Сердце Меера сжималось, губы были стиснуты. Он повторял речь, которую собирался произнести перед ними, американцами: «Как же так? кричало все у него внутри. Оторвать ребенка от отца! Ведь и в Содоме такого не бывало! Что же мне остается делать? Бросить мальчика в воду? Отправить обратно?»
От этих слов его охватывал страх, и Меер боялся размышлять дальше, но в голове стучало: «Отослать». Ребенка, одного, на другой берег океана, великого океана!
Он бегал к еврейскому адвокату, занимающемуся делами евреев-эмигрантов. В руках у него было письмо от какого-то «сосаети». «Все, все я ему выложу: где ж это слыхано? Ведь это же все-таки Америка, свободная Америка!» Но когда Меер подошел к столику адвоката, то увидал, что того окружает толпа галицийских евреевмужчин и женщин, кричащих истошными голосами: «Америка! Будь проклят Колумб и его хвалёная страна!» Одна женщина плакала и причитала: почему не пропускают ее дочерей? Какой-то молодой человек говорил о своей невесте, а все остальные просто кричали адвокату, чтобы он пропустил их семьи. Тот спокойно сидел, равнодушно выслушивая причитания и что-то записывая в книжку. По всему было видно, что он привык к таким сценам.
Меер пробился и подал адвокату письмо от «сосаети».
Тот с неизменным спокойствием взял письмо и начал читать (у Меера в это время дрожали руки и ноги), затем так же равнодушно положил письмо на стол, снял пенсне, поморгал и пожал плечами:
Я ничего не могу сделать.
Но ведь ребенок, дитя, малыш! в отчаянии проговорил Меер.
Адвокат снова пожал плечами.
Апелляцию в Вашингтон можно написать, посоветовал он.
Меер даже не услышал его, непрестанно выкрикивая:
Но повидаться! Повидаться! Повидаться!
Это можно! сказал адвокат, поднялся и повел его куда-то.
Меер последовал за ним по лестнице и оказался в другой комнате, где адвокат сказал ему ждать.
Вскоре сюда привели Хану-Лею.
В первую секунду оба друг друга не узнали, но тут жена душераздирающим голосом крикнула «Меер!» и разразилась таким рыданьем, что у того сжалось сердце.
Поначалу он на нее даже злился: выпадет же такая несчастная доля Однако теперь его охватила жалость, сердце в груди оттаяло, и Меер, ни на что не глядя, подошел к ней и начал гладить по лицу, по сбитому повойнику, по груди, кусая от горя губы и не в силах вымолвить ни слова.
А Хана-Лея стояла с замирающим сердцем, принимая эту мужнюю ласку, которую сроду от него не видела, и всхлипывала.
Я знаю, что виновата, говорила она, роняя слезы. Такова, видать, моя горькая доля Я виновата, моя вина, беспрестанно повторяла Хана-Лея.
А Меер все гладил ее по лицу, по голове, погруди.
Чем ты виновата? Глупенькая, чем же ты виновата? говорил он, прикрыв рукою глаза.
С минуту оба стояли, забыв обо всем, объединенные горем и проникнутые взаимной жалостью, и, может быть, это была единственная такая минута за всю их совместную жизнь
А где же дети? вспомнил Меер.
Не знаю! виновато ответила Хана-Лея.
Но тут отворилась дверь и в комнату ввели детей. Когда команда увидела родителей, то забыла обо всем и подняла такой шум и плач, что чиновники из соседних комнат прибежали их успокаивать. Однако Хана-Лея все продолжала плакать:
Иоселе, Иоселе, бедное мое дитя!
Меер всполошился, выскочил из комнаты и побежал по лестнице вниз к адвокату. Он достал из кармана все деньги, которые при нем были, бросил на стол и крикнул:
Я хочу, чтобы вы написали письмо самому президенту и сказали ему, что это что это
Меер замолчал, не в силах больше произнести ни слова.
Адвокат поднял глаза и в страхе отпрянул от мужчины. Лицо Меера было бледным, как полотно, глаза блестели, зубы кусали нижнюю губу. Он никак не мог объяснить, какое случилось несчастье, но на лице его отразились такое горе и такой гнев, что адвокат и без слов все понял и испугался
9. Иоселе
Иоселе тем временем сидел в большой комнате среди множества людей и дожидался, пока придет мать. Он не стал задерживать Хану-Лею, когда ее позвали, просто молча смотрел, как она уходит. Мальчик понимал, какая стряслась беда, и винил себя в каком-то неведомом прегрешении. В этом маленьком еврее проснулись вся покорность и все долготерпение, с какими его народ переносит свои горести. Иоселе переживал несчастье стоически. Молча, спрятав горе у себя в душе, сидел он, как взрослый разумный человек, способный воспринимать все это философски, и досадовал, собственно, лишь на то, что мать тоже оторвали от его братьев и сестры и радость встречи с отцом по его вине омрачена.
Дом, в который поместили мальчика, на языке этого народа назывался Островом слез. Это и в самом деле был остров слезздесь находились те, кто был обречен возвратиться на кораблях, доставивших их сюда, или на других, о которых велись переговоры с Вашингтоном. В большинстве случаев это были одинокие, осиротевшие люди, не имевшие здесь ни родственников, ни знакомых, которые могли бы снять их с корабля. Были тут и старики, и слишком молодые люди, которые сами, своими руками, своей силой не могли себя обеспечить и должны были найти кого-нибудь, кто мог бы забрать их. Этого они сделать не смогли, так как оказались чужими в этой стране. Они напоминали «остатки», как если бы произошел большой раздел людей между Европой и Америкой, результатом которого получился остаток между кораблями, вроде зерен ячменя, которые валяются на берегах портов, когда с одного корабля на другой переносят мешки с зерном.
Были здесь и такие, кто все же надеялся, что их впустят в страну. У них имелись родственники, проживавшие далеко от Нью-Йорка, которым были отправлены письма. Эти эмигранты считались счастливчиками, они даже обещали помочь остальным: когда родственники приедут и новоприбывших пропустят в страну, они, Бог даст, постараются вызволить и других. В большинстве случаев в роли спасителя выступала некая престарелая тетка, у которой имелся племянник, проживающий в Чикаго. Племянник этот был якобы очень влиятельной личностью и американским старожилом. «Пусть он только приедет, говорила эта тетка, тогда он всех заберет!» И кого бы она ни встречала в коридоре, когда их вели в большую столовую, тетка спрашивала о своем пресловутом племянникеедет ли он уже, как будто все должны были знать ее племянника из Чикаго, воротилу и американца. Другие ждали молча. Старики, которые не смогли разыскать детей и внуков, сидели и читали псалмы, женщины плакали, а дети прятались по углам. Над всеми нависло это проклятие отвергнутых; людьми вновь овладел страх перед бездомностью и океаном, который им предстояло пересечь в обратном направлении.
А мне все равно, пусть отсылают хоть к черту на рога, какая разница? Куда я поеду? Кто меня дома ждет? говорил один из эмигрантов.
Ох, дом! плакалась какая-то женщина. Ведь я последнюю подушку продала, чтобы уехать неизвестно куда!
А я тебе сразу говорил, чтобы ты не ехала: Сора, не езди! Парень-то как сквозь землю провалился. Посылал фотографии, да мало ли что, кто ж им верит? сказал тот, что читал псалмы, да таким тоном, будто вообще усомнился в Америке и даже не был уверен, что такая существует.
Все подушки? вмешалась в разговор другая.
Да что подушки! А дом у нее есть? Куда голову приклонить есть у нее? Куда она теперь пойдет? выпытывала третья, как если бы о самой себе ей беспокоиться было нечего.
Иоселе тем временем нашел себе товарища. Это был мальчик одних с ним лет, который тоже обретался в этой комнате. Они уже несколько раз хотели подойти друг к другу, но чего-то стеснялись. Наконец все же познакомились, взялись за руки, уселись в уголке и завели разговор, как взрослые.
Тебя высылают?
Да, а тебя?
Тоже.
Почему?
Говорят, что у меня глаза плохие.
А у меня после тифа струп на голове остался, сказал Иоселе и, сняв шапку, показал его.
У тебя здесь папа?
Да. А у тебя?
Я сирота. К дяде приехал, ответил второй.
Иоселе сразу проникся к нему уважениемнадо же, сирота Они сидели рядом, говорили, не улыбаясь, как будто детское выражение навсегда покинуло их юные лица, и, как умудренные опытом, пожилые люди, изливали друг перед другом душу.
Вошла мать Иоселе и глазами, полными слез, с нежностью и состраданием взглянула на сына. Мальчик сразу понял, что предстоит разлука, и снова начал себя казнить: все это из-за него из-за него Он чувствовал себя таким виноватым, будто сам все это натворил.
Через несколько дней пришел ответ из Вашингтонаничего не помогло. Иоселе должен был с ближайшим кораблем ехать обратно.
Собрался семейный совет. Все молчали, зная, о чем пойдет речь. Надо было решать вопрос: кто будет сопровождать Иоселе?
Мать должна была остаться с остальными детьми: ведь все уже обосновались здесь.
Хана-Лея плакала:
Я не пущу ребенка одного, он пропадет! Я не пущу его! Я все брошу как есть и поеду вместе с ним!
Но тут на правах взрослой вмешалась Рохеле:
На кого ты бросишь детей? Отец ведь должен работать! Нет, оставайся здесьпоеду я! сказала она, поправляя на голове платок, как если бы речь шла о том, чтобы сбегать к дяде.
Меер молча смотрел на Рохеле, но Хана-Лея так просто сдаваться не хотела:
Как я пущу вас одних? Ведь ты тоже еще дитя! В такую даль, через океан! Как я могу отпустить вас одних?
Не беспокойся, мама! Уж я как-нибудь справлюсь, ответила Рохеле и снова поправила платок, будто уже собираясь в путь.
Бедное дитя! Бедное мое дитя! запричитала Хана-Лея, обнимая дочь.
Рохеле поцеловала мать, сама обливаясь слезами. Отец так ничего и не сказал. Он просто стоял, глядя на них и кусая губы.
Когда Иоселе привели в гавань, чтобы посадить на корабль, мальчик ничего не сказал; сердце будто окаменело в груди. Молча принимал поцелуи отца, вытирал теплые слезы матери, которые та роняла на его лицо. Иоселе винил во всем себя. Он уже смирился с мыслью, что ему суждено пропасть, но зачем тащить за собой и Рохеле? Мальчик не смел взглянуть на сестру: Иоселе понимал, что для нее означает оставить все, чтобы вернуться с ним домой.
И все же, когда он взошел на трап, обернулся и посмотрел на родителей, в нем неожиданно проснулся ребенок.
Мама! со слезами выкрикнул Иоселе. Что было прямо-таки неприлично для этого восьмилетнего человека.
10. Еврейское сострадание
Над океаном простиралась черная ночь. Она все поглотила и спрятала от людских глаз. Корабль одиноко шел по воде. На нем не было видно ни души, как будто люди положились целиком на милость Божью и предоставили кораблю самому прокладывать себе путь во тьме. Густой туман пропитал все влагой. Корабль словно промок, океана было не видать; он лежал, объятый ночной тьмой, и только слышно было его трудное дыхание. Грозное рычание невидимых волн, набегавших одна на другую, тоже наводило страх. Это предвещало что-то недоброе, казалось, что там, в воде, плывут за кораблем морские чудовища, вцепляясь друг в друга и неистово рыча.
Однако на палубе первого класса играет музыка. В шикарном зале собралась состоятельная публика, наряженная в бальные платья и фраки. В электрическом свете сверкают жемчуга и бриллианты, прекрасные шелковые кружева шуршат у ног прелестных дам и вспениваются в танце, подобно морским барашкам во время прибоя. Кавалер ведет даму в круг танцующих под звуки элегантного венского вальса, мелодия которого вылетает за борт и замирает в рокоте волн, доносящемся с океана, объятого ночной тьмой
В пятнадцати метрах от ярко освещенного зала, из которого доносится музыка, в мрачном углу прямоугольного помещениякто на топчанах, а кто и на полусобралось небольшое общество. На столе еле теплится огарок свечи. Несколько костяшек домино валяются в беспорядке, тут же стоит пустой стакан, лежат остатки пищи. Кто-то сидит за угловым столиком и пишет письмона него никто не обращает внимания. Люди заняты серьезным разговором.
Высокий мужчина, заросший черными волосами, с черными же насупленными бровями, что-то рассказывает, а все внимательно слушают, потому что до этого времени он молчал и никто не знал, кто это, хотя пассажиры перезнакомились в первый же день. Сейчас этот человек рассказывает какие-то удивительные вещи.
Изъездил он чуть ли не весь свет. Африку знает как свои пять пальцев, и куда бы кто ни ехалмужчина всюду уже побывал. Сейчас он покидает Америку, и не потому, что там не повезлоон везде зарабатывал на жизнь, а потому, что места себе найти не может. «Я ни к чему и ни к кому не привязываюсь!»говорит он. Приедет куда-нибудь, оглядится, устроится на работу, проживет два-три месяца, нуполгода и, забрав свой узелок, едет дальше. И так всю жизнь. Еще ребенком ушел из дома. Был бы уже богат, как Ротшильд, если бы сидел на одном месте, но не может, что-то не дает ему покоя. Сейчас едет обратно в Россию, в местечко, откуда он родом. Едет на поминки родителей, хочет повидать могилки отца и матери. Отец явился ему во сне, и он узнал, что тот умер. Не уверен только, пустят ли его обратно в Россию: к воинскому призыву мужчина не явился. Так что он рискует жизнью, но на могиле отца обязательно должен побыватьэто не дает ему покоя.
Все его внимательно слушают и не без страха поглядывают на его густые черные брови; в черных глазах будто прячутся капли бескрайнего океана, разлившегося по земле от края до края и бьющего волнами в берега.
И в Африке бывали? спрашивает женщина, высунувшись из угла.
Был! отвечает твердо путешественник.
У меня там сын, говорит женщина. Не встречали его?
Наверное, встречал, но кто знает? отвечает он.
И в Палестине тоже были? спрашивает из другого угла старик, который едет из Америки домойпомирать.
Был! отвечает черноволосый.
А могилу праматери Рахили видели?
Видел и камушки с могилы взял, отвечает путешественник и достает из-под жилета мешочек с землей, который носит на груди.
О! О-о! восклицают пассажиры и осматривают мешочек.
Право, лучше, чем в Америку ехать! кряхтит старик. Лучше бы мои кости лежали там, если уж все равно по морю добираться.
Я всегда ношу его возле сердцаведь не знаешь, где покоиться придется: умереть может случиться и на чужбине. А если это, он указывает на мешочек, на глаза положить, то все равно что в Палестине.
Правда, истинная правда! Если бы у меня такое было! Честное слово, лучше, чем в Америке пожить! говорит старик. Двенадцать лет я у сына в хваленой Америке прожил, он меня золотыми перстнями украсил, трость золотую подарил А толку что? С этим, что ли, старик показывает перстни и трость, меня похоронят?
А ты его попроси, может быть, он тебе немножко землицы священной и даст! советует ему старушка, сидящая рядом, видимо, жена.
Да что вы? Такой подарок! Ведь это дороже бриллиантов и жемчуга! Разве можно такое дарить? говорит женщина, которая ютится у самого борта.
Но это не стоит денег, любой может набрать.
Для этого надо там побывать! Оказалось, однако, что старик растрогал нашего мирового путешественника, и тот ему все же отсыпал из мешочка немного земли. Старик зашил ее в свой арбеканфес и при этом с такой благодарностью взглянул на щедрого владельца драгоценной земли, что у того даже слезы на глазах появились.
Может быть, и мой отец был в таком же положении? сказал даритель. Я ведь его перед смертью так и не увидел. Теперь каждый старик напоминает мне отца.
А я не желаю покидать свою страну! Что бы там ни случилось, родина есть родина.
Все оглянулись: кто это не желает покидать родную страну? Это сказал молодой человек. Он ткнул себя в грудь и добавил не без позы:
Хотя знаю, что меня заберут в солдаты, все же еду домой, не хочу жить на чужбине!
Ну да, родина задумчиво сказал один из пасажиров. А я даже не знаю, впустят ли меня обратно.
А почему не впустят?
Я свой паспорт передал другому, вот меня и выслали из Америки.
Как же это тебя не впустят? Куда тебе теперь ехать? Ведь ты же русский!
В России и не такое бывает!
Тут из угла высунулась девочка лет двенадцати. Она подошла к группе людей, прислушиваясь к разговору, и ее черные глаза расширились от страха. Девочка решила расспросить женщину, сидевшую возле нее, о чем это говорят:
Что такое? Не будут пускать в Россию? спросила она, и губы ее задрожали.
А что случилось? спросила женщина.