В таком случае доложите обстановку! Где находится задержанный? Удалось ли выяснить его личность?
Горный четко произнес:
Все выяснено. Он на базе. Инга на минуту в себя пришла и признала, что это Геннадий Хомяков и именно он сманил ее приехать сюда. Матвей с Валентинычем подтвердили, что знают этого киношника.
Генерал аж фуражку стащил:
Киношник!?! Значит ты прав.
Пригладил рукой короткие поседевшие волосы и вновь натянул головной убор. Лицо построжело. Полковник невольно вытянулся. Олег Ефимович вздохнул и с силой потер шею:
Разберемся! Ладно, Василий Николаевич, едь в госпиталь. Я уже дал распоряжение, и вас пропустят. Если что, звоните мне. Сообщите, как все пройдет.
Направился к своему УАЗику, но на половине пустынной дороги остановился и обернулся. Посмотрел на полковника, стоявшего с опущенными плечами у обрыва. Громко и четко сказал:
И все же ты ее любишь!
Развернулся и уже не оглядываясь, дошел до своей машины. Сел. Посмотрел на полковника и что-то сказал своему водителю. УАЗик тут же отъехал. Горный ошеломленно глядел вслед. Рассеянно посмотрел на открывавшийся внизу вид и направился к «Ниве». Сел на переднем пассажирском сиденье, невольно оглянувшись назад. Сообщил:
Алексей, сзади все кровью изляпано.
Селиверстов кивнул:
Я знаю. Ерунда! Отстираетсязначит отстирается, а нетдругие чехлы куплю. Лишь бы она выжила. Тронув машину с места, тихо сказал: А ты, Вась, не отказывайся от любви. Не говори Инге, что не любишь! Возможно именно любовь эта, тобой так отрицаемая, и поможет ей выжить.
Полковник молчал, глядя перед собой и не видя ничего. Перед ним вновь почему-то возникла зеленая трава на краю обрыва и Инга, лежащая на этой траве с закрытыми глазами, такая бледная и беспомощная. На сердце стояла щемящая пустота. Казачий атаман вел машину и тоже молчал. Наконец Горный повернул голову:
Валентиныч, вы что, все с цепи посрывались? Какая любовь? Ей сорок два, мне тридцать пять! Мы знакомы третьи сутки. Что вы все так уверены в нашей любви?!? Объясни!
Алексей вздохнул:
Знаешь, я свою жену случайно повстречал. Было мне уже далеко за тридцать. Я ей в отцы годился. А она молодая, всего девятнадцать. Я тоже сопротивлялся любви, считал себя старым. Тогда она, молоденькая девчонка, начала за мной ухаживать. Словно мать порой вела себя. Это в девятнадцать-то! И я понял, что возраст не самое главное в жизни. Самое важноелюбовь. И вот сейчас ей тридцать восемь, а мне пятьдесят семь. Я благодарю Бога, что она у меня есть.
Василь возразил:
Но это ты старше, а тут она! И тоже, порой, как мать ведет себя!
Селиверстов грустно усмехнулся:
У нее же предназначение такоебыть матерью. Видно нет у нее больше никого, чтоб заботиться, раз дети выросли да одна. Я пока ее с Майкопа вез, повыспросил. Одинокая она. И душа у нее одинокая. Я гораздо больше тебя прожил, вижу. Она и пишет-то, скорее всего, от безысходности, старается через жизнь героев пережить то, что хотела бы. Еще раз говорю, возраст это не важно. Жена моего дядьки на пять лет старше и что? Живут пятьдесят лет вместе. Ему семьдесят три, а ей семьдесят восемь.
Горный хотел что-то возразить. Уже открыл рот и тут же замер, так и не произнеся ни слова. Валентиныч продолжал говорить о многочисленных друзьях и знакомых, у которых была тоже большая разница в возрасте. За разговором они и не заметили, как въехали в Майкоп. Алексей хорошо знал город и направился прямо в госпиталь, петляя по чистеньким цветастым улицам. Притормаживал на светофорах и ехал дальше. На одном из перекрестков его тормознул гаишник. Деловито помахивая жезлом, подошел к «Ниве» и наклонился, заглядывая в салон:
Сержант Сидоркин! Предъявите документы.
Заметил кровь на заднем сиденье и пятнистой форме военного, сидевшего рядом с водителем. Заметно напрягся, оглядываясь по сторонам в надежде, что поблизости окажется кто-то из своих. Но рядом никого не наблюдалось. Рука медленно потянулась к кобуре. Глаза застыли на окровавленных руках сидевшего впереди полковника. Кисти оказались крепкими.
Василь почувствовал его напряженность всем нутром. С отчаянием, неожиданно даже для себя, перегнулся к рулю, протягивая документы и взмолился, выглядывая в открытое окно на дверце:
Сержант, будь человеком! Я полковник Горный! Мы женщину везли, мою жену раненую бандитом, вот откуда кровь. Ее по дороге в «скорую» перегрузили и сейчас она уже в госпитале. «Скорая» мимо тебя должна была с мигалкой и сиреной промчаться. Мы туда летим, отпусти! Не веришь, поехали с нами!
Милиционер заглянул в его страдающие глаза. Поверил сразу, так и не взяв удостоверение. Рука дрогнула, отодвигаясь от кобуры. Вспомнил, что действительно несколько минут назад с воем пролетела «скорая помощь». Вскинул руку к козырьку фуражки, возвращая документы Селиверстову:
Проезжайте! Взглянул в глаза Василя еще раз: Надеюсь, что с вашей женой все хорошо будет.
Через пять минут Горный находился на КПП госпиталя. Селиверстов, запиравший машину, вошел на пару минут позже. Полковник назвал фамилию пациентки:
Ее оперировать должны!
Услышал от не молодой женщины, сидевшей в регистратуре:
Минуточку
Она набрала номер телефона, назвала фамилию Инги и какое-то время слушала. Василий и Алексей не сводили взглядов с лица женщины, облокотившись о стойку. Наконец дежурная положила трубку:
Пройти-то вы можете, только ей сейчас действительно операцию делают. Вы ничем не поможете. Кое-что уже известно: крови много потеряла и пуля у самого бронха застряла, задев край легкого.
Полковник решительно положил удостоверение на стол:
Пропускайте! Мы вдвоем.
Женщина пролистала удостоверение. Не найдя вкладыша о семейном положении, взглянула на его решительное лицо:
Кто она вам?
Гражданская жена, но это пока.
Дежурная записала их данные в журнал. Старательно объяснила, как пройти к хирургии. Выписала два пропуска, покосившись на часы. Время для посещения закончилось пятнадцать минут назад, но она поняла, что эти двое не отступят. Высунувшись из окошечка, крикнула солдату на входе:
Пропусти! И уже вслед им посоветовала: Товарищ полковник, вы бы хоть руки помыли.
Василий этих слов уже не слышал. Он пулей выскочил из КПП, не обратив внимания на солдата, и помчался в указанном направлении, не обращая внимания на то, что все встречные прохожие с ужасом смотрят на кровь на его руках и одежде. Горный ничего не замечал. Селиверстов едва поспевал за ним, но ни слова не говорил и не останавливал. Валентиныч понимал, что душой военный уже с Ингой. Только в эти минуты он понял, что постарел и от того мужика из МЧС, которым он был когда-то, мало что осталось. Алексей чувствовал одышку, ноги заметно отяжелели, да и сердце в груди бухало, словно молот, где-то у горла.
Полковник влетел в хирургическое отделение на второй этаж за несколько секунд, прыгая через две ступеньки. Селиверстов окончательно отстал и остановился на лестничной площадке между этажей. В обширном холле у лестницы стояла высокая стойка со столом. По обе стороны от поста имелись две двери, ведущие в хирургию и реанимацию. Симпатичная крепкая медсестра что-то писала в журнал и из-за стойки торчала лишь высокая шапочка, прикрывающая темные волосы.
Появление Горного имело эффект разорвавшейся бомбы. Больные, сидевшие у открытого окна, замолчали, глядя на мужчину. Полковник быстро огляделся в холле. Направился к стойке, никого и ничего не видя.
Селиверстов выполз в холл вслед за ним, мгновенно заметив испуганные лица женщин, направленные на полковника.
Горный остановился, положив руки на стойку. Глядя на дежурную медсестру, потребовал:
Как дела у Жаровой? Она на операции должна быть.
Женщина, оторвавшись от писанины, хотела послать его по определенному адресу и заставить ждать, но подняв голову вздрогнула. Кровь на руках, плече и груди военного ошеломили ее. Заметила стальной взгляд мужчины, который не потерпит отказа. К тому же к стойке подошел, тяжело дыша, еще один мужик и явно по той же причине. Встала, отодвинув журнал:
Сейчас узнаю
Минут через пять вернулась:
Пуля удалена. Операция проходит успешно. Женщина будет жить. Помявшись, попросила: Вы бы сходили, умылись. Кровь на вас всюду. Смотреть страшно.
Полковник ничего не слышал. Шатаясь, дошел до пустого диванчика в углу и буквально упал на него. Плечи опустились. Он как-то разом сжался и постарел. Рядом с диваном, в большой бочке, раскинулся огромный цветущий розан. Яркие цветы на темной зелени казались искусственными. Горный буквально упал на кожаную истертую поверхность. Упершись локтями в колени, застыл, сильно склонившись вперед. Больные молча смотрели на него. Большинство постаралось исчезнуть. Остальные молчали. Селиверстов присел рядом с Василем:
Вась Ты, это Не надо так Инга поправится Ты же слышал
Медсестра все слышала. С жалостью посмотрела на военного, выглянув из-за высокой стойки. Горный поднял голову. Его глаза были абсолютно сухи, но лицо побледнело до мелового состояния. Он тихо и напористо попросил:
Валентиныч, ты едь! Едь на базу. Ты там нужен. Я здесь Останусь
Селиверстов в какой-то миг понял, что полковник просто хочет побыть один и заторопился, нарочито бодро заговорив:
И то верно! Дел полно! Декларацию вон, в налоговую, и то не успел подать. Отчет надо составить, будь он неладен! Раз уж я в Майкопе, хоть чего-то закупить на понедельник. Понимал, что говорит не то, но продолжал говорить: Ну, ладно, Вась, раз ты не против, я поехал. Ты звякни
Тут же осекся, понимая, что у военного нет с собой ничего. Торопливо достал деньги, мобильный. Сунул ему в руку:
Забирай! Я сейчас по дороге другой куплю и тебе позвоню. Если меня вызывать станут, ты номера спрашивай и записывай. Я тебе перезвоню попозже, номер новый продиктую. Поглядел на медсестру, вставшую из-за стойки и застыло глядевшую на мужчин: Думаю, что девушка тебе не откажет в бумаге и ручке.
Горный машинально взял мобильный и деньги. Рассеянно засунул в карман и посмотрел в сторону двери с закрашенным белой краской стеклом и надписью сверху «реанимационное отделение». Чья-то шкодливая рука проделала в краске приличное по величине окошечко, и через него теперь можно было увидеть все, что делается в коридоре реанимации. Особенно если подойти вплотную. Селиверстов протянул руку:
Ладно, поехал. Ты все же сходи, умойся.
Полковник слегка пожал руку Валентиныча. Алексей понял, что он сейчас ничего не способен понять, кроме того, что Инга находится на операционном столе. Подошел к стойке. Легонько взял так и стоявшую медсестру за руку. Потянул за собой. Женщина даже не удивилась и молча шла, не пытаясь вырвать ладонь. Атаман увел ее к лестнице. Оглянулся вокруг, словно боясь, что подслушают. Попросил, протягивая пару пятисоток:
Ты помоги ему. Пусть здесь переночует. Он ведь не уйдет и сейчас в таком состоянии, что способен на что угодно. Его нельзя выгнать. Понимаешь? Нельзя! Накорми. Просто заставь есть! Уж сама придумай, как, но заставь! Мало? Я еще заплачу, только не гони ты его! Инга для него многое значит. А я ему завтра все привезу и в Майкопе жить пристрою.
Женщина слушала не перебивая. Горестно произнесла, обернувшись на стеклянную дверь и полковника, теперь стоявшего у открытого окна, рядом с розаном:
Да хватит этого, с лихвой хватит! Накормлю и помогу, вы не беспокойтесь. И завтра, если сменюсь, подруге все передам. Кровать найдется! Лишь бы он согласился.
Алексей вышел из госпитального корпуса с грустью в душе. Тяжело вздохнул, оглянувшись на дверь. Отойдя метров на двадцать, обернулся и посмотрел на окна второго этажа. Поднял руку и махнул несколько раз. Горный глядел на него и явно не видел, так как не помахал в ответ на его прощальный знак
Андрей, Сашок, Муса, Матвей, Валентина и Наталья собрались в кафе. Куракина приволокла из кухни большой чайник, чашки и домашнее печенье. Поставила на стол, приглашающе взмахнув пухлой рукой, но к чаю никто не притронулся, даже прожорливый Неклюдов. Пончик впервые потерял аппетит и спокойно глядел на выпечку. Ему ничего не хотелось. На сердце было тоскливо.
Сидели за столом, опустив головы. Все молчали. Каждый думал о своем, сходясь в главном и боясь самого худшего. Прошло около часа тишины, которую попросту боялись нарушить. Боялись высказать вслух то, что у каждого сидело в голове. Это, сидевшее, могло оказаться страшной правдой. Наконец Моряк хрипло заговорил:
Батя наверняка всем сообщил. И генералу, и в больницу. Надо ждать.
Кошевая прислушалась:
Машина едет!
Все мгновенно подскочили и высыпали на улицу. Чайник и печенье так и остались стоять на столе, вместе с пустыми и чистыми чашками. Дружно уставились на дорогу, ведущую в Майкоп. Солнечные лучи заходящего солнца ярко освещали каждый камень, каждую травинку. Легкий ветерок донес шум мотора. Егерь оказалась права. Через минуту снизу показался генеральский УАЗик.
Василь, минут сорок просидел, уткнувшись лицом в колени. Нет, он не плакал, и плечи не дрожали, ему просто не хотелось никого видеть. Ведь эти люди ходили, смотрели, разговаривали, а Инга, его Инга (сейчас он думал именно так), лежала на операционном столе и от этого на душе Горного, словно камень лежал.
Медсестра несколько раз подходила к нему. Смотрела на стриженый затылок, но так и не решилась нарушить это горькое молчание. Вздыхала и вновь уходила к стойке.
Больные из хирургического отделения, расположенного напротив реанимационного, выходили в коридор, но едва замечали руки и одежду военного, разворачивались и торопливо уходили. Никто из них не рискнул сделать замечание сидевшему мужчине. Все понимали, что у того великое горе и теперь старались не мешать праздными разговорами рядом.
Наконец далеко в коридоре реанимации со стуком распахнулась одна из дверей. Из операционной вывезли тележку-каталку. Горный услышал и моментально вскинул голову. Вскочил на ноги. Подошел к двери и посмотрел в протертое «окошечко» Медсестра на посту тоже встрепенулась и даже не стала отгонять полковника от двери. Подошла. Встала рядом, чуть приоткрыв дверь. Заглянула, глядя на каталку с закрытым простыней до горла неподвижным телом. Заметила ободряющий кивок операционной сестры и радостно сообщила:
Операция закончилась! Судя по всему успешно.
Горный попросил с надеждой:
Вы не могли бы проверить поточнее?
Она легко согласилась:
Сейчас схожу!
Полковник стоял и через стекло смотрел, как медсестра идет по коридору. Ему казалось, что идет она слишком медленно. Будь его воля, он бы побежал бегом! Заметил дверь, за которой скрылась дежурная, и уже не сводил с нее глаз. Василь ждал и, не замечая того, нервно дергал себя за пальцы. Женщина вернулась, мягко сообщив:
С вашей женой все в порядке.
Он спросил:
Я могу посмотреть на Ингу?
Дежурная оглянулась на коридор и шепотом сказала:
Сейчас доктора на новую операцию уйдут, и я вас проведу. Пройдемте пока со мной в ординаторскую. Умоетесь и переоденетесь в хирургическое хэбэ, а то вы всех больных у нас напугали.
Василь только в этот момент начал соображать. Сообщение, что с Ингой все в порядке, наконец-то привело его в чувство. Оглядел себя и вздохнул, виновато взглянув на женщину. Она мягко улыбнулась:
Ничего страшного не произошло. У нас все и всё поняли правильно. Так что, умываемся?
Он кивнул и вслед за медсестрой направился в хирургическое отделение, где порядки были не такими строгими. Она привела его в санузел при ординаторской. Принесла наряд хирурга на плечиках, показала, где что лежит и оставила одного. Василь огляделся и принялся раздеваться.
С удовольствием ополоснулся в душе, смыв пот и пыль. Вскоре он стоял в зеленоватом наряде хирурга и тапочках-бахилах, абсолютно чистый и даже в шапочке. Для полного эффекта не хватало только повязки на лице. Застиранная от крови форма висела на плечиках в распахнутом окне, подсыхая. Пистолет был спрятан в карман куртки, и от этого форма висела чуть боком.
Медсестра вернулась, чтоб проверить полковника. Удовлетворенно улыбнулась, ничего не сказав. Горный заметил эту улыбку. Взглянул на себя в зеркало и усмехнулся:
Да Инга едва увидит меня в таком виде, расхохочется!
Женщина улыбнулась:
Это не надолго. Завтра-послезавтра вашу жену переведут из реанимации в хирургию, и вам переодеваться не придется, а сейчас она вас все равно не увидит. Главное, что вы ее увидите и может успокоитесь, а то на вас, прямо, лица нет. В сознание госпожа Жарова придет лишь утром.
Карпенко вылез из машины и поздоровался со всеми. Кокарда на фуражке сверкнула под солнцем. Рубашка потемнела на спине от пота, но он и внимания не обратил, лишь не довольно передернул плечами. Сразу обратил внимание на ожидающие выражения и тревогу на лицах. Все понял. Заметил не известную серую «тойоту», притулившуюся к самому краю насыпи.