Да, тогда я ещё часто улыбался
Эй ты, слышь, чо лыбишься? окликнул меня чернявый паренёк. Ещё раз сюда сунешься, я те калитку быстро прорежу.
Всего у нас в лагере было в достатке. Вот только своего пирса, уходящего далеко в море, на территории не было. И мы бегали на чужой, с которого ныряли местные.
Но я тогда со всеми вместе не нырял. Я и плавать в свои четырнадцать не умел. Научиться было негде. Так, сидел на берегу, делал вид, что в воду лезть не хочу. А сам приходил ночами, когда никто не видит.
Но с этим местным тогда всё равно сцепился.
В общем, отбуцкали мы друг друга до первой крови, да так и разошлись он был крепче, наглее и старше, я выше, злее и жилистее силы оказались равны.
А потом ночей через несколько, когда я уже наплюхался вдоволь и сидел дрожал, прижавшись к бетонной свае пирса на берегу, увидел, как двое притащили его на этот пирс уже избитого. И ещё лупили, ногами. А когда он уже даже защищаться перестал, скинули в воду.
Я под сваями дождался, когда они уйдут. И за ним в воду с пирса и сиганул.
Уж не помню, как я там барахтался, пока его тянул. Не знаю и как на нижний ярус пирса затянул. И думал уже за помощью бежать, но он очнулся. Застонал, зашевелился.
Дебил, ты какого хера в воду прыгнул, ты же плавать не умеешь, отхаркивал он воду с кровью. Я бы сам выплыл.
Ага, только и кивнул я, словно не видел, как он кверху спиной там плавал. Взвалил его на себя, да так, считай, на горбу до дома и доволок
Хорошая история, вдохнул Эбнер и подлил мне ещё. Правильная. Так только настоящая мужская дружба и начинается.
Тогда мы всё лето были не разлей вода. Жаль, ни одной фотки не сохранилось. Ему в тот лето «мыльницу» как раз подарили, он с ней не расставался. Это потом уже Андрюха всё сжёг. А мы встретились следующий раз через год. Я думал, он просто хулиган. А он, сука, умный был, а ещё хуже талантливый. Правда, талант у него был больше криминальный, чем художественный, хоть он в Академию Художеств поступил. Ну и как стал учиться, нашёл меня.
Я оглянулся, услышав рингтон телефона. И нервно сглотнул.
Она. Перезванивала. Сама.
Ну ты говори, говори, не буду мешать. Пойду ужин нам закажу, засуетился Эбнер. Обернувшись полотенцем, он зашлёпал босыми ногами к гостиничному корпусу.
А я дрожащей рукой нажал «ответить».
Глава 11. Яна
Здравствуйте, это Яна Нечаева, уверенно произнесла я, глядя на пустой двор-колодец в окно, хотя колени подгибались. Кто мог позвонить мне на этот номер, если не он? Но мало ли, вдруг какой-нибудь тупой «холодный обзвон». Вы мне звонили.
Привет, Яна Нечаева, мягким баритоном ответил он. Это Арман Чекаев.
Я схватилась за подоконник и сказать мне было нечего. Но ведь я и не должна? Это же он первый позвонил.
Как ты себя чувствуешь? Я закрыла глаза. А как я могу себя чувствовать? Я понимаю, вопрос неуместный. Но клянусь, если я как-то могу он сглотнул, нет, не исправить, но искупить свою вину. И я даже продолжить не успела, только открыла рот, как он сказал. Блядь, какую херню я несу. Ян, я просто хочу тебя снова увидеть. Давай встретимся?
Давай, пожала я плечами, и сама от себя не ожидая такой смелости.
Отлично! Мне показалось, или он правда обрадовался? Я сейчас в Австрии. Но завтра уже вернусь. Вечером ты будешь свободна?
Да, кивнула я.
Мысли путались. Скакали в голове словно мячики. Это что-нибудь значит? Я интересна ему или это просто чувство вины? Но он ведь уже извинился, и это «хочу видеть» тогда зачем? Чёрт, я ведь поверю всему, что он скажет. Я даже по телефону перед ним как кролик перед удавом.
Тогда я заеду. В семь.
И хотела спросить: откуда ты знаешь где я живу? Но, к счастью, вовремя сообразила, что если он знает номер телефона, который я никому не говорила, то глупо спрашивать про адрес.
Хорошо, снова кивнула я. И это тоже было глупо, ведь он меня не видел. Но так уж выходило. И совсем не получалось сказать ему «нет».
Тогда до завтра?
Да, ответила я привычно коротко, но он словно ещё чего-то ждал и не отключался. И я добавила: До завтра.
Мы помолчали, каждый со своей стороны трубки. Я не знала должна ли первой закончить разговор, а он словно тянул время.
Только маме не говори, хорошо?
Хорошо, Арман, неожиданно сорвался у меня голос и его имя я скорее прошептала или прохрипела, чем сказала. Испуганно закрыла глаза. И, может быть, мне показалось, но он там словно застонал. Как тогда. И я в смятении отключилась.
У меня тряслись руки. Вспотели ладони. Сердце работало как пламенный мотор.
Для одного дня у меня было слишком много потрясений.
Я только час назад узнала, что на самом деле старше на три месяца. Что мать меня вовсе не бросила. Что она, девочка из далёкого северного города, того самого, где и я выросла, ходила на уроки с токсикозом, блевала в школьном туалете, терпела насмешки одноклассников, осуждение учителей, но не отказалась от меня. Это от неё отказались родители, выгнали из дома. И она беременная поехала в отцовское село.
Да, отец её изнасиловал. Он приехал с товарищем в её город на зимние каникулы, там на какой-то гулянке они на беду и встретились. Но никого и никогда она не любила сильнее, чем его. Его мать, моя бабаня, её приютила. И мать родила меня в их деревне, но школу не бросила, там и доучилась, получила аттестат, выкормила меня.
Но отец не вернулся. И на следующий год она поехала поступать в институт, чтобы быть рядом с ним.
Только, оказалось, что здесь я ему не нужна. Да и вообще не нужна. Он стал такой чужой, злой, плакала она. Велел мне возвращаться, забыть его имя и никогда не вспоминать. Сколько слёз я тогда пролила, но была гордой, навязываться не стала. Потом его посадили. За какую-то глупость. Пьяную драку или подделку документов. А я, дура, всё помнила, как он мне обещал, когда ты родилась, что мы скоро разбогатеем, как будем жить красиво, дружно, счастливо. Только когда он загнул меня в ванной на той вечеринке и рот зажал рукой, чтобы не орала, он тоже много чего обещал. Что женится, например.
Так и не женился? уточнила я.
И даже не предложил. А в институт я всё же поступила. Только кто же знал, подлила она себе ещё виски, хотя была уже пьяна, что я вернусь на пепелище, она выпила одним глотком и налила ещё. Что, когда я целовала твои крошечные пальчики, отправляясь с чемоданом на вокзал, это был последний раз, и больше я никогда тебя не увижу. Кто же знал, что это будет билет в один конец. Я нет. И я училась как проклятая, чтобы у нас было это «красиво и счастливо», даже без него. Пахала как одержимая. Хваталась за любую работу, чтобы было на что жить самой и ещё вам отправляла. Голодала, ходила в обносках, но не отступила. Зубрила грёбаную латынь, заучивала наизусть чёртовы законы, долбила ненавистную юриспруденцию, потому что это был мой единственный шанс выбиться в люди. Кто же знал какой ценой.
Наш дом сгорел? глянула я на красивый торт, но так к нему и не притронулась. Не лезло.
До тла, снова выпила мать и встала. Андрея в итоге застрелили. И три свидетельства о смерти вот всё, что у меня осталось от семьи, от любви и от будущего. Так что не говори мне, какая я мать. Я похоронила тебя. Я научилась с этим жить. А знаешь, как? наклонилась она. Это просто. Вырвала из груди сердце. Вот только обратно его уже туда не вложить, не впихнуть, не затолкать. Заросло, засохло, зарубцевалось за восемнадцать лет. И когда твоя бабка позвонила и сказала, что на самом деле вы живы. Я развела она руками, не знала, как мне это принять. Но я приехала. Выслушала её покаянный рассказ, что тогда так было надо. Что так велел Андрей, чтобы спасти всех нас. Тебя, меня. А у неё рак, она умирает. Просила позаботиться о тебе. Только знаешь, меня это ещё больше ожесточило. Потому что больше я ведь забеременеть так и не смогла. Тяжёлые роды, необратимые последствия. Он не просто меня изнасиловал, он мне жизнь сломал. И не говори мне, что ты ни в чём не виновата. Знаю! Как знаю, что сейчас и ты меня не поймёшь, но может быть когда-нибудь, однажды
Она махнула рукой. Велела убрать торт в холодильник и ушла в свою комнату.
Даже дверь не закрыла. Упала ничком и заснула.
Я сняла с неё туфли, в которых она ходила даже по дому, накрыла одеялом и долго сидела рядом, думая о том, что она сказала. О том, смогу ли её понять. И пусть она меня больше не любит, но смогу ли я не любить, ту, что ждала всю жизнь? Смогу ли я не любить свою родную маму?
Рядом с ней я словно становилась маленькой девочкой и не могла не надеяться, что и она меня всё же однажды полюбит.
Наверное, зря.
Честно говоря, я ждала, что после всех пролитых слёз, она будет уговаривать меня выносить ей ребёнка. Всё ждала, что она разоткровенничалась не просто так. Но она не сказала ни слова. Даже не заикнулась. А я только об этом и думала. А ещё о том, что, может, она всё же лучше, чем кажется?
Я помыла посуду. Всё перетёрла, убрала. И решилась позвонить.
А после разговора с Арманом у меня появился план. Не особо смелый и, наверно, безнадёжный, но сегодня я ещё верила, что смогу его осуществить.
О чём у матери был разговор с Чекаевым она даже не обмолвилась.
Может, думала, что я не знаю?
И я тоже решила, как он просил, ничего ей не говорить.
Глава 12. Арман
Узкая улочка с односторонним движением, на которой располагались офис и квартира госпожи Воскресенской, была сплошь заставлена автомобилями.
Но когда я подъехал, Яна уже стояла возле решётки подворотни.
Она о чём-то оживлённо беседовала по телефону, когда машина припарковалась у микроавтобуса со спущенными колёсами, что стоял как реклама находящейся рядом кафешки.
Я не вышел. Прятался за тонированными стёклами. Не стал рисковать. Водитель открыл ей дверь. И она, всё ещё болтая, кивнула ему и села рядом на заднее сиденье.
Спасибо, Алла Константиновна, я всё поняла. Да, обязательно перезвоню.
Такая деловая, строгая, она как никогда была сейчас похожа на мать.
Я рассчитывал до встречи с ней, как максимум, переговорить с Валентинычем. Как минимум, хотя бы костюм сменить на что-нибудь менее официальное. Но из-за погодных условий чартер задержали, и я, прямо с лётного поля в машину и сюда, успел только пару звонков по дороге сделать.
Привет! уперев локоть в колено, я повернулся к ней и пригладил бровь. Стыдно признаться, нервничал.
Привет! не поднимая глаза, ответила она.
Снова наглухо затянутая в чёрное, она положила на коленки маленькую сумочку, молодёжную, с белыми буквами, застёжкой стерженьком и спортивным ремнём, открыла и засунула в неё телефон.
Мне бы почувствовать себя старым рядом с ней, а я, наоборот, почему-то подумал, что будь мне сейчас двадцать пять, я сделал бы то же самое.
И протянул ей раскрытую ладонь.
Коснуться её хотелось невыносимо. Пусть хоть кончиками пальцев.
Именно моих кончиков пальцев она по очереди и коснулась своими, словно играла на пианино. В одну сторону, потом в обратную. Видимо, ладонь вложить побоялась, и проигнорировать меня не смогла. Нашла такой изящный выход.
А меня передёрнуло, аж тряхануло.
Щекотно? удивилась она.
Честно говоря, словно палец в задницу вставили. Как массаж простаты: гормоны влупили по шарам так, что я даже глаза на секунду закрыл. И ссать захотелось. От счастья.
Блядь! Я же хотел извиниться, покаяться, вести себя достойно и благородно. А перед глазами кровавое марево, и в башке одна мысль: хочу её.
Слава богу, ехать было не долго. И на выходе из машины в руках у меня оказалось пальто, которым я пах и прикрыл. И мысленно отхлестал себя по щекам: «Это всё чувство вины, Арман! Чувство вины! Уймись!»
Галерея? восторженно задрала она голову у входа.
Ну не домой же её тащить! И какое счастье, что я не выбрал, например, кино. Но кино хорошо для нищих студентов: и от холода есть где спрятаться, и подтискаться в темноте. Или для супружеских пар: когда уже всё друг о друге знаешь и приятно просто помолчать. Я же, наоборот, хотел с ней говорить. И привёз туда, где и сам чувствовал себя уютно.
Неужели никогда не была? сразила она меня наповал блеском в глазах и этим искренним восторгом, когда я пригласил её подняться по ступеням.
Нет. Только в парке гуляла. А внутри никогда. Но очень-очень хотела.
Тогда добро пожаловать! по-хозяйски распахнул я дверь.
И повёл по тем коридорам, где пока было закрыто для посетителей. К залам с совершенно новыми современными инсталляциями, что только готовились к открытию.
Но она неожиданно остановилась в коридоре у баннера, что извещал совершенно о другой выставке.
Этот зал с редкими жемчужинами частных коллекций, был полностью готов. Но мой директор по маркетингу сказал, что нельзя одновременно делать в городе две знаковых выставки. А в культурно-исторический музей привезли то ли неизвестного Саврасова, то ли Фриду Кало. Поэтому мы свою отложили.
Правда, владельцы уже предоставили нам свои бесценные шедевры, а мы беспрецедентные меры защиты их полотнам.
Но она даже сглотнула, глядя на растяжку.
Это же Серебрякова? прошептала она. «Спящая девочка»?
Честно говоря, я только знал, что картина скандальная. Всё же вид обнажённого детского тела, как по мне, даже для искусства слишком. А там голая девочка лет десяти, хоть для рекламы её и разместили только по грудь. Но это ладно, что бы я в этом понимал. Но зато понимал, что картину несколько лет назад продали на Сотбис за четыре миллиона евро. При том, что купил её у несчастной тётки художницы российский посол США году в 1924-том всего за пятьсот долларов. И я за эту картину отвечаю своими гениталиями лично.
Но пока я всё это думал, Яна водила пальцем по фотопечати, кажется, совершенно забыв про меня, и, конечно, я дрогнул и сделал «звонок другу» на пульт охраны.
В общем пока там снимали всякие лазерные сетки, как в «Ларе Крофт», отпечатывали бронированные двери, как в банковском хранилище, и совершали ещё десять или пятнадцать сложных действий, о которых даже я не знал и для каждого из которых требовался свой человек, мы непринуждённо прогулялись до моего кабинета, где я бросил пальто, а потом вглубь здания, делая вид, что беседуем.
А ты что ты любишь больше: море и солнце? Снег и горы? Может быть, тропический лес? всё же надеялся я затащить её к инсталляциям.
Не знаю, пожала она плечами. И судя по тому, как вытаскивала и вновь вставляла штырёк замка сумки, нервничала. Ох уж этот штырёк! Меня он наводил совсем на другие мысли. Но их я пока выкинул их головы. Люблю, когда тепло. Я с детства всё время мёрзну, поплотнее запахнула она своё мешковатое пальтишко. И я даже порадовался, что не настоял, чтобы она его сняла. А потом вспомнил город, в котором она жила, и не удивился.
Даже летом? ляпнул я лишь бы не молчать.
Особенно зимой, кивнула она. Зимой было просто невыносимо. У нас была угловая квартира и стена лопнула. Да и батареи почти не грели. Дом лет десять как должны были снести, и лет тридцать как не ремонтировали, но кому некуда было деваться, как нам, так в нём и жили. Но я не жалуюсь, испуганно глянула она на меня.
У нас в детдоме было то же самое. И вечно сыро ещё. Но сейчас его уже снесли и новое здание отстроили. Зато, говорят, мы закалёнными росли. Болели редко.
Кстати, да, я ведь тоже почти не болела, удивлённо посмотрела она на меня.
Что? Да спроси же! Что так тебя удивило? То, что я вырос в детдоме? Так это любая ссылка в интернете про меня скажет. Что мало болел? Что у меня такие глубокие познания в области закаливания? Я усмехнулся почти горько, но она промолчала.
И так же молча вошла в тёмный зал, где свет точечных ламп подсвечивал только картины.
Минут через пять, я уже чувствовал себя не просто лишним, но и в принципе ненужным. Оглянулся в поисках кушетки, лавки, хоть захудалого стула. И удивился, когда она вдруг заговорила, словно сама с собой.
Это Катя. Здесь везде Катя, слегка обернулась она ко мне, словно позвала за собой. Их было четверо, детей у Зинаиды Серебряковой. Счастливый брак. Дружная семья. Любовь, достаток. Восемь поколений аристократов и художников. Но потом война, революция, смерть мужа, нищета, её голос дрогнул. Она уезжает ненадолго в Париж в надежде заработать, а в итоге сможет увидеть свою старшую дочь только спустя тридцать шесть лет. А младшая, Катя, она показала на картину, будет ей всем. И натурщицей, и помощницей по хозяйству.
Здесь везде она? снова удивился я. И вовсе не тому, что мои консультанты умели подбирать коллекции, а тому что Яна это знает.
Да, да, оживилась она, и я пошёл за ней как привязанный. Видишь, здесь она с куклами. Здесь на красном одеяле ей десять.
А здесь уже наметилась грудь, заметил я невпопад, но без задних мыслей.