялась. Ведь тот человек был виноват не только перед Виктором.
Он закрыл глаза. Ника отвернуласьесли он откроет глаза, и они будут белымизначит, краденое время кончилось. Как хорошо, что она не увидит этого в темноте.
Мартин, наконец сказал он. Виктор звал меня «Мартин».
Красивое имя, ответила она, не оборачиваясь. А если я буду тебя так звать?
Не нужно, мягко сказал он, незаметно вытаскивая карандаш из ее волос.
Тогда расскажи, почему, попросила она. Мне эту историю только Виктор рассказывал, а ты знаешь, как он обращается с историями. У него были плохие учителя, Ника криво усмехнулась. Расскажи историю, Мартин, и я сложу ее вместе с сюртуком и портретами. Вот увидишь, я лучше обращаюсь с историями.
Он сказал, что Мартин осекся, а потом, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду, продолжил:Я сказал ему, что не нужно бояться темноты.
Ника села рядом и положила голову ему на плечо.
Он сжал ее ладонь ледяными пальцами, но это сейчас не имело значения. Она знала, что многих людей из этой истории нет в живых, а значит, тот, кто ее рассказывает, должен сам стать на шаг ближе к мертвецам.
Хоть в чем-то женщина в бархатных перчатках оказалась права.
Акт IГоворят, ты хороший человек
Действие 1Темнота на сцене
Жил да был Маленький принц.
Он жил на планете, которая была чуть побольше его самого, и ему очень не хватало друга
Те, кто понимает, что такое жизнь, сразу бы увидели, что все это чистая правда.
Ничего не было.
Ничего. Только клубящаяся обрывками темнота. Одни из обрывков были ребристыми и холодными, другие ложились на лицо снежинками. А может, хлопьями сажи.
Где-то в темноте звенели и скрежетали голоса. Он не мог разобрать ни слова.
В окружающем хаосе, кажется, нет никакого порядка, никакой логики. Вот металлически-ржавое, ложится в руки и намертво к ним пристает. Что-то тяжелое, царапающее кожу. Стряхнуть бы, избавиться, сбросить. Но он, сам не зная зачем, опускается на колени и прижимает к груди то, что держит в руках. И чувствует, как утекает сквозь пальцы вес. Как шершавое становится теплым и мягким. И вот уже широкая, шелковая полоса змеей обвивается вокруг шеи.
Нет, прохрипел он, смахивая с щеки черную снежинку.
Она прочертила на коже вязкий, маслянисто-черный след. Полоска превратилась в удавку, пережала горло.
«Не. Ходи», раздаются первые слова где-то над ухом.
В этих словах никакого смысла. Он и так никуда не идетвокруг только темнота. Вовсе нет света, только очертания, осязаемые кончиками пальцев. Нет памяти. Нет прошлого, будущегои страха тоже нет. Он даже не знает, что должен бояться.
Он человек? Или зверь с пастью полной раскаленных клыков и чуткими, мягкими ушами? Или он лишь часть этой темноты, которой касается незримо и неощутимо кто-то другой?
«Не ходи».
«Мне страшно», раздается еще один голос.
Удавка на шее сжимается сильнее.
Вот один обрывокон прикладывает к нему ладони, и сквозь них словно проходит электрический ток. Но вместо боли прикосновение вызывает картину, ошеломляющую своим контрастом с темнотой.
Девушка в сером платье зажимает лицо ладонями и смеется, нехорошим, повизгивающим смехом. Между пальцев сочится кровь, капает, капает на воротник, а девушка продолжает смеяться.
«Мне страшно».
«Не. Ходи».
Дышать становится почти невозможно, но страх смерти так и не приходит.
Одно движениеи под пальцы ложится что-то другое. Теплое, вибрирующее, покрытое жестким, длинным мехом. Мертвое.
Он видит себя стоящим в дверях комнаты. Мир вокруг огромен. Он качается в тусклом свете керосиновой лампы, и в этот момент он чувствует себя почти счастливым.
В ладонь с хрустом врезается комок битого стекла.
Маленькая комната. Десятки картин, на полу, вдоль стених не хотят показывать, не дают им стать окнами в нарисованный мир. На картинах море, запертое в масляную краску. Сначала он не замечает девушку с пепельными волосами, стоящую посреди комнаты. Ее лицо залито слезами, а глаза полны отчаяния, словно в них поселилась темнота, из которой он вышел.
«Не ходи! Ты ничего не изменишь!.. Я не хочу снова стрелять»бессвязно шепчет она, рассыпаясь хлопьями сажи.
«Мне больно», раздается второй голос.
Он не может понять, кому принадлежит этот голос. Но делает шаг туда, откуда, казалось, он звучит.
Что-то холодное, словно снег. Это снег. Невидимый в темноте, черный снег.
Он стоит посреди заснеженной улицы и смотрит на беловолосого мужчину в тонком черном пальто. Он молод, но на лице его лежит глубокая, беспроглядная усталость, которую словно впечатывает в его черты каждый порыв ветра. Под ногами у него лежит не то спящий, не то мертвый рыжий пес.
«Не ходи туда. Ты ничего не можешь исправить. Сколько раз ты пытался? Останься, никто тебя не осудит. Оставь меня. Ты ведь знаешьвсем будет лучше, когда я наконец-то умру».
Оказывается, дышать вовсе не нужно. Так больнее. Удавка затягивается, и что-то трещит под ней. Но он не пытается ее сорвать.
«Ты никогда не умрешь», отвечает он.
Будто тянет колючую проволоку, свернувшуюся комком в груди.
«Не ходи!»
Что-то бьет его по лицумягкое и душное. Он срывает с лица тяжелую бархатную ткань, и заснеженная улица сползает под ноги мазутно-черной лужей. Он стоит на самом краю театральной сцены перед пустым залом, только в первом ряду сидит молодая блондинка в черном платье. По ее лицу текут слезытакие же черные и вязкие, как то, что разливается под его ногами.
«Ах, котеночек! Я хотела, хотела бы сказать тебе не ходить, но ты ведь знаешь, что должен», шепчет она, протягивая к нему изуродованную ожогами руку. Она встает и делает единственный ломаный шаг, а потом оступается и падает в черноту пола.
И занавес падает, отрезая зал.
Нет никакого моря. И снега. И девушки. И театра.
Осознание внезапно опрокидывается на него, словно чан кипятка. Нет и не будет.
Где-то там, за гранью темноты его ждет бессилие. Он ничего не исправит, не изменит, никого не спасет и никому не отомстит.
Не заслужит покоя или забвения. Ему незачем туда ходить.
Он оборачивается.
Вот она, темнота. Образы, миллионы образов, целое море памяти. Он может касаться их всех поочередно, отталкивая те, что причиняют боль, и сохраняя те, что греют замерзшие руки и застывшее сердце.
У блондинки в театральном зале злое лицо и ломаные притворные жесты. Он не хочет ей верить. Не хочет, чтобы девушка в комнате с картинами плакала, чтобы страдал мужчина в черном пальто.
«Не ходи, не нужно, прошу тебя!..»
«Мне одиноко»
«Не нужно больше боли, не ходи туда!»
«Они любят тебя, славный, поэтому желают добра. А я не умею любить. Только я скажу тебе правдуистории нужно рассказывать до конца. Иди. Ну же, иди!»
Впереди брезжит свет в дверном проеме. Он шагает в него, не оборачиваясь и не закрывая глаза.
Сначала есть только ломающая боль, перемешивающая память десяти тысяч людей, сделавших одинаковый выбор.
Следом приходит обжигающе-желанное видение. Это пляж на рассвете. Солнце поднимается из серого марева, и небо, и море, и прибрежный песокединое, залитое светом пространство.
А потом другой свет. Белоснежный, холодный, циничный и злой наполняет его глаза. И больше нет никакой памяти.
И его тоже
Нет.
«Не ходи»
Тьма скалилась из дверного проема. Что-то таилось в этой темноте. Оно ползло по темному коридору. Тащило свое огромное, скользкое тело, медленно и громоздко. У этого существа тысячи глаз в холодном, студенистом теле, и три щупальца, покрытых редкими черными волосками.
До сих пор оно не настигло его только потому, что движется очень медленно. Своим колышущимся телом оно заняло весь коридор. И бежать некуда. В окне виднеется такая же враждебная, полная монстров тьма.
Если броситься туда, попытаться ухватиться за холодную оконную ручку. Перелезть через ледяной подоконник, коснуться босыми ногами жирной, влажной земли
Существо станет ползти быстрее, почуяв уходящую жертву. Издаст визгливый, булькающий звук, и в темноте вокруг зажгутся сотни красных глаз
«Ничего не будет», раздался голос.
Голос не страшный. Так монстр не стал бы говорить. Говорит, кажется, мальчик, такой же, как он сам нет, старше. Точно, старше. Наверное, он смог бы помочь ему. И говорит спокойнозначит, не боится.
Только откуда кому-то взяться в доме с запертыми дверями и окнами? Это монстры вездесущи, они живут в любой темноте. А ничего хорошего там отродясь не обитало.
«Неправда. В темноте живут светлячки. Смотри», и вокруг лампы заскользили, танцуя, несколько огоньков.
Разноцветные, будто слетели с новогодней гирлянды. Они не освещали даже небольшого пространства, только светились сами. И все же в их хаотичном кружении было что-то успокаивающее.
Разве монстры живут рядом с волшебными огоньками?