Зачем? Я всегда о них думаю. А о ней, душеньке моей, не думал! Как ей со мной тяжко, Иван согнулся пополам, как будто переломился и глухо застонал, хватаясь руками за свою мокрую разгоряченную голову.
Она слышит вас. Неужели вы думаете, что она уже не простила вас? горячо воскликнул Яков Михайлович, она простила! Мужайтесь, Иван Кузьмич! И живите! Прошу вас! Живите за себя и за нее. Вам надо жить. У вас дети остались. Есть новорожденный сын. Вы для них теперь отец и мать! Единственная опора и надежда! Прошу вас, вспомните о них! он старался говорить мягко, но твердо. В то же время, сочувственно вглядываясь в серое и застывшее Иваново лицо.
Но тот будто не слышал, сидел, равнодушно отвернувшись от него. Серые глаза, в которых плескалась неукротимая боль, пристально и холодно смотрели на качающуюся от ветра березу. Губы остались все также, плотно сжаты.
Яков Михайлович ободряюще дотронулся до его руки.
Крепитесь, Иван Кузьмич! Вы не одни в своем горе! Ваши дочери и сын страшно переживают. Еще и за вас. Мне тоже больно, с трудом произнес. Хотел добавить еще слова сочувствия, но поглядев на отчужденное лицо Ивана, промолчал, окунаясь в собственную боль. Так они сидели, молча некоторое время.
Где она? неожиданно хрипло спросил Ухтомцев.
Гиммер не ответил и внимательно всмотрелся в его лицо: «Несчастный! Твое сердце рвется, как и мое. Но тебе сейчас тяжелей, чем мне!» горько подумал он.
Не дождавшись ответа, фабрикант опустил голову.
У обоих, стоявших возле дорогой им могилы, мужчин промокли волосы и пальто. Но, ни тот, ни другой, объединенные одним горем и связанные одной душевной нитью, не замечали этого.
Я хотел проститься с ней в последний раз, тихо произнёс Яков Михайлович. Он хотел выговориться и объяснить, что чувствует и думает. Хотя, понимал, что сидящий рядом человек не услышит его. Но и молчать он тоже не мог, потому что смерть Ольги была и его горем.
Я не знал, что вы здесь. Иначе бы не посмел потревожить ни вас, ни ее. Но это даже хорошо, что вы здесь. Я и с вами тоже попрощаюсь. У меня на руках уже и билеты есть. Завтра я навсегда уезжаю в Германию. Мы больше никогда не увидимся с вами, Иван Кузьмич. Я хочу вам сказать, что для меня было большой честью служить на вашем заводе. Строить его! Все, что я мог сделать для заводая честно сделал! И совесть моя перед вами и вверенным мне заводомчиста. Но самое главное, что я должен вам обязательно сказать, это то, что Ольга Андреевна всегда любила только вас одного! Поверьте мне! Она чиста перед вами и детьми. Святая светлая душа! Хотя, вы наверно, считаете по-другому? с глубокой болью произнес Гиммер и закрыл глаза рукой. Горячий комок стоял внутри и душил ему горло.
Да! Не буду от вас скрыватья всегда любил вашу жену! внезапно с неукротимой страстью признался он, как только увидел в первый разтак и полюбил! Ее нельзя было не полюбить. Вы и сами это знаете! Она никогда не была моей женщиной, потому что любила вас одного! Слышите вы меня? Вытакой жестокий и бессердечный человекбыли её единственной любовью! Признаюсь, я не ожидал вас увидеть здесь, сударь, иначе бы не посмел прийти сюда в такую минуту. Прошу вас, простите меня!
Однако, набрались смелости и пришли! с горькой и презрительной иронией произнес Ухтомцев и бросил подозрительный взгляд на инженера, на что вы надеялись, сударь? Что я прощу вас за ее и мои страдания? Зря надеетесь. Не оправдывайтесь! Я вам не верю! А может вы решили, что я ничего не знал и не замечал? Нет, милостивый государь! Я всё видел и всё замечал! Но я молчал до поры, до времени! Она так хотела. Но я её простил. Вас не прощу! Убирайтесь отсюда! Вы здесь чужой. И моя жена принадлежит только мне. Видите? Вон она там! Лежит и насмехается надо мной! Да, и над вами тоже! и фабрикант с яростью ткнул пальцем на могильный холмик.
Гиммер не ответил.
Слышите? неожиданно переспросил Ухтомцев, запинаясь и бросая какой-то странный и быстрый взгляд на Якова Михайловича.
Ухтомцев замер, поддавшись вперед и приложив палец к губам.
Сам поддавшись странному внушению и напряжению, проскользнувшему в словах и движениях фабриканта, Гиммер невольно прислушался. Но кроме завываний ветра и непрекращающегося шума дождя, да отдаленных перекликающихся женских разговоров на другом конце кладбища, он ничего не услышал.
Слышите? Тсс! Она зовет меня вновь как-то странно покосил на него убегающими глазами Иван. После чего принялся напряженно вглядываться в могильный холмик. Вдруг, он встал, приблизился к могилке и, упав перед ней на колени, стал гладить грязную землю:
Ольга, я не могу без тебя! Ты понимаешь это? Как мне теперь жить? Господи, за что ты меня наказал? За что? Что я тебе сделал, Господи? Ты слышишь меня? Жжет меня! Как жжет! Мочи моей больше нету! тоскливо выкрикнул Иван, поднимая страдающие глаза к безмолвному свинцовому небу.
Не выдержав, Яков Михайлович подошел, с силой подхватил Ивана с колен и поставил на ноги. Потом, осторожно подвел к лавочке и насильно усадил.
Не могу я. Больно мне! Как больно. Уйдите! Не мешайте! Прошу вас. Вам незачем здесь быть! глухо и обреченно произнес Иван Кузьмич.
Как же я могу теперь уйти? Разве могу вас оставить? просто ответил Яков Михайлович.
Так они и сидели рядом, плечом к плечу, два человека, связанные одной нитью и погруженный каждый в свои горестные мысли.
И вдруг откуда-то сами собой Якову Михайловичу на ум пришли знакомые слова: «Переживаешь ли ты ночь скорбей, ты разлучен с близкими и дорогими сердцу твоему, от Меня это было. Я муж скорбей, изведавший болезни, Я допустил это, чтобы ты обратился ко Мне и во Мне мог найти утешение вечное!» И услышав сказанное, человеческая душа замерла, робко вопрошая утешения.
И как будто в ответ на невысказанный вопрос торжественно и гулко зазвонили колокола на звоннице, приглашая прихожан на утреннюю службу. Но колокола затихли, и вновь наступила дождливая и тоскливая тишина.
Слышите? внезапно спросил Иван. Глаза его снова смотрели на Гиммера как-то сбоку, странно и искоса.
Я ничего не слышу. Оттуда вам и мне ничего не может быть слышно! твердо произнес Гиммер, дотрагиваясь до руки фабриканта, Бог мой! Да что же это такое? Милый, Иван Кузьмич! Пойдемте же домой! Там тепло, сухо. А здесь сегодня весь день, напропалую, льет дождь. Вы заметили хотя бы, что насквозь промокли? А ведь, и не заметили. Вы можете простудиться! А? Иван Кузьмич? Поедемте домой! участливо произнес он.
Но фабрикант в ответ отрицательно покачал головой.
Я так и думал. Прошу вас, поедемте домой! Не упрямьтесь. Прошу вас! Вам обязательно надо поехать со мной. Я без вас не уйду! Буду сидеть возле вас, пока вы здесь! Так и будем вместе мокнуть под дождем! Пойдемте же домой, в голосе Гиммера слышалась мольба.
Как же вы ничего не слышите, сударь? удивленно и невнятно пробормотал в ответ фабрикант, как будто и, не слыша того, что только что сказал ему Яков Михайлович, а почему же я ее слышу? он растеряно поглядел на инженера.
Это в вас горе говорит, грустно ответил Яков Михайлович и сочувственно поглядел на него, не она. Крепитесь!
Но фабрикант уже снова отвернулся от него, не в силах оторвать тоскующего взора от родной могилки:
Эх, Ольга Андреевна! Ольга Андреевна! ласково произнес он и укоризненно покачал головой, дорогая моя! Нехорошо этак-то, с вашей стороны поступать со мной! Отзовись еще. Хотя бы разочек! Неужели, не видите, как мучаете меня? Что вы там от меня спрятались, душечка? Не бойся меня! Я укорять больше не буду. Видишь, даже он пришел к тебе! Ох! Ольга Андреевна! Нехорошо вы со мной поступаете! Не оставляйте меня здесь одного!
Ну, вот же! Слышите? Она отвечает мне! Только не могу разобрать, что она говорит, Может быть, вы поймете? и фабрикант вопросительно посмотрел на Гиммера пустыми бессмысленными глазами.
Иван Кузьмич, дорогой! Давайте-ка! Подымайтесь! Вот так. Потихоньку, полегоньку! Держитесь за меня. Я вам сейчас помогу идти! Давайте, давайте! и Гиммер стал настойчиво подымать обмякшее тело Ивана с мокрой лавки.
Как я устал, прошептал Ухтомцев. Он страдающим и доверчивым взглядом посмотрел на Гиммера.
И от этого доверчивого Иванова взгляда, как будто малого ребенка, вдруг неожиданно потерявшего свою мать и не понимающего, куда он попал, у Якова Михайловича вновь со страшной силой больно защемило сердце и облилось кровью. Внутренне содрогнувшись и чувствуя непреодолимое желание что-то немедленно предпринять, чтобы облегчить невыносимые страдания Ухтомцева, Гиммер заглянул ему в глаза, и ласково, но твердо произнес:
Держитесь! Мы уходим домой, после чего мягким, но решительным движением взял его под локоть.
Вы считаете, что мне надо пойти? Хорошо. Я пойду. Только ненадолго. Я должен к ней обязательно вернуться. Как вы думаете, она не обидится на меня за то, что я ушел и бросил ее одну тут под дождем? Спать я хочу. Оля! Отпусти ты меня! Я сейчас пойду домой, потом опять к тебе приду. Хорошо, милая? срывающимся шепотом спросил Иван еще раз у своего могильного холмика и, будто получив оттуда разрешение, как-то сразу резко обмяк в руках инженера.
Но уже бежал к ним навстречу кучер, заметив, что Гиммер почти волоком тащит Ивана Кузьмича. А тот переставляет свои ноги, как пьяный.
Вдвоем, они повели Ивана к коляске, усадили внутрь и повезли домой.
Часть первая
1
Вековые ели, и дубы глухо шумят под порывами ветра, гуляющего по бескрайной среднерусской равнине. Когда на берега полноводной реки Клязьмы, в эти глухие края и торфяные болота пришел человек? Когда он впервые вонзил свой топор в эти толстые вековые стволы непроходимой лесной чащи?
Никто и не вспомнит уже. Помнят только о том, кто это был.
В начале века появился в глухой лесной пустоши упрямый русский мужик Арсений Ухтомцев. Он был выходцем из крепкой купеческой семьи, Воршинской волости Владимирской губернии. Подкопив денег, скупил Ухтомцев за 2000 рублей серебром эти непроходимые лесные чащобы и зыбкие торфяные болота, полные комариного гнуса и овода, у владельца лесных чащоб и болотмосковского графа и статского советника.
И в том же году на правом берегу Клязьмы положил Арсений Ухтомцев начало кирпичному заводу. На открытом холме, среди полей и густого векового леса, возвышалась своими луковичными маковками церковь. Вокруг нее простирались на много верст деревни, а под широким крутым обрывом величественно влекла свои воды река. Здесь и отстроил Ухтомцев себе добротный дом. Покрыл крепким тесом крышу, огородил новые деревянные хоромы высоким дубовым частоколом. Но почему-то не задержался надолго в этих местах. Оставил до поры, до времени и дом, и обширные пашни, и завод и перебрался в Москву. Где занялся более выгодной, по тем временам, торговлей хлебом и мукой, льном и посудой. Завел каменный амбар на торговых рядах Гостиного двора и встал за прилавок вместе с сыновьями.
Семейная торговля развивалась успешно. Старший сын купца женился, и у него родилось трое сыновей, которые, как и отец занялись торговым делом.
Но только Бог один знает, как сложится человеческая жизнь, где суждено быть и кем стать.
Случилось несчастье, которое едва не погубило все семейное предприятие. Однажды ранней весной Кузьма Арсеньевич поехал на Волгу рыбачить и угодил в полынью. Простудившись, он вскоре умер. Осиротела его жена и трое детей.
И пришлось теперь уже его вдове Александре Васильевне вставать во главе семейного дела.
К тому времени, о котором идет наш рассказ, Александра Васильевна разменяла шестой десяток. Родом она была из зажиточной старообрядческой крестьянской семьи и по примеру родителей строго придерживалась старых церковных традиций. Была набожной и по два, а то и три раза раз в год совершала паломнические походы в далекие от Москвы монашеские обители. Характер имела решительный, волевой, была строга с домочадцами и работниками. Худую и твердую спину держала прямо, как заскорузлое и вросшее корнями в землю, крепкое дерево. На людей поглядывала чаще сурово и недоверчиво, а то и с ехидством, бескровные тонкие губы её чаще бывали сжаты. Посторонний человек редко заметил бы на её выразительном и когда-то красивом, а ныне закаменевшем лице подобие промелькнувшей улыбки. Впрочем, и поводов улыбаться у купчихи не было: она была занята домашним хозяйством, погружена в бухгалтерские расчеты в торговых лавках, куда часто заглядывала с проверкой, или гоняла и громогласно ругала проворовавшихся дворню или приказчиков. С посторонними людьми купчиха обычно не церемонилась, разговаривала сухо и даже порой враждебно, а часто и пренебрежительно. Наряжаться не любила, и обычно ходила в одной и той же тёмной, но крепкой одежде. А вот для церковных праздников или особых семейных случаев в её сундуке хранились кружевной воротник и богатый светлый наряд.
С домашними работниками Александра Васильевна обычно строга, и может так иногда посмотреть, что провинившийся едва не присядет на месте. Но если она кого и ругает, то только по делу. Поэтому, и домашние работники перед ней заискивают, стараясь лишний раз на глаза не попадаться, в общем, никак на рожон не лезть и про себя рассуждают: «За нашим братом присмотр обязателен, а стоит, лишь выпустить вожжи из рук, так мы понесемся сломя голову, кто в лес, кто по дрова.».
У Александры Васильевныбыло трое сыновей: Федор, Иван и Петр. Отучившись в коммерческой школе Святой Анны в Петербурге, два старших брата, получив от матери выдел, обратили взор на промышленность. Федор занялся металлургическим делом и поселился после женитьбы в Петербурге. А Иван вернулся в Москву и стал вести торговлю в Гостином дворе.
К этому времени в России сформировался устойчивый спрос на льняные и хлопчатобумажные ткани, миткаль и ситец. После войны тысяча восемьсот двеннадцатого года почти все ситценабивные фабрики в Москве оказались разрушенными. И именно в провинциях сосредотачивалась основная масса умельцев-кустарей горшечников и набойщиков, которыми всегда славилась Русь. Поэтому, создавать ткацкие производства в провинции, скупая у кустарей за бесценок миткаль и пряжу, сделалось выгодно.
Иван и решил заняться ткацким производством, для чего поехал на свою малую родину на Владимирщину. Поставил для себя и семьи, рядом с дедовым домом новый каменный дом на дворянский манер. Запустил заглохший кирпичный завод и возвел в нескольких верстах ткацкую фабрику и рабочий поселок, вдохнув в них новую жизнь.
Место, где выросла ткацкая фабрика, и впрямь, оказалось удачным: на пологом возвышении был скат к реке. Неподалекупруд, за которым простирались поля и луга, как будто специально созданные для сушки холстов и бельников. Необходимые для работы фабрики паровые машины, котлы и станки закупили на нижегородской ярмарке через посредническую английскую контору, доставив их баржой по Волге и обозами по суше.
Два шустрых и ловких приказчиков разъезжали по селам и деревням, отдавая пряжу в работу, и забирая готовую ткань, которую переправляли в Москву. Скупали у мастеров выбеленный миткаль, проколандривали на новой ткацкой фабрике, здесь же высушивали и набивали рисунок, и отвозили обозами или железной дорогой также в Москву на продажу.
Спустя несколько лет фабрикант возвел ещё два каменных корпуса, скупая сырье через английские торговые дома из Америки, из Бухары. А чтобы заезжий перекупщик не составил ему конкуренции, открыл на фабрике раздаточную контору, чтобы местные кустари забирали у него крашеную пряжу и ткали дома, занимаясь размоткой бумажной пряжи и приготовлением основ. В домашних условиях кустари делали бумажную дешевую сарпинку или холстинку, и полосатый портяночный тик, идущий потом на перины и тюфяки. И вскоре фабрика стала приносить Ухтомцеву стабильный и миллионный доход. Однако он не забывал и про свои торговые лавки в Гостином дворе, в которых в его отсутствие успешно управлялся с делами приказчик и доверенный матери Голованов Гаврила Андреевич.
Благосостояние фабрикантов братьев Ухтомцевых росло из года в год. И в тысяча восемьсот семьдесят второй год они вошли уверенной походкой «миллионщиков», владея на двоих капиталами, в размере 1 миллиона 500 тысяч рублей.
Многократное увеличение дохода за счёт успешного ведения дел, увеличения производительности труда наёмных рабочих за счёт внедрения машинного труда, и объективно увеличивающийся с каждым годом приток рабочей силы из деревень, а следовательно возрастающая дешевизна рабочих рук, постепенно меняли нравственный облик Федора и Ивана Ухтомцевых, превратив их в совершенно новый тип капиталистов, в характере которых причудливым образом переплелись, как хищнические и циничные черты, так и присущие православному русскому человеку черты совестливости и искренней благотворительной помощи ближнему. Но если последнее было больше присуще старшему Фёдору, то про его брата Ивана так сказать было нельзя. С годами характер последнего так изменился, что превратил в хищного, изворотливого и жесткого дельца.