Например, фотографии на каминной полке. Люди, выросшие рядом с этими вещами, давно уже разъехались, чтобы коллекционировать свои вещи. А мой отец сейчас коллекционирует вдовушек-соседок, они находят его просто очаровательным и позволяют ему класть руку им на бедроне слишком высоко, конечно, так, дружеское прикосновение, пока он сидит у них на кухнях перед тарелкой супа или чашкой чая и рассказывает им историю своей жизни, а еще краем глаза наблюдает за их дочерью, которая в саду позади дома, встав на цыпочки, развешивает белье. Кое-что не меняется вовсе. Старый плут. Он всю жизнь охотился за хорошенькими молодыми женщинами. Пожалуй, это единственное, что нас с ним объединяет.
Вчера на вокзале я купила этот блокнот, а сегодня утром втащила сюда складной стол по приставной лестнице, что оказалось почти подвигом. Но здесь. Этот чердакнеплохая находка. Здесь прохладно, стены не обклеены обоями, я уверена, что тут, наверху, никто никогда не жил. Складское пространство, совершенно пустое: грубоватые стены, служащие еще и скатом крыши, голые, дощатые. Частички пыли кружатся на свету и повисают в воздухе, и звук, с каким моя рука движется по столу, да еще звук моего собственного дыхания. Тишина и покой, хотя мне слышен гомон птиц и шум машин «скорой помощи», они въезжают и выезжают с территории больницы, стоящей по ту сторону дороги, с дымящейся башенкой трубы. Те же горы на заднем плане, застроенные домами, которых в помине не было в прошлый мой приезд домой. Когда я высовываюсь из окошка и гляжу прямо вниз, то мне видны освещенные солнцем сараи, тыльные садики чужих домов, бледный прямоугольник лужайки, принадлежащий этому дому, такой маленький, словно его выстирали, и он съежился, а на немстарые розовые кусты с сердцевидными корнями, торчащими из-под земли. В саду этого нового дома нет ни одного дерева.
Понедельник, 6 апреля 1987. Дорогой дневник. На самом деле, никакой это будет не дневник, дневниксовсем неподходящее слово. Я всегда с подозрением относилась к дневникамс тех пор, как украла дневники Эми и прочла их на крыше. Эми, mon ame, моя цель, моя подруга Эми. Как больно было читать ее изложение событий. Нет, дневникиэто глупость. Дневники лгут обо всем. Дневникиэто сплошное самопотакание.
Но, как-никак, мы живем в эпоху самопотакания, и в кои-то веки я тоже хочу урвать себе кусочек. А еще, если запишешь что-нибудь, оно от тебя отстает. Я же так долго носила все это в себе, что оно успело зажить какой-то собственной жизнью, и я чувствую, как оно бьется изнутри о мои ребра, питается мною, высасывает все лучшие соки из моей пищи, отбирает кальций у моих зубов. Я хочу избавиться от всего этого.
И какая бы история у меня получилась! Какая красивая, какая романтическая, какая страстная история! История не для здешних краев, не для Шотландии с ее маленькими городками, ни тогда, ни сейчас, никогда, только не для благопристойной, честной столицы горной Шотландии, где, когда я еще училась в школе, в газетах и в местных советах разгорелся некрасивый скандал из-за того, что кто-то счел изучение драмы в школьной программе происками дьявола. Земля моей души, где я росла, горная Шотландия! Где Браганский Провидец, древний могущественный волшебник с гор, предсказал однажды, что если через реку Несс будет переброшено чересчур много мостов или что если в стране будет слишком много женщин, наделенных властью, то это приведет к страшному и ужасному бедствию. Я прочла в одной книге, что работы по возведению пятого моста прекратились, когда пришло известие о вторжении Гитлера в Польшу. Выходит, Вторая мировая война началась из-за того, что какой-то народ на севере Шотландии вздумал построить лишний мост?
Жаль, никто не вспомнил о тех предупреждениях до того, как заново перевыбрали Тэтчер. Бедный старый
Провидец, он предвидел черный ливень, овец, кровопролитие в Каллодене, и подумать только, не успел он объявить о низвержении всего лишь за два правительственных срока государства «всеобщего благосостояния», для сотворения коего понадобились две мировых войны, как его самого казнили, сбросив с горы в заколоченной, обмазанной дегтем и подожженной бочке, которую велела скатить вниз жена его покровителя. Он сам был повинен в этом: ему хватило глупости рассказать ей о том, что он увидел сквозь дырочку в своем магическом камне, о том, что муж изменяет ей с любовницей. Но, разумеется, он успел отомстить, прокляв перед смертью весь ее знатный род, и все ее потомки рождались слабоумными либо гибли при столкновениях экипажей или от падения с лошади.
Но правда чревата самыми ужасными последствиями, наверное, из этого можно извлечь хороший пресвитерианский урок. Вообразите скандал, вообразите позор, вообразите хаос, который мы обрушили на мирмы, две девчонки, разгуливавшие по улицам красивого и благопристойного горношотландского городка, где насвистывающая женщина показалась бы столь же диким зрелищем, что каркающая курица. Впрочем, мало кто держал тогда кур, разве что немногочисленные англичане, которые приехали сюда, чтобы вернуться к жизни на природе. Надо сказать, что речь идет о временах совсем недавних.
Если бы мы, да, если бы мы выказывали свои чувства так открыто, так откровенно, так нараспашку, в том зрело-юном возрасте, в каком мы пребывали, то скорослишком скорокто-нибудь непременно заметил бы это, и тогда все бы узнали, что девчонка Маккартину, вы понимаете, чуть-чуть того, из этих. И мало-помалув зависимости от смелости нашего поведениямой отец, выходя на улицу, уже ловил бы на себе странные взгляды и получал бы меньше заказов, моим братьям доставались бы насмешки, хитрые намеки и, быть может, даже угрозы в пабах, а моя мать ворочалась бы в могиле с головокружительной скоростью, и мне, возможно, оказалось бы сложнее раздобыть летнюю работув нашу либеральную эпоху, в нашем маленьком городке.
Как бы то ни было, я всегда знала, каковы правила игры, это знание было врожденным. Я каким-то образом усвоила их еше до того, как узнала, что означает это словоэто тихое, беззвучным шепотом произносимое слово, которое какой-то добрый, всезнающий анонимный провидец накорябал, будто шрам, в школе на моей ученической папке, когда мне было лет одиннадцать или двенадцать; я вытащила свою папку из стопки, и это слово отпечаталось, словно клеймо, у меня в голове. Это слово обрело смысл много позже, когда мне хотелось обжечь себе пальцы, хотелось прожигать сердца других девушека не мальчиков, как следовало бы; и вот тогда я чтила этикет маленького города. Я решила чтить его, по крайней мере, до тех пор, пока не выберусь отсюда. Неудивительно, что меня так ошеломила Эми, которая неожиданно ворвалась в мое лето, пахнувшее сливой-ренклодом, и открыла мне то, к чему по-настояшему следует стремиться. Моя истинная Ате, душа моя.
Нет, я не знала тогда, что такое слива-ренклод. Я не пробовала таких слив, почти не пробовала летних фруктов, пока не уехала из Шотландии далеко, далеко на юг, в край летних плодов, где с ними делали пудинги, где на полках супермаркетов круглый год красовались тропические фрукты, клубника и сатсума, а уличные базары были дешевы, изобильны и даже зимой заполнены фруктами. Но и в те годы, здесь, когда все то, что я ощущала, еще находилось под замком, таилось во тьме и вызревало, я уже понимала, что мне нравятся девочки. Мальчики мне тоже нравились, но девочки, безусловно, нравились мне гораздо больше. В то лето, когда я встретила Эми, я была сильно влюблена в американку, которая появилась в нашей школе в прошлом январе. Теперь, вспоминая об этом, я понимаю, что влюбилась в американку в тот год, когда любовь впервые нанесла мне удар под дых своим могучим, крепко сжатым кулаком, и поздно ночью, лежа в одиночестве в постели, я осознала, чтб бывает, если послушаться первых позывов телесного любопытства.
Я запаздывала с развитием. Мне было пятнадцать лет. Помню, тогда я как раз стала интересоваться, какой же была моя мать; не дивитьсяпримитивно, без лишних вопросов, с верой в ангела-хранителя, как привыкла делать с раннего детства, но гадать с пытливостью, заставлявшей меня часами вглядываться в ее поблекшие цветные фотографии, просвечивая их в свете настольной лампы с силой ста ватт, и выискивать там то, чего, быть может, не замечала раньше. Кое-что я знала хорошо. Сама она приехала из Бостона, но ее родители были ирландцами. Потому-то она и назвала меня ирландским именемслишком любила Ирландию. Мы ездили туда всей семьей за год до ее смерти. Есть фотография, где она держит меня на коленях, мы сидим на Джайентс-Козуэй. На платье с узором из вишенок на кайме и с двумя красными помпонами, похожими на вишни, на ленточке вокруг шеи. На мамелегкие голубые брюки с лямками, пропущенными в туфли, белая водолазка и очки, какие носили в шестидесятые годы, а небо у нас над головами голубое, исполосованное белыми облаками. Джайентс-Козуэйэто куча больших плоских камней, которые гигант Финн набросал здесь, пытаясь проложить дорогу через море. На снимке мы обе глядим куда-то влево, а на что именно глядимэто я и пытаюсь понять, держа фотографию у самой лампочки.
Твоя мама отправилась к ангелам. Твоей маме пришлось улететь, она вознеслась на небо. Она обняла меня на прощанье, обдав теплым сладким запахом, а потом замерла, прижав руки к бокам, и вдруг раздался страшный грохот, и огонь вырвался из-под ее ног, из подметок ее башмаков, и она умчалась ввысь, за облака. Только клочки ее одежды, ремешок от ее сумочки осыпались на землю и остались дотлевать в жарком мареве.
Я всегда представляла себе эту сцену в черно-белых тонах, да и сейчас представляю, наверное, оттого, что я насмотрелась хроники, изображавшей высадку на Луну. У твоей мамы было уже наготове имя для тебя, оно только дожидалось, когда же ты скользнешь в него, еще задолго до твоего рождения. Ты была такой малышкой, что соседи даже не подозревали, что твоя мама в положении, пока она не вернулась с тобой из роддома. Она вознеслась на небо, чтобы помочь Богу устраивать райские танцы. Я ни разу не просила отца рассказать мне еще что-нибудь, кроме того немногого, что он сам повторял мне. Когда же я захотела узнать большечто ж, от нее его уже отделяло множество женщин. Я расспрашивала Джеймса и Патрика, задавала им всяческие вопросы, но не была уверена, не сочиняют ли они про нее все это; по ночам, тихонько перекликаясь на своей двухъярусной кровати, или валяясь летом в высокой нескошенной траве в саду, они занимались тем, чем, наверное, занимаются все близнецы на свете: разговаривали как-то совсем по-особому, соглашаясь с тем, что говорит другой: вначале она надевала красный плащ (как Чудо-мышь, да, совсем как Чудо-мышь), да, как Чудо-мышь, и тогда она могла летать (да, она могла летать, а онинет, у нее появлялись волшебные чары и такое ружье, которое могло пристрелить даже то, чего она сама не видела), да, и это ружье было настоящим волшебным ружьем, оно позволяло увидеть будущее и прошлое (ну да, она могла видеть нас через это ружье, и знаешь), и знаешь, когда, например, улитки, червяки или какие-то гады хотели подобраться к нам в темноте (да, она быстро их отстреливала), да, потому что она их видела (она все видела и наблюдала за нами), да, за нами обоими, она за нами наблюдала. И за тобой, Эш (да-да, за тобой тоже, Эш). Я, маленькая, кивала в ответ и старалась подражать имтоже держала травинку между зубами. Но я понимала, что все это выдумки, не верила ни единому слову, даже тогда, когда мы немного подросли и рассказы братьев стали более обыденными.
Нет, были факты, я держалась за них, они таили для меня какой-то свой особый ритм. Она вышла замуж за моего отца в 1958 году, умерла в октябре 1968-го. Она была танцовщицей и умерла от рака. В тридцать пять. Значит, родилась она в 1933 году. Позже я всегда любила представлять, будто все американки, выступавшие в телепередачах, это она. Те, кто говорил, как она, поразительно похоже на нее. Та миловидная блондинка из «Околдованной», у которой тоже была дочка с забавным именем. Мать из «Семьи Партриджей», такая изящная, что у меня при виде нее все внутри щемило, и желтоволосая красотка из «Звездного пути»мои волосы были в точности такого же оттенка. Джун Аллисон (ее тезка), в «Маленьких женщинах» она держала все семейство в образцовом порядке даже после смерти Бет. Та женщина, которая ехала на сером пони рядом с Кларком Гейблом в фильме «По широкой Миссури», - я смотрела его однажды воскресным вечером вместе с отцом. Пускай темноволосая и чужеземная, она была хороша собой и вынослива, она вела отряд людей по заснеженным горным пустыням, только ей одной доставало храбрости, она кричала на мужчин, боявшихся следовать за ней по снегу, и щелкала бичом. И она тоже умерла, и тоже оставила ему маленького ребенка, как мать оставила меня (хотя тот ребенок был мальчиком и не имел братьев. Что ж, тем лучше). И порой мой отец действительно смахивал на Кларка Гейбла, особенно по выходным, когда ленился бриться.
Американская девочка родом из Техаса, появившаяся у нас в школе, была первой другой американкой, какую я знала. Ее звали Дженни Тимберберг. Их семья приехала в наш медвежий угол потому, что отец работал в нефтяной компании. Она вела себя не как девчонка, говорила в классе громко и четко. Ей было безразлично, чтб о ней думают другие, она отвечала учителю со своим красивым носовым выговором и не обращала внимания на мальчишек, которые передразнивали ее произношение. О Боге она говорила так, словно Он ее личный друг. Она была смуглой, веснушчатой и атлетически сложенной, потому что много лет прожила в солнечных краях, и на переменках болтала с какой-нибудь подругой, расхаживая с ней по школьному игровому полю под руку. Однажды на уроке она поднялась с места и целых пять минут говорила о том, как любит горы Шотландии, какое в них кроется вдохновение. После этого, глядя из окна на дальние горы в снежных шапках, я впервые поняла, что это отнюдь не скучный задник для нашей жизни, за который ошибочно принимала их прежде, или не просто место, где люди теряются по неосторожности и где их приходится спасать под Новый год. После этого я поняла, о чем же писал свои стихи Вордсворт. «Одинокая жница»мою книгу кто-то изуродовал, кто-то перечеркнул первую букву в слове «жница» и написал сверху «блуд», ладно, черт с ней, если присмотреться получше, то это же она, Дженни Тимберберг, «сама себе поет жнея», «мелодия к работе шла», - это же про нее, когда она насвистывала начальные такты «Don't It Make My Brown Eyes Blue», засунув руки в карманы блейзера и прислонясь к стене математического класса.
Впрочем, с тех пор, как появилась Дженни Тимберберг, мои школьные успехи начали хромать. Они и так никогда не были завидными, и, должно быть, я перебиралась из класса в класс благодаря удаче и интуиции, благодаря жадному одинокому чтению в ночные часы, даже в утренние, когда по телевизору уже нечего было смотреть. Теперь же большую часть времени я любовалась ее затылком, подмечая малейшие перемены в движении волос, пока она внимательно глядела на доску или старательно выводила на обложке тетради завитушки, неудивительно, что даже от пассивного усвоения материала, которое происходило раньше, не осталось и следа, и я понятия не имела, что мы проходим по истории, математике, немецкому и так далее. Интеграл был для меня, наверное, именем какого-нибудь древнеримского бога; зато спина Дженни Тимберберг играла множеством маленьких мускулов, и я восхищалась каждым из них.
Но дело не только в физическом влечении. По правде говоря, никакого физического влечения и не было вовсе. Я просто мечтала о другемне всегда этого очень хотелось. Конечно, подруги у меня были, и даже много, я никогда не испытывала недостатка в подружках, с которыми можно было пошататься и поболтать о том, какие мальчишки нам нравятся, а какие нет, и кто с кем гуляет, и как неудобно мыться в общем душе после спортзала, и какого мы мнения о новом сингле «Блонди», или о том, что Кейт Буш заняла первое место. Но я-то мечтала совсем о другом. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь взял меня под руку у всех на глазах, чтобы кто-нибудь обнял меня за плечи и ушел бы со мной навстречу закату. Я мечтала о такой дружбе, какая описывается в книгах, показывается по телевизору, о настоящей дружбе из кинофильмов, я мечтала о таком друге, которому можно доверить свою жизнь, когда за тобой вдруг явятся немцы или полицейские устроят облаву на твой дом.
Дженни Тимберберг была особенной, непохожей ни на кого в школе, ни на кого в целом городе. У нас в школе учились и другие американцы, из других «нефтяных» семей, но Дженниединственная девушка, которая приехала сюда прямо из Америки. Единственная и неповторимая. У нас с ней было что-то общее. Я говорила с ней всего один раз, она даже не знала, кто я такая, но я-то сразу почувствовала в ней родственную душу.
Тогда только-только начались летние каникулы. Я работала в ресторане «Литлвудз», стояла у кухонной плиты, раскладывала по тарелкам отбивные с жареной картошкой и зеленым горошком, мясные пироги, рыбу в хлебных крошках. Я ненавидела все это, мне хотелось работать в «Бев-Пойнте», где только чистый горячий пар отделял тебя от посетителей и откуда, возвращаясь домой, я приносила бы с собой аромат кофе, а не запах подливы и пота. Но место у плиты было шагом вперед по сравнению с прежней моей работой по субботам, когда я убирала со столов грязную посуду, спасибо Макуильяму, которому я понравилась. Я была довольна его вниманием. И не имела ничего против того, что он пожирал меня глазами. Когда я приходила домой после уборки грязной посуды, то отскребала от подошв ботинок жирный слой прилипшей к ним раздавленной еды.
Лето. У меня был выходной, и в кои-то веки погода установилась солнечная и ясная; выдался один из тех редких безупречных, безоблачных дней, когда можно шлепать босиком, но даже в джинсах было жарко, и я закатала их до колен и бродила по саду, в траве были разбросаны книги, но ни одна из них не могла удержать моего внимания, голова у меня раскалялась от мечтаний. Занятия в школе закончились, и это означало тревожную утрату маленького будничного чудасозерцания затылка Дженни Тимберберг. Проявив усердие, я умудрилась разузнать адрес Тимбербергов, имя отца семейства (Боу) и их телефонный номерблагодаря Джеймсу, который работал в нефтяной конторе (они с Патриком обслуживали нефтяную вышку, как и многие чужие старшие братья, и получали немалые деньгисто фунтов в неделю).
Мне было поручено скосить траву или приготовить ужин мальчишкам, но я оттащила старую деревянную скамью с верхней части лужайки в дальний ее конец, куда свешивали тяжелые ветки старые яблони из соседского сада. Ножки скамейки прочертили на лужайке и огороде глубокие борозды. Я понимала, что мне за это попадет. Но я прислонила скамейку к забору и улеглась на спину, так чтобы голова находилась в тени, а все остальноена солнце.
Мы могли бы встретиться ненароком на улице. Я могла бы подстеречь ее, дождаться, когда она выйдет из дома, тенью последовать за ней в город, или куда она там отправится, и потом столкнуться с ней будто случайно. Какой сюрприз, ну надо же, как дела, ты уже, э-э, начала готовить задание по географии на будущий год?
Я могла бы позвонить ей. Я могла бы набраться смелости и позвонить. Привет, это Айслинг, Айслинг Маккарти. Ну, из школы. Я за тобой сижу на французском и математике. Я тут подумала, может быть (может бытьчто? Я ведь ничего про нее не знала, кроме того, что она любит горы.) Не хочешь ли забраться на Бен-Уивис? (Слишком сложнонам пришлось бы добираться туда на попутках, понадобились бы горные ботинки, наверное, веревки, ледорубы и всякое такое. Кроме того, лично я вовсе не жаждала действительно карабкаться в гору.) Может быть ты видела на прошлой неделе телепередачу про горы? (Уже неплохо, во всяком случае, годится, ноодин недостатокмне пришлось бы дожидаться, когда по телевизору действительно покажут передачу про горы.) Может быть
Я могла бы написать ей письмо. Вот что надо сделать, решила я, написать ей остроумное, занятное письмо. Оно должно быть таким остроумным и занятным, чтобы она поняла, насколько я интересная личность, тогда она немедленно позвонит мне или, того лучше, тоже напишет, и у нас завяжется переписка, а через каждые несколько дней мы будем встречаться, чтобы поговорить о тех вещах, о которых писали друг другу. В этих письмах не останется места приземленности, они будут наполнены духом приключений, открытий, великих объяснений. Мало-помалу, из письма в письмо наши сокровенные помыслы окрепнут и расцветут, и никто не будет об этом знать, кроме нас двоих.
Возможно, возможно. Я понимала, что никогда не осмелюсь, понимала, что этому не бывать, но сама возможность такого исхода принесла мне облегчение, и я мысленно составляла план своего первого письма, лежа на спине, глядя на небо сквозь ветви яблони и наблюдая, как диковинно мерцает воздух, слушая, как мухи и пчелы жужжат над цветами и над старым хламом, сваленным у забора. Теплый день, редкостный день, не день, а подарок! Должно быть, я уснула, и сон этот носил окончательный характер, насколько я теперь припоминаю, потому чтохотя тогда мне это было невдомек, пробуждение стало некой отправной точкой к переменам в моей жизни.
На дереве сидела Эми. Она сидела там, когда я раскрыла глаза, и глядела на меня.
Голосом из всех воскресных классических телесериалов Би-би-си, какие я смотрела, голосом из каждой «Секретной семерки», из каждого романа Джейн Остин и Вирджинии Вульф, какие я пробовала читать, она проговорила:
Ни за что не угадаешь. Я только что видела дивное диво. Секунду назад из уголка твоего глаза пила бабочка. Nymphalis io. Этот видбольшая редкость на севере.
Я раскрыла рот. Поглядела на нее, висевшую надо мной в ветвях яблони. И сказала: Правда? Истинная правда?
Клянусь, ответила она.
Вторник, 10 часов утра.
Дорогой дневник,
мне нравится эта игра. Придавать форму вещам, которые в действительности не имели тогда формы или не подавали виду. Находить скрытую форму, невидимую форму, которая всегда там была. Выдумывать форму, как будто все это просто вымысел, как будто все это могло бы вовсе не происходить. Случайные, бессмысленныеэти вещи бились внутри твоей головы, как сплавной лес, выскакивающий на поверхность воды, дрейфующий то туда, то сюда во тьме, а потом взмывающийся вверх и перекатывающийся, сбрасывая с себя прогнившую коросту. Внизу, на дне морском, лежали остатки кораблекрушения, свидетельствующие о трагедии во всех подробностях, тебе никогда их больше не увидеть. Ржавеющие ложки-вилки. Пиджак стюарда. Сереющая табличка, привинченная к стене, с надписью «Посторонним вход воспрещен», и косяки рыб, равнодушно проносящиеся мимо. Сотни предметов, которые уже не под силу вспомнить. Кто знает? Черепа, жемчуга, скелеты. Лежит на дне моря и дрожитчто это такое? Развалина с расшатанными нервами.
Это шутка шестидесятых годов, когда у людей случалось по девятнадцать нервных срывов, о, явились за мной, ха-ха. Любимый анекдот Патрика. А Джеймсу больше нравилась другой, про монахиню в лифте. Однажды он рассказал его в школе, и сестра Амброуз поймала Джеймса за ухо. Эми все знала про монахинь, она знала гораздо больше, чем я, и даже лично встречалась с одной из них.
Вот что в разное время сообщила мне Эми
Монахиням запрещено дарить друг другу подарки.
Кладбища на самом делеочень милые места для пикников.
Всего известно семь святых Екатерин, и три из нихитальянки. Только одна была мученицейта, которую истязали на колесе с шипами. Она не погибла от этой пытки, ей отрубили голову, когда она преклонила колени с завязанными за спиной руками, чтобы благословить всех, кто будет помнить ее, а когда Екатерину обезглавили, то из шеи мученицы брызнуло чистое белое молоко.
Наверное, это замечательновырасти в католической семье, ведь в католичестве есть такая театральная пышность, а еще католикам повезлоу них очень четкое представление о значении греха.
В греческом языке и бабочка, и душа обозначаются одним и тем же словом. Псюхе, Психея. Психея была возлюбленной Эрота, ее крылья покрывал тончайший узор, как у бабочки. Малая планета Эрос находится в удивительной близости к Земле, открыта в 1898 году.
Думаю, тебе понравится эта книга, Эш. (И обычно книга нравилась.)
Пеликан расклевывает свою грудь, нанося себе раны, и кормит собственной кровью детенышей. Феникс живет 500 лет, а потом бросается в огонь, чтобы из пепла возродилась новая птица-феникс.
В хорах собора Святого Павла есть стеклянная мозаика, изображающая Еву с двумя тиграми: один лежит у ее колен, а второй нежно тычется плечом ей в поясницу.
Когда ты заболеваешь, у тебя поднимается температура, потому что твой организм изо всех сил борется с бактериями, которые на него напали. Так что не бойся. (Тыльной стороной ладони она прикасается к моему лбу, щупая температуру.)
Ацтеки верили, что мир создан из тела богини, которую растерзали на части другие боги, так что его верхняя половина стала землей, нижняянебом, деревья и цветыэто ее волосы, горыплечи, а пещерыглаза.
Ты похожа на Фрэнки из «Участницы свадьбы».
Поразительно, последнее высказывание было одной из ее первых фраз, обращенных ко мне. Как обычно, я ни малейшего понятия не имела, о чем она говорит.
Просто помимо воли вслушивалась в голос Эмиточный, чистый, ровный, уверенный, а она делала удивительные сумасшедшие сравнения, которых я не понимала. Она сказала мне об этомну, что я похожа на Фрэнки, свесившись надо мной с ветки дерева, пока я сидела внизу, на скамейке, и полусонно всматривалась вверх, против солнца, пытаясь понять, кто же это со мной разговаривает.
Она: смуглая, длинные темные прямые волосы. Маленькая, стройная, полные губы, карие глаза в густых ресницах, кошачьи. Я: светлокожая, долговязая, худая, волосы короткие, жесткие и желтые, губы в ниточку, глазасеро-голубые, единственное, что мне нравилось в себе самой, стоя перед зеркалом, я всегда загораживала ладонью нижнюю часть лица и смотрела только на одни глаза. Я: выше ростом, еще безгрудая, неуклюжая, твердое худое легкое тело, настолько похожая на мальчишку, что пришлось проколоть уши, чтобы в магазинах ко мне перестали обращаться: «сынок». Она: девчонка. Самая настоящая девчонка, в девчачьей одежде, я-то как раз презирала девчонок такого типа, я бы ни за что на свете не стала с такой водиться, такие ни за что не перелезут через ворота, никогда не заберутся на дерево. Она: всегда меня обгоняла.
Ну да, вот что я имею в виду. Как, например, она умудрилась забраться на эту яблоню, если на ней была такая длинная девчачья юбка, какие она вечно носила? А ещекак она с этого дерева потом слезала? Наверняка я видела, как она слезает, наверняка же видела. Но не помню. Зато я легко себе это представляю: вот она балансирует, изящно, потом неловко, снова изящно, движется между ветвями, упираясь ногами в ствол, перемещаясь очень осторожно, дюйм за дюймом.
освобождая рукав или складку юбки от цепких сучков, издавая горлом неповторимый сердитый звук.
Легчайший трепет листьев надо мной.
Как в тот раз, когда меня чуть не поймали на дереве в саду священника. Яблоки из его сада пользовались успехоми красть легко, и вкусные, как столовые сорта, а те, что валялись в траве, в переулке за домом, имели обкусанные бока еще до того, как упали. Сколько мне было тогда? Лет девять, и я отчаянно хотела попасть в секретное укрытие, которое ребята устроили на берегу канала, а тот мальчишка, Колину него еще, кажется, была волчья пасть и шрам остался под носомзаявил, что девчонкам туда нельзя. (Родиться девчонкойучасть хуже смерти, играть в чьем-нибудь мирном саду за домом, с другими девчонками, в их пластмассовые чайные сервизы, в куклы, которые писают в штанишки.) Помню, я стояла, уперев руки в боки, и не двигалась с места. Джеймс поглядел на Патрика, а Патрик уставился в землю и сказал мне, да, Эш, лучше топай отсюда; остальные мальчишки тоже ждали и смотрели на нас, в том числе тот мальчик, который вечно справлял нужду на улице, никогда не бегал в туалет домой. Потом мы услышали мелодию «Зеленые рукава»: это неподалеку, возле жилых домов, остановился грузовик с мороженым.
Мы ее пустим, если она купит нам мороженого, сказал Колин. А откуда она, интересно, деньги возьмет? возразил Джеймс. Могу яблок нарвать бесплатно, предложила я. Патрик поднял голову и кивнул, перестал хмуриться. Она может нарвать нам яблок даже с яблони Тейна.
Мы перемахнули через забор Тейна, я уже успела промчаться по огороду и наполовину вскарабкаться по шершавому стволу яблони, и вдруг, оглянувшись, увидела, как мальчишки бросаются врассыпную, а мистер Тейн с хрустом бежит по гравийной дорожке на своих длинных и худых черных священнических ногах, как он едва не догоняет Джеймса, едва не хватает его за воротник. Я чуть не закричала, мне пришлось залезать еще выше, гораздо выше, так что, когда Тейн прошел под яблоней, вполголоса бранясь и разравнивая вмятины от мальчишеских ног вокруг картофельных грядок, мне видна была его лысина, а ему даже в голову не пришло взглянуть наверх, иначе он бы поймал меня на ветвях яблони.
Я ждала на яблоне Тейна почти до темноты. Мне было видно все до самых гаражей. Я видела, как миссис Тейлор вышла в садик за своим домом, а между двумя гаражами ее поджидал тот мальчишка, Хьюи, один из хулиганов Фрейзеров, которым мои братья старались не попадаться на глаза, тот, что недавно закончил школу и теперь работал на железнодорожной станции. Я наблюдала за ними: они целовались так, будто хотели друг другу лицо объесть, а потом дергались в обнимку, прислонившись к стенке гаража, и я еше думаланаверное, у него вся спина и руки в занозах будут, и у нее тоже (у меня вечно появлялись занозы, стоило мне пройти рядом с гаражами), затем она поправила на себе одежду, а он поправил ей прическу, и, кажется, они даже пожали друг другу руки, или он отвесил ей поклон, какие обычно отвешивают мальчишки сестре директора, которая раздает книги в последний школьный день, после чего я видела: она вернулась в свой сад, сорвав по пути что-то с клумбы, и я слышала, как хлопнула задняя дверь ее дома. Когда стало достаточно темно, я набила карманы маленькими яблочками, заправила передний край свитера в джинсы и засунула туда через воротник столько яблок, сколько можно было унести. Я быстро спустилась по стволу, сотрясая в темноте ветви, и бежала до самого берега канала, где уселась на траву, в мальчишеском укрытии среди кустов, и съела одно яблоко. Оно оказалось твердым, зеленым и горьким. Я протянула руку сквозь стену из травы и выбросила огрызок.