«А еще в темноте живут совы. У них мягкие перья и золотые глаза», продолжил голос.
И острые когти, на всякий случай шепотом возразил мальчик.
«Они нужны им, чтобы охотиться на мышей. Ты что, мышонок?»
Нет
«Тогда зачем тебе бояться сов? Они носят темноту в клювах, а утром укрывают кусочек в теплых перьях, чтобы сберечь от солнца».
Зачем? Зачем чтобы наступала ночь?
«Потому что без темноты не бывает света. Не бойся темноты. Там нет никого, кто желал бы тебе зла».
Хотелось бы верить. А это, скользкое, страшное?.. И еще
А ты сам-то кто? И откуда взялся? Папа не разрешает водить гостей. Говорит, они непременно что-нибудь сопрут. Мальчика осенила догадка. Ты вор, да?
Он даже вспомнил слово «форточник». Так шепотом называли одного тощего мальчишку, который иногда появлялся во дворе его бывшего дома.
«Я не вор. Я не знаю, кто я».
А как тебя зовут?
«У меня нет имени. Если хочешьпридумай его».
Ух ты. Придумать кому-то имя! Это же так почти как дать кому-то жизнь. Вот не было у человека имени, а теперьбудет. Его будут звать, и он будет отзываться. Всю жизнь.
Я же тебя совсем не знаю. Вот если подружимсяя смогу понять, как тебя зовут. А ты добрый?
«Что значит добрый?», с легким недоумением спросил голос.
Ну добрый это тот, кто никого не обижает. И не хочет обижать.
«Я не стану тебя обижать. И не хочу. Тебя зовут Виктор, верно?»
Верно. Только меня так никто пока не называет. Я еще не взрослый.
«И не нужно торопиться, вздохнул голос. Тебе все еще страшно?»
Нет, с удивлением произнес мальчик. Это как у тебя получилось?
Голос не отвечал.
Темнота и правда опустела. Никто больше не крался к нему, никто не смотрел тысячей глаз.
Он закрыл глаза. Огоньки все еще танцевали у лампыон откуда-то точно это знал. Зная, что они там есть, а еще этот, странный, но вроде бы хороший, мальчик заснул.
Ему снилась маленькая, пестрая сова, укрывающая под крылом маленький кусочек темноты.
Спустя несколько минут он снова открыл глаза. Подошел к шкафу, открыл дверцу. Поморщился.
Аккуратно подняв табуретку, чтобы никого не разбудить, перенес ее к шкафу, и, наконец, заглянул в зеркало, висящее на дверце.
На него смотрело чужое лицо.
Мальчик совсем маленький, ему около шести. Длинный нос и большие, серые глаза делали лицо печальным и бледные губы только усиливали впечатление. Он смотрел на свои руки, с тонкими, длинными пальцами и проступающими под кожей ниточками вен.
И чувствовал подкатывающий к горлу ужас. Хотелось кричать, но он, сделав над собой усилие, проглотил этот крик, шершавый и сухой.
Это не его лицо.
Он точно знал, как выглядит. Пусть он не помнит своего прошлого, только кружащиеся, гаснущие обрывкиморские волны, город с черепичными крышами, а впрочем, нет никакого города и моря.
Пусть он не может вспомнить ни одного момента, когда он был бы собой. Но есть вещи, которые он помнит о себе совершенно точно.
Мальчик в зеркалеблондин. У него почти белые, давно не стриженные волосы. Он самшатен.
У отражения темно-серые глаза. Он откуда-то знает, что, когда Вик проснется, глаза у него будут намного светлее. Потому что это у него, не у Виктора темно-серые глаза.
А главноемальчику в зеркале не больше шести лет. Емудвенадцать. Это он откуда-то точно знал, да, двенадцать полных лет. Ему не пришлось бы вставать на табуретку, чтобы заглянуть в зеркало.
Он медленно слез с табуретки, отнес ее на место. Закрыл дверцу шкафатихо, чтобы не хлопнула. Лег в кровать, завернулся в одеяло.
И почувствовал, как задавленный крик рвется наружу. Пришлось закусить край одеяла, чтобы превратить его в тихий, отчаянный стон.
Что это? Безумие? И кто из двоих безумен?
По всей видимости, Вик. Все, что он может вспомнитьего, Вика, память.
Его отецалкоголик, избивал его мать.
У него двое сестер. Одну, Леру, мальчик очень любит. Младшую, Оксану, почти не помнит. Он не понял ее, и она для него будто не существуетслишком маленькая. Слишком крикливая. Всем слишком плевать на нее.
Вик, кажется, не очень любит мать.
Он вспоминает худую женщину, тихим голосом рассказывающую сказки о море. От обрывков этих воспоминаний почему-то веет тоской и тянет в груди.
Зато Виктор любит отца. Он пытается выловить хоть одно счастливое воспоминание об отце, но ему не удается. Нет совместных прогулок, сказок, игр, поездки на рыбалку или вырезания картинок для аппликации в детский сад. Ничего, что, по его мнению, могло бы сблизить маленького мальчика с папой.
И в детский сад Вик, кажется, тоже не ходил.
А вот важное воспоминание. Ответ на все вопросы.
В холодном воздухе золотилась пыль.
Я скоро научусь писать, сказала Виктору девочка, сидящая на диване.
Она куталась в грязное одеяло, и ее длинные, темные волосы рассыпались по одеялу, словно блестящие змейки.
Раньше он сел бы рядом. Вдвоем всегда удавалось согреться быстрее. Но теперь от чего-то не решался. Словно чувствовал, что он, хоть и сидит на ледяном полу, привалившись спиной к дивану, все же уже где-то в недосягаемом «далеко».
Вик, мне страшно, сказала девочка, подползая к краю дивана, и беспомощно пытаясь заглянуть ему в глаза.
Он только тяжело вздохнул. Ему тоже было страшно. Но онвзрослый. А значит, должен защищать младшую сестру, а не пугать ее еще больше. А еще онмальчик. Мальчики не плачут, не показывают своего страха и поддерживают тех, кто слабее.
Его так дедушка научил. Дедушки очень не хватает. Пока он был жив, все было проще. Он пах табаком и тканью. Рассказывал сказки, в которых все было правильно. Рисовал простой и понятный мир. А потом умер. И мир мир перестал быть понятным.
Вик, украдкой вытерев все-таки подступившие слезы, забирался на диван.
Трусиха, беззлобно сказал он, и лег рядом с сестрой, обнимая ее.
Лера дрожала, и, кажется, плакала. Он гладил ее по голове, кусая губы, чтобы самому не расплакаться.
Там, в деревне, куда они утром едут с отцом, кажется, нет телефона. Только почта. Вик умеет писать, немного. Пока с ошибками, и предложения у него короткие, и буквы все пляшутно он научится, непременно. А Лера не успела научиться, они вдвоем только недавно выучили азбуку и научились читать простые предложения по слогам.
Ничего, научится. А завтра он скажет ей, что написал ей двенадцать писем, оставив их стопкой в ящике стола. На каждом листе написано большими, неуклюжими буквами«июль», «август», «сентябрь» двенадцать листов. Он хотел сделать конверты, но не успел. Отец только неделю назад сказал, что они уезжают.
Двенадцать писем. На год, что она будет учиться писать. Он писал, старательно выводя каждую букву, чтобы сестра не запуталась.
Каждое письмо заканчивалось словами: «Я люблю тебя, сестренка. И буду ждать».
Сес-тр-ен-ка. С пробелами. Ей так проще. Она еще совсем плохо читает.
Лера уснула, положив голову ему на плечо. Он аккуратно убирал ее волосы с подушки. Прижал ее к себе. И тихо, отчаянно разрыдался, уткнувшись лицом ей в макушку.
Он не хотел ехать с отцом ни в какую деревню. Хотел остаться с сестрой. Она маленькая, беззащитная, и боится темноты. Он тоже боится, но готов защищать ее, отважно заглядывая под кровать и выглядывая в темный коридор: «Смотри, тут никого нет. Не бойся, я же с тобой».
Почему отец не может любить маму.
Это же так просто. Она же совсем не сопротивляется.
Он смотрел пустыми глазами в темноту.
Отец увез Вика в деревню. Не просто в деревню. На хутор, на отшиб.
Вику нужен друг. Нужна поддержка.
А отец уделяет время свиньям, которые сыто хрюкают в сарае, да бутылке, которая регулярно наполняется в подвале, где стоит безостановочно работающий самогонный аппарат.
Свиньи в сараерозовые, с тугими боками и чистыми глазами. Свиньиэто деньги. Отец научился заботиться о свиньях и любить деньги.
О детях его заботиться не научили.
Виктор голодал второй день. Слонялся по дому и по двору, не зная, чем себя занять. Как-то он пробовал исследовать окрестности, но потерялся и не нашел дорогу домой. Пришлось ночевать в лесу, под разлапистой елью, похожей на зеленый шатер. Только вот там была холодная земля и вездесущий зябкий ветер. Утром он встретил женщину, которая шла на рыбалку. Он долго ахала, жалела «дитятко непутевое», и даже что-то злое говорила об его отце. Но планов своих не изменила. Виктору пришлось идти с ней на реку и сидеть там до обеда, пока солнце не начало совсем уж невыносимо печь. Тогда женщина вывела его к деревне, откуда он еще полчаса пешком добирался до хутора по указанной дороге.
Дома его ждал подзатыльник: «Где все утро шлялся?». Мальчик только отупело смотрел на отца, не осмеливаясь попросить воды.
«Иди к себе, и чтоб я тебя не видел», отмахнулся отец, возвращаясь к неразгаданному кроссворду на желтоватой бумаге в жирных пятнах и бутылке с теплой, мутно-серой жидкостью.
И он пошел. Заперся в комнате и забылся тревожным, лихорадочным сном, в котором его никак не покидала жажда. Глубокой ночью прокрался на кухню и выпил все, что оставалось в кувшине с чистой воды. Пробовал отхлебнуть из бутылки отцаводы не хватило. Но жидкость обжигала горло и отвратительно пахла. С трудом поставив бутылку на место и стянув последний кусок хлеба из пакета, он вернулся в комнату.
После этого дом из поля видимости Вик старался не терять.
Все, что он мог вспомнить о пребывании Вика на хутореголод. Работа, поначалу, когда они с отцом приводили дом в порядок. Палящее солнце. И отчаянная скука.
Ему нужно помочь. Неважно, по крайней мере сейчас неважно, в чем суть и в чем смысл его существования. Он точно знает две вещи.
Он не хочет умирать.
И он хочет помочь мальчикуВик отчаянно нуждается в нем.
Значит, пусть будет так.
С этими мыслями он закрыл глаза и сонная темнота наконец наступила и для него.
Действие 2Белый пух
Говорят, что он в зелёном!
Где ж он? Я иду за звоном.
Золото утреннего света пролилось из окна на пол. Где-то надрывались петухи, и их переливчатый крик возвещал начало нового дня.
Вик открыл глазаи правда почти белого цвета. Совсем не похожи на те, что он разглядывал в зеркале ночью. Первым делом он осмотрел комнату.
Табуретка стояла у стола. Не там, где он поставил. Значит, смутное воспоминание о том, как он смотрел в зеркало чужими глазамивсе же не сон?
Эй, ты здесь? спросил он у пустой комнаты, чувствуя себя до ужаса глупо.
Вчера было темно. А в темноте живут монстры. И совы. И голоса.
И еще сны. Наверно, ему все-таки приснился сон.
Одевшись и, на всякий случай, подвинув табурет на то место, где он и стоял, Вик вышел из комнаты и плотно закрыл за собой дверь. Вот так. Пусть призраки и волшебство остаются в ночи. Перед нимпустой коридор, без следов присутствия монстра.
Кухня была тоже пуста. Отец редко просыпался до обеда. Он ложился глубокой ночью, и перед сном обычно успевал задать свиньям корм. Убирал хлев днем. До обеда не стоило шуметь.
На кухне остался беспорядок. На плитесковородка в потеках жира и с комками гари на черном чугуне. На столе грязная посуда и перевернутый горшок с геранью. Скатерть вся в сальных пятнах.
Вик поморщился, поднял горшок и, как смог, выровнял цветок.
Он мало помнил бабушку, отец всего раз возил его сюда три года назад. Помнил только, что у нее были светло-голубые глаза. Добрые, в сеточке тонких морщин. И помнил, что это ее цветок, который она любила. Значит, нехорошо ему так валяться на этой замызганной тряпке.
Ржавый чайник с мятым боком обнаружился на полу. Конечно, воды там не было. Ни в чайнике, ни в кувшине, ни в ведре. Воду нужно было набрать, и это обещало стать настоящей проблемой.
Колонка стояла во дворе. Вик даже мог бы набрать воды, у него вполне хватало сил. Но было непреодолимое препятствиеоколо колонки располагалась пара будок.
А в будках пара цепных сторожевых псов, серых, огромных. Их шерсть свалялась комками, а пасти были полны желтых, кривых зубов.
Собаки хуже чудовищ. Чудовища-то может и не доползут, не дотянуться из своей темноты, а вот псы точно оскалят пасти, преграждая путь к воде.
Отец редко кормил собак, чтобы они всегда, даже в жару, были голодны и озлоблены. Собаки боялись отца, никогда не мешая ему подходить к колонке. Страшные, огромные чудовища ползли к нему, прижав брюхо, как провинившиеся щенки. Анатолий чаще бил их, чем кормил, но они продолжали надеяться.
Вика они не боялись и не признавали, глухо ворча каждый раз, когда он выходил из дома.
Можно еще пойти в деревню, но он не донесет ведро до дома. На улице уже начинал сгущаться губительный зной.
«Не нужно бояться собак», вдруг раздался вчерашний голос.
От неожиданности Вик разжал пальцы, и чашка, которую он вертел в руках, полетела на пол. Он успел подумать, что отец, не досчитавшись посуды, будет в бешенстве. И что петухи или просьбы набрать воды его не разбудят, а вот звон взрывающейся осколками чашки очень даже может.
Мир перевернулся перед глазами. Всего на миг, плеснув в разум тягучей темнотой.
Вик стоял, выпрямившись, и держал на ладони целую чашку.
Ты чего?!
«Поймал чашку. Ты же испугался, что она разобьется», ответил голос слегка удивленно.
Ты что, можешь так делать, да? Ловить за меня чашки? А еще что? Жить ты за меня потом станешь?
Что-то чужое поселилось в голове. Вроде доброе, волшебное. У него есть огоньки, и темнота, которая, между прочим, приходит каждую ночь, с ним не такая страшная. И все-таки эточужак. У него, кажется, нет своего тела. Нет своих рук, чтобы ловить чашки.
«Я не стану за тебя жить. Если я тебя пугаюмогу молчать. А если хочешьнаучу, что делать с собаками», пообещал голос, не изменяя своему вчерашнему спокойствию.
И что ты, покажешь им огоньки и расскажешь про сов? проворчал Вик, все еще настороженный чужим присутствием.
Впрочем, запрещать ему говорить мальчику не хотелось. Как же, наверное, этому голосу будет одиноко, если даже он не станет с ним говорить? Он ведь не может завести себе других друзей.
«Нет. Я не думаю, что могу показывать собакам огоньки», со странным сожалением произнес голос.
А что тогда делать? Собаки кусаются.
У него на плече и правда все еще ныл желтеющий синяк. Он понимал, что пес просто слегка прикусил, но боль донимала тяжелой пульсацией еще неделю.
«За хлевом, в мешках хлебные корки. Твой отец их привез из столовой в городе. Возьми несколько и иди к собакам».
Они не станут есть хлеб. Папа им что-то варит
«Они голодны, Вик. Они будут есть все, что ты им дашь», в голосе говорящего скользило осуждение? Печаль? Или Вику только показалось?
Он, пожав плечами, вышел из дома.
На улице еще не собралась душная жара. Солнечный свет путался в пышных кронах высоких деревьев, растущих за забором.
У деревьев плотные, темно-зеленые листья. Мощные ветви, тянущиеся к небу и шершавые, темно-серые стволы.
Вик любил смотреть на деревья. И не любил смотреть на двор.
Во дворе куча ржавого хлама, запущенный огород и редкая, вытоптанная поросль травы. Иногда то тут, то там появляются цветы. Нежные, несмелые, будто бабочки, замершие на земле. Он никогда не рвал цветов.
В хлеву что-то хрюкало и повизгивало.
Вик поморщился. Он не любил свиней. Боялся их, а еще неосознанно ревновал. Свиней отец любил. Этих розовых тугих чудовищ с человеческими глазами и зубами.
«Тебе не нужно заходить к свиньям. Но и бояться их незачем, это просто животные».
Тебя послушать, так ничего не нужно бояться! И свиней, и собак, и темноты! Самый смелый? голос начинал раздражать.
Может, он еще и считает его трусом, раз не желает разделять его страхов?
«Нет. Я ужасно боюсь других вещей», так же спокойно ответил голос.
Каких же? Боли? Воды? Насекомых?
«Боли. Боюсь сделать кому-то больно».
И что в этом страшного? Не тебе ведь больно, возразил Вик, но тут же осекся.
Как-то он толкнул сестру. Не помнил, почему. Вроде даже не со зла, они просто заигрались. Она упала, ударившись спиной об угол стола. И прежде обжигающего стыда пришел морозный ужас. Он ведь точно знал, что она ничего себе не сломала, и что она не станет говорить родителям. Но страх перед причиненной им болью полоснул, как плетью. И потом пришел стыдболезненный, но понятный.
«Я боюсь превратиться в кого-то, непохожего на себя. Я еще не понял, кто я, и что здесь делаю. И сколько это продлится. Так что можно сказать, что я еще боюсь смерти», продолжил голос.
Как ты станешь не похожим на себя? Вот ты есть, ты что-то хочешь и делаешь, как хочешь. Поступаешь, как думаешь, пра-виль-но поступать. У тебя же всегда есть выбор, сказал Вик, с усилием развязывая веревку на мешке.