Высылают моего братика, я еду с ним. Почему этот человек говорит, что обратно в Россию не пустят?
А паспорт у тебя есть? спросила женщина.
Паспорт? совсем растерявшись, пролепетала Рохеле. Однако тут же овладела собой и рассудительно продолжила:При чем же тут паспорт Ведь его не пустили туда, сказала она, указывая на маленького Иоселе, который лежал скрючившись в уголке, накрытый фуфайкой Рохеле и похожий на червячка.
Пассажиры притихли и начали присматриваться к Рохеле. Они приметили ее с первого дня, но она все время держалась в сторонке, боясь с кем-нибудь заговорить (так ей наказывали), поэтому никто из пассажиров не знал о горе этих детей, и все думали, что они едут с матерью. Сейчас, когда люди услышали, что Рохеле с братишкой едут обратно только вдвоем, то прекратили прежний разговор и начали расспросы.
Как это вас отсылают обратно? За что?
У него струпик на голове, после тифа остался, ответила Рохеле совсем материнским тоном.
Значит, его даже не впустили? Как же они могли? Вот она, хваленая Америка! Ох, бедный ребенок! воскликнула одна из женщин и, взяв свечу, окинула взглядом спящего Иоселе. Такой красивый мальчик! А где же ваша мать?
Маме пришлось остаться с остальными детьми. Вот я сама и поехала с ним обратно.
Вот оно как Чего ты сидишь? обратилась она к кому-то. Дай ей стул, пускай она отдохнет. Иди сюда, девочка, садись вот здесь, женщина встала и уступила Рохеле свое место. Присядь, у тебя небось ножки уже болят.
На-ка, съешь, замори червячка, подала ей другая кусок пряника. Ах, Боже мой, вот несчастная мать! Я представляю, как ей, должно быть, горько! пожалела женщина, вытирая слезы.
Что и говоритьуж она там, наверное, ночей не спит, бедная мать! посетовала третья и обратилась к мужу:Шмуэл, Шмуэл! Достань из ящика апельсиныдевочка совсем ослабла.
Тише, тише! Ребенка разбудите! сказала первая женщина, сняла с себя платок и прикрыла им спящего Иоселе. Мальчик небось замерзна корабле нежарко.
В людях проснулось состраданиечувство, присущее народу древнему, сроднившемуся, пережившему столько мытарств и горя. Сердца пассажиров наполнились сочувствием. Люди, ехавшие вместе с Иоселе и Рохеле, приняли их несчастье близко к сердцу, чувствуя, что обязаны сейчас заменить детям оставшихся в другой стране родителей.
Рохеле растерялась от обилия подарков, посыпавшихся со всех сторон. Женщины начали по-матерински хлопотать о детях. Все, у кого в чемодане нашлось что-нибудь сладкое, отдали это Рохеле; одна женщина предложила ей свою постель, другая сняла с себя платок и отдала его девочке; приносили апельсины, куски шоколададелились всем, что было.
Все это глупости! сказал вдруг один из пассажиров. Надо узнать главное.
Он подмигнул, подошел к Рохеле и прошептал ей на ухо:
А денег вам в дорогу дали?
Конечно! ответила та и показала мешочек, который носила на шее.
Чепуха! сказал пассажир, даже не заглянув туда. Надо вот что Шмуэл! позвал он кого-то из угла. Дай-ка сколько-нибудь!
И уже несколько минут спустя мужчины собирали для детей деньги.
Когда Иоселе проснулся, то подумал, что оказался в раю, где все его носили на руках. «Позвольте! Позвольте!»кричали люди, усаживая мальчика в центр круга. Пассажиры угощали мальчика, а тот смотрел во все стороны, не понимая, что происходит, и с испугом поглядывал на Рохеле.
Кушай яблочко, детка, предложила одна женщина, тем временем осматривая его голову.
Струпья! сказала она. Никаких струпьев нет. Америка богомерзкая! Смазать слегка головку спиртоми никаких струпьев. Из-за этого отрывают ребенка от матери!
А что им до еврейского ребенка! Дело им большое до еврейского ребенка! воскликнула другая, тоже осматривая головку Иоселе.
А я знаю одного доктора в Берлинестоит ему захотеть, он одним взмахом руки очистит головку, рассказывала третья.
А почему бы ему не захотеть? Ему за это заплатят, сказал какой-то мужчина.
Конечно, заплатят! Как это он не захочет? подтвердили другие.
Он профессор! Большой человек! Царей лечит. Мне доктор в Нью-Йорке дал адрес и попросил его облегчить мои муки. Ох, и камни же у меня!
Покажите мне адрес. Я только посмотрю, попросил один из пассажиров.
Женщина достала из какого-то тайного кармана клочок бумаги и показала адрес знаменитого доктора, который лечит самих царей.
Ладно. Я поеду через Берлин и загляну к нему с детьми. Посмотрим, как этот доктор за наши деньги не станет лечить голову ребенка! сказал пассажир и спрятал адрес в карман.
11. В пути
Спустя несколько дней в Берлине, возле красивого дома на Фридрихштрассе, двое детей, девочка и маленький мальчик, «русские эмигранты», стояли у входа и спорили со швейцаром, который смотрел на них с подозрением и ни за что не хотел впускать. Однако девочка очень энергично настаивала, указывая на головку Иоселе и повторяя, что ей нужно к доктору Кагану, который лечит самих царей. После нескольких минут переговоров им все-таки удалось войти в дом, и такая же сцена разыгралась с прислугой доктора Кагана возле дверей его квартиры. В конце концов Рохеле, никого не слушая и крепко держа Иоселе за ручку, все-таки попала в комнаты. Мальчик, на лице которого было написано отчаяние, молча позволял себя тащить: мне, мол, все равно. Им долго пришлось ждать в приемной среди других пациентов. Когда все ушли, детей впустили в кабинет врача. Докторнизенького роста мужчина, круглоголовый, полный, с хитроватыми глазками, бегавшими во все стороны, и с опущенными вниз усикамис удивлением принял их, но близко не подпускал. Рохеле, в одной руке комкая деньги, а другой указывая на головку Иоселе, ничуть не смущаясь, начала объяснять:
Пане доктор, пожалейте! Родители в Америке, а братика не пускаюту него головка Вылечите его, вы же можете, пожалейте бедного ребенка, мама и папа в Америке! умоляла Рохеле со слезами в голосе, суя доктору деньги.
Судя по всему, великий профессор, который лечит самих царей, отлично понял язык Рохеле. Деньги он взял, тщательно вымыл руки и начал осматривать Иоселе, качая при этом головой.
Вы, видно, эмигранты, русские эмигранты, не правда ли?
Хотя Рохеле и не понимала, что это значит, но, чтобы не перечить доктору, подтвердила, а Иоселе покорно склонил голову под руками врача.
Тот прописал мазь и сказал, что потребуется время.
Дети вернулись в заезжий дом, где жили некоторые из их попутчиков по кораблю, включая женщину, которая дала им адрес доктора. Все начали их расспрашивать, радуясь, что знаменитый профессор их принял, и нахваливая Рохеле за смелость.
Среди пассажиров, временно остановившихся в Берлине, был и тот, который взял у сердобольной женщины адрес знаменитого профессора. Он, как и обещал ранее, взял с собой в Россию Иоселе и Рохеле. В паспорте этого человека была запись о детях, а значит, ребята могли перейти русскую границу вместе с ним, выдав себя за его родных детей. Мужчина наказал Иоселе запомнить имя, значившееся в паспорте. Когда на границе мальчика спросят, как его зовут, он должен ответить: «Шмуэл Гольдман».
Значит, как тебя звать? в очередной раз спросил он.
Шмуэл Гольдман, твердо ответил Иоселе.
Правильно! Не забудешь?
Нет, не забуду: Шмуэл Гольдман!
Иоселе еще раз повторил про себя: «Шмуэл Гольдман».
Так! сказал пассажир. А тебя как зовут? обратился он к Рохеле.
Хана Гольдман.
Хорошо! Славные ребята, славные! Иоселе действительно не забыл. Как опытный путешественник, не раз пересекавший границу и знающий, как выходить из положения в трудную минуту, он указал на чужого человека и твердо заявил, что это его отец.
То был единственный случай в жизни Иоселе, когда он отрекся от своего родного отца. Однако мальчик был спокоен: знал, что так надо.
Потом дети сердечно простились со своим «пограничным отцом», который поехал в другую сторону, и с женщинами, встретившимися в пути. Те пожелали им всего хорошего и задарили всякими вкусностями.
Однако, когда ребята на подводе въехали в родное местечко и пришли к тете Шейнделе, Иоселе вдруг сильно разволновался. А тетя, увидев их, ничуть не удивилась, только скривились в ухмылке бледные губы на краснощеком лице.
Хи-хи-хи! рассмеялась она. Я наперед знала, что так будет.
12. Чудеса, Богом творимые
Прошло уже два года с тех пор, как Меер с семьей жили в Америке. За эти два года все изменилось: по-другому, совсем по-другому складывалась в Америке жизнь Меера.
Команда, едва учуяв запах американской свободы, словно по мановению руки, совершенно изменилась, и отец стал им совсем чужим. С тех пор как дети пошли в новую школу, они сильно отдалились от Меера. Он не знал причины, но с каждым днем дети все больше менялись. Они сделались настолько чужими, что Меер даже начал их побаиваться.
Он, Меер, бывший у себя дома правоверным хасидом, знатоком Талмуда, здесь оказался невеждой по сравнению с детьми, которые только-только начали учиться.
Когда мальчики начали ходить в «скул», они стали говорить меж собой по-английски и увлеклись спортом, совсем перестав походить на детей еврея, прожившего большую часть жизни в маленьком польском местечке. Мальчишки болели за местные футбольные команды, ходили на матчи с командами других городов, читали спортивные газеты. Отца своего они считали совсем зеленым и презирали за то, что тот не умеет говорить по-английски и не интересуется тем, чем в Америке интересуются все.
С каждым уроком в «паблик скул», общеобразовательной школе, мальчики все больше отдалялись от Меера. У команды даже появилась самоуверенность, присущая почти всем американским мальчишкам. Как только они кое-как научились объясняться по-английски, то стали пытаться зарабатывать. Придя домой после школы, мальчики бежали в редакцию, чтобы получить там «пейперс»газеты для продажи, или нанимались на почте разносить телеграммы. Как только один из мальчиков отдал матери первые несколько «кводеров», двадцатипятицентовых монет, так сразу почувствовал себя самостоятельным человеком и никто не мог уже и слова сказать по поводу его «бизнеса». Самосознание и уважение к личной свободе, которые американская школа прививала будущим гражданам страны, сразу же дало ростки в душах провинциальных мальчиков, для которых еще совсем недавно отец был единственным авторитетом. Они готовы были, как любой американский мальчишка, бороться за свою свободу до последнего, ведь именно этому их учили в школе, и слово отца потеряло для мальчиков всякое значение. Они ходили в синагогу, когда вздумается, молились, когда заблагорассудится, перед едой не мыли руки и не произносили благословений, разгуливали с непокрытой головой, все время убегали куда-тов общем, делали, что хотели.
Меер очень скоро убедился в том, что Американе Лешно: там он имел власть над детьми, а здесь все было по-другому. Здесь отцы своим детям и слова поперек сказать не могли. На все его упреки команда огрызалась:
Ты лучше за своими делами смотри!
Хана-Лея всячески проклинала «Колумба», хотя и не знала, кто это такой и чем он провинился, просто слышала, что все женщины в Америке делают это, и вторила им:
Испортил всю нашу жизнь! Ох, чтоб ему в могиле не лежалось!
Не только команда, но и Рохеле (которая давно уже вернулась с портным Юдлом, оставив Иоселе у тети) здесь стала совсем другой: ходила с подругами в мастерскую, училась, щеголяла в шляпках, часто бывала в театре и даже звала с собой мать.
Меер с женой сидели дома вдвоем и тосковали по Иоселе, который остался по ту сторону океана, у тетки. Они считали его своей единственной надеждой и мечтали поскорее увидеть.
А Иоселе?
Их ребенок между тем вырос большим мальчикомуже два года он жил без родителей, давно начал изучать Талмуд, перешел к другому ребеа Меер и Хана-Лея все еще не могли увидеть своего ученого сына.
По субботам, в послеобеденные часы, его знания проверяли дядя Лейбуш и тетя Шейнделе. Однако тетя при этом так смеялась, что было непонятно, радуется она за него или просто издевается. Лицо у нее становилось все бледнее, пятна на щекахкраснее, а глаза лихорадочно блестели. Она сидела целыми днями дома и шила себе саван: «Надо уже готовиться, говорила тетя, каждый человек должен делать это загодя». Она примкнула к погребальному братству, и кто бы в городе ни был при смерти, тетя обязательно находилась у постели умирающего, наблюдая его расставание с душой. Теперь Иоселе тоже знал обо всех умирающих в городе, о том, как отходил человек и какая гримаса искажала его лицо в последнюю минуту жизни. Ему также было известно о том, кто в ближайшее время умрет, потому что тетка просиживала долгие зимние ночи, перечисляя имена людей, которых со дня на день ожидает смерть. Иоселе часто видел этих людей на улице, и ему казалось, что она вышагивает перед ними, поджидая своего часа. Дядя целыми днями молчал, будто пребывал в каком-то ином мире и появлялся в нашем лишь тогда, когда надо было поесть Иоселе по-прежнему жил в местечке и общался с родителями только при помощи писем.
Тоска мальчика по отцу и Меера по сыну день ото дня росла. Их разделял целый океан, и только в письмах они могли излить друг другу душу. Иоселе рассказывал отцу о каждом новом разделе Талмуда, который они прошли, о диспутах по спорным вопросам, которые ребе устраивал с учениками; Меер, в свою очередь, писал сыну об их жизни в Америке.
Отец очень тосковал по Иоселе, тем более что команда приносила ему одни огорчения. Мальчики забывают, что они евреи, писал отец, встают утром и тут же хватаются за еду, забыв о молитве. Целыми днями торчат в своей школе, где их учат на английском, бегают без шапок по улицам, жгут костры, забывают родной язык и не слушают родителей, потому что здесь так принято: дети не считают нужным уважать старших. Рохеле тоже будто подменили: наряжается в шляпки и ходит по театрам и циркам
Иоселе очень удивляло поведение братьев, которые могут есть, не помолившись. Как же так? Как вообще еврей может жить, не молясь? Он писал им письма, напоминая о заповеди, предписывающей чтить отца своего и мать, посылал книжки, в которых рассказывалось о том, как велико значение заповеди о почитании родителей. В книжках все это было изложено иносказательно, с моралью, которую должна была уразуметь команда. Однако ничего не помогало.
Чем старше становились мальчики, тем с большим отчуждением относился к ним отец. Они росли у него на глазах, но выросли непонятными и чужими. Религиозные привычки и набожность отца вызывали у них смех, а по субботам сыновья бегали на «гонку»так Хана-Лея называла игру в мяч, к которой они пристрастились.
Домой мальчики возвращались вечером, оборванные, без шапок, с расцарапанными физиономиями, но ругаться на них было нельзя. Америка была такой страной, в которой бить детей не разрешается, поэтому их страх перед отцом как рукой сняло. Меер ходил по своему дому как чужой: он видел, что его дети перестают походить на евреев, по сто раз на дню нарушают еврейские законы и обычаи, но не мог ничего ни сказать, ни сделать. Мало тогоони начали относиться к отцу как к тронутому, к дураку, несмотря на всю его ученость и прочитанные фолианты. Вся его набожность казалась им чепухой и вызывала только насмешки. В то же время Меер получал письма от Иоселе, полные любви и преданности; в них он приводил различные толкования трудных мест в Талмуде, и сердце отца изнывало от тоски по этому чистому, верному еврейской вере ребенку. Мееру хотелось его увидеть, поговорить с ним, ведь для Иоселе он по-прежнему был отцом, достойным почитания. Он бы сам с ним занимался, ходил в синагогу, изучал Талмуд. В конце концов Меер написал зятю Лейбушу, чтобы тот приложил все усилия и переправил все-таки мальчика сюда, в Америку.
13. Иоселе возвращается в Америку
Приближался Пурим. Солнце все чаще показывалось в местечке, снег начал таять, и в воздухе уже чувствовалось дыхание весны. Дети в хедере стали поговаривать о новых кафтанчиках, которые родители шьют им на праздник. Они показывали друг другу образцы материала, из которого им делают обновы, и ходили к портным на примерку. В эту пору Иоселе еще сильнее скучал по родителям. Ему хотелось хоть один день, хоть один вечер побыть с ними, хотя бы просто постоять у дверей, заглянуть в замочную скважину и посмотреть, что у них там делается. В сумерках, возвращаясь из хедера (был уже конец учебного года, поэтому перестали заниматься по вечерам, да и день заметно удлинился), Иоселе видел, как его товарищи весело бегут домой к своим родителям, и тяжко вздыхал. Поднимая глаза к небу, он читал про себя сочиненную им молитву: «Господи, доколе еще я буду отбывать изгнание? Доколе, Господи, доколе?»