Предисловие
Мальчик смотрел на фигурку и в который раз пытался отвести взгляд. Пытался, но не могтонкий фарфор ослепительно переливался на солнце, лишая фигурку цвета, превращая воздушный, нежный образ в сплошной каскад отраженного светаигра бликов, отсветов и, совсем немного, тени лишь для того, чтобы еще ярче засверкало, заискрилось солнце на фарфоровых руках, обелило тонкую талию и потоком солнечных бликов спустилось по длинным ногам, играя в прятки с тенью на плавных линиях изящной икры, перетекающей в лодыжку.
Что ты здесь делаешь?
Мальчик вздрогнул и обернулся.
Она стояла у раскрытой двери и смотрела на него, и, как и оба раза до этого, мальчик инстинктивно сжался от холода и ничем не прикрытого презрения в низком, бархатном голосе.
Что ты здесь делаешь? повторила женщина.
Мальчик поднял глаза и виновато скользнул взглядом по лицу женщины, как щенок, нагадивший на полу, облизывает лицо хозяина в надежде избежать наказания. Она не накажет его. Вернее, не накажет так, как это принято у взрослых. Так, как это делает его отец. Зато она знает тысячу способов обидеть, и это вселяет в мальчика благоговейный ужас и восхищение. Женщина смотрит на него, не отрывая взглядапрямо, честно и оттого безумно болезненно. Она никогда не считает нужным скрывать свои эмоции, вот и сейчас серые глаза, переливаясь холодным металлическим блеском, откровенно острыони скользят наточенными лезвиями по нежной коже ребенка. Но мальчик рад этому. Боится и в то же время впитывает каждую секунду бестелесного наказания, потому что, за все шесть лет своей жизни, так близко к ней он подходил всего дважды. Совершенно естественное любопытство, преклонение перед неизвестным смешивается с банальным страхом и рождает нервную дрожьруки мальчика еле заметно трясутся. Её глазаострым уколом в его рукизаметила. Уголок тонких губ едва заметно поднимается, рождая горькую ухмылку. Он запомнит её на всю жизньон будет обращаться к этой ухмылке, копировать её неосознанно, даже не вспоминая его первоисточник. Секунды, минуты Тело женщины оживает и медленно пересекает комнату. Её движениянеспешные, сдержанныезапускают в сердце мальчика каскад восхищения: глаза жадно впитывают танец тонких запястий, игру света в волосах и крупные волны тяжелой ткани длинной юбки. Словно она плывет в сахарном сиропемедлительная, тягучая, невероятно музыкальная. Он слышит собственное дыхание, пытается спрятать его внутри, запереть, задушить, чтобы она не слышала, какой он маленький, какой он трусливый Тонкое, гибкое, высокое тело проплывает мимо ребенка и его окатывает волной запаховдухи с ароматом цитрусовых и корицы, еле заметный шлейф кофе и тонкий, почти неуловимый, но самый уникальный и оттого пленительный, запах её волос. Он вдыхает его, он неотрывно смотрит на высокую фигуру, желая услышать, понять и запомнить ритм музыки её тела. Такая высокая ему никогда не дотянуться до неё.
Она подходит к письменному столу, загораживает спиной свои руки, и мальчику не видно, что она делает. Ему и не важноон запоминает, впитывает движения стройной спины, изгибы изящных рук и шеи. В крохотном разуме, словно солнечный сноп света выжигает рисунок по дереву, отпечатывается восхищениераскидывается белыми цветами, расходится в стороны завитками, плетется сетью тонких узоров, ложась на тонкое бессознательное самым ярким воспоминанием из детства. Она поворачиваетсяв её руках фарфоровая статуэтка.
Ты ведь за этим пришел? спрашивает она, глядя прямо в глаза.
Он судорожно сглатывает вязкую слюну, пытается понять её реакцию, предугадать последствия, но все, что он может прочесть, неосознанно и оттого неумело, что до безумия противен ей. Он незнает почему, и гадать нет времени, а потому он отвечает:
Я просто хотел посмотреть.
Несколько секунд липкой тишины, пока она смотрит на него, заставляют крохотное сердечко зайтись в трепетном страхе, окрашивая щеки ребенка белым. Она опускает глаза вниз, на тонкую куклу в своих руках и рассматривает её. Изящная, невесомая женщина раскинула руки-крылья, и мастер запечатлел её за секунду до взлетаодна нога уже поднялась в воздух, в то время, как другая все еще касается земли кончиками пальцев ног. Лицо фарфоровой куклы обращено к небу, и его архитектура рисует неподдельное счастьеона вот-вот взлетит, воспарит над людской толпой, поднимается в голубую гладь и полетит прямо к солнцу. Женщина еще немного вертит в руках фарфор, рассматривая парящую куклу, а затем поднимает глаза на ребенка:
Знаешь, говорит она, делая шаг навстречу мальчику, а ведь это не подарок.
Он молча смотрит на неё. Его глаза становятся такими огромными, в них сверкает трепетный ужас перед женщиной, сокращающей расстояние между ними. А еще он немо возражаетэто подарок. Отец привез эту статуэтку три недели назад и подарил её женщине.
Это не подарок, повторяет она, делает еще один шаг. Это издевка.
Она замирает в метре от мальчика. Её тонкие руки, изящные запястья и хрупкие пальцы вертят статуэтку, излучая музыку каждым движением, а затем разворачивают лицом к мальчику.
Ты ведь понимаешь, в чем смыл?
Мальчик не понимает, и она, возможно, видит это, наверняка понимает и просто хочет поквитаться.
Смыл в том, говорит женщина, что мне никогда не взлететь. Понимаешь?
Мальчик отрицательно вертит головой. Женщина продолжает:
Он знает, как я хочу летать. Он знает, что я никогда не смогу. Знает и дарит мне парящую куклу.
В воздухе рождается звенящая тишинаребенок очень хочет понять, всей душой желает осознать смысл услышанного, но не может. Он не знает, что значат её слова, не понимает, отчего так остро режет взгляд серых глаз, а тонкие губы становятся резкими, бледными линиями.
Знаешь, каково этозастыть за секунду до взлета? спрашивает она и протягивает фарфоровую куклу мальчику. Тот в безудержном акте подчинения тянет к ней руки, чувствуя нарастающую радостьполучить в подарок хоть что-то из её рук. Женщина продолжает:
Застрять в вечном старте? Быть замороженной в шаге от свободы?
Её рука тянется вперед, руки ребенка навстречу, и за мгновение до того, как пальцы мальчика прикасаются к фарфору, пальцы женщины разжимаются
Фарфоровая кукла летит вниз и с хрустальным звоном разбивается на тысячи мелких осколков.
Глаза женщины вспыхивают:
Это вот так, Максим! яростно шипит она.
Глаза мальчика распахиваютсяони не верят тому, что видят. Ониогромные, напуганныеналиваются влагой. Он отрывает от пола серые глаза, и женщина, глядя в них, кривит тонкий рот от ненавистиу него её глаза. Мальчик немо открывает створки бледных губни звука. Прозрачная слеза срывается с ресниц, катится по щеке, оставляя мокрый след. Женщина внимательно вглядывается в бледное лицо, наслаждается тем, как разливается по крошечному телу обида, как искрится в слезах боль, как немо плачет в нем ярость, беззвучно открывая маленькие пухлые губы. Женщина смотрит на него и все бессилие, что живет в ней, лавиной беззубой яростиглупой, нелепой, сволочнойобрушивается на крохотного человека. Она шипит:
Для тебя этовсего лишь минутное разочарование, её голос обжигает, а для меняцелая жизнь. И вот, как мы поступим
Она наклоняется, садится на корточки, её юбка разливается волнами ткани по полу, и тонкие нежные пальцы, сгребают битый фарфор.
Дай мне свои руки, говорит она, не глядя на мальчика.
Он захлебывается немыми слезами, но послушно протягивает ладошки, сложенные ковшиком. Она собирает осколкиони впиваются в тонкие ладони, режут хрупкие пальцыи вываливает горсть битого фарфора в руки ребенка. Мальчик смотрит на свои руки, видит, как острые углы разбитой куклы вонзаются в нежную кожу, и чувствует, как начинают саднить царапины. В середине груды осколков лежит крошеная кукольная головаона смотрит прямо на него, и теперь, на фоне груды разбитого тела, счастье на её лице кажется сумасшествием.
Максим поднимает взгляд, смотрит, как пляшет ненависть в серых глазах его материони впиваются в него, режут сетчатку и забираются в глубину его страха, сплетаясь с тонкими нитями преклонения, которые рождает в нем женщина. Она протягивает руку и прикасается к его щекеледяные пальцы по горячей щеке. Ему нравится прикосновение льда, нравится ощущение её кожи, нравится тонкий аромат, льющийся из-под манжеты рукава.
Запоминай, Максим, говорит женщина. Запоминай, каково это
И Максим запоминаетвпитывает, вдыхает, ощущает вкус. Чувствует, как клубится нежно-голубая обида, как вплетаются в неё тонкие нити черного страха, создавая глубокие, темно-синие завитки ненавистиони обволакивают его, забираются в крошечные трещинки памяти, забиваясь в темные углы сознания, и там, в тонком бессознательном, происходит нечто неожиданноененависть цвета аквамарина сталкивается с любовьюпульсирующей алой нежностью. И рождается сверкающее индиговзрывается блеском, омывает цветом крошечное сердце, топит, вливается в кровь и заполняет легкие. Сверкающее и искрящееся, оно проникает в каждую клеточку, забирается в самую суть крохотного человека, чтобы надломить и положить начало совершенному, прекрасному по своей сути уродству маленькой души. Сделать кем-то иным, кем-то совершенно новым, непохожим на прочих. Кем-то искалеченным. Оно оседает в недрах памяти и превращается в звездную пыль, чтобы залечь в темных закоулках прошлого до тех времен, когда не появится женщина, возрождающая искрящееся индиго одним взмахом руки.
Тонкая, изящная, хрупкая Кукла.
Глава 1. Недособаки и другие звери
Я крепко обняла дочь. Она вцепилась в меня ручками.
Не реви, говорю я, слыша, как клокочет мой собственный голос. Опускаю голову, глажу её по макушке, зарываюсь носом в её волосы и пытаюсь надышаться её запахом, впитать его запомнить, впечатать в подкорку. Господи, что же я наделалаОглянуться не успеешь, а я уже вернулась.
Она кивает и жмется к моему животу, чувствуя, как дрожит мое телооно врать не будет и вопреки голосу, который я кое-как держу под контролем, оно откровенно до жестокости: все плохо, Соня, все очень плохо.
Дверь подъезда открывается и выходит мой бывший муж. Быстрые, собранные шаги, волосы всклокочены, лицо помято и сон еще не до конца выветрился из головы, но холодеет внутри не от заспанных глаз, а от того, что я впервые вижу его в растерянности. Он тащит чемоданы и укладывает их в багажник машины. За ним следомОксана и вот онмомент истины. Мы застываем, глядя друг на друга. Настоящее и прошлое. Ох, не при таких обстоятельствах мы должны были знакомиться. Я вглядываюсь в её лицоя жду, что она наброситься на меня с кулаками. Я бы на её месте именно так и сделала. Я бы вцепилась в её лицо, каким бы виноватым, заплаканным и напуганным оно ни было, и дала бы её прикурить той тупой бляди, которая заставила всех плясать под её дудку. И было ради чего? Бала бы цель великая, так нет же, чёртво имя своей вагины.
Привет, тихо говорит она.
И все.
Вот тут-то меня и накрывает отчаяньемрвется, клокочет истерика, чувство вины, ненависть сплетаются тугим комком и прорываются слезами. Опускаюсь на колени и смотрю в напуганные глазенки моей дочери:
Прости меня, Пуговица! Бога ради, прости я так виновата. Ябольше не могу говорить. Что бы я ни сказала, это все лишь пустой треп, жалкая попытка прикрыть свою задницу. Глухо рыдаю, а моя дочь, моя взрослая, не по годам умная и совершенно бескорыстная девочка, гладит меня по голове, прижимает к своей щеке и говорит:
Не реви, я киваю, я еле дышу, я жутко завываю ей в плечо. Не успеешь оглянуться, как ты уже и вернулась.
Господи, дай мне сил!
Отстраняюсь от неё и смотрю так, словно вижу её (не смей, скотина! Даже в мыслях это слово не произноси!) словно мы еще очень долго не сможем увидеться. Я не знаю, что будет дальше, что случится со мной уже через пятнадцать минут, и ей в этом хаосе места нет. Мой бывший обо всем позаботится, он даст её заботу и укроет от бед, спрячет, уведет, закроет руками глаза, и не даст смотреть туда, куда смотреть нельзя.
Марин, нам пора ехать. Регистрация заканчивается через два часа.
Я поднимаю на него глаза, снова смотрю на Соню, целую щеку, пахнущую карамелью:
Садись в машину, всхлипываю я.
Она кивает, идет к задней двери, открывает её и садится в машину. Я поднимаюсь и смотрю на мужа, стоящего прямо передо мной:
Прости меня
Он ничего не отвечает на мои никому на хрен не нужные извинения. Он достает бумагу из внутреннего кармана ветровки и протягивает мне:
Это телефон отца Оксаны. Домашний. Мы будем там через двое суток. Если сможешьдай о себе знать.
Куда вы летите?
Геттинген. Это в Германии. Там у Оксаны живет отец.
Ты же говорил, что её родители живут в деревне?
Мать, тихо и терпеливо говорит мой бывший муж. Мать здесь, а отец в Германии. Они разведены.
Я киваю:
Хорошо.
Тебе деньги нужны?
Нет, нет, я Господия хватаюсь за голову и бешено шарю глазами по его заспанному лицу. Ты Ты прости меня, Бога ради!
Он кивает, молча смотрит на меня, а затем опускает глаза:
Нам пора.
***
Я мчусь сквозь ночь, разрезая светом фар густую тьму.
Три пятнадцать ночи.
Я лезу в бардачоктам презервативы и сигареты. Это не моя машина. Вернее, это не та машина, что дал мне Белка. Я поменялась «по ключам» с какой-то шпаной.
Ночной хит-парад одной из крупнейших радиостанций прервало срочное сообщение:
«Только что была получена информация с пометкой срочносегодня утром, в три часа пять минут по местному времени, один из богатейших людей края, важнейший бизнесмен, владелец, крупнейшего во всей области, санатория отдыха «Сказка», скончался от ножевого ранения на операционном столе, не приходя в сознание»
Машина стоит на обочине, урча двигателем. Яв нескольких метрах от неё, в глубокой канаве заросшей густой высокой травой.
Я ору в свои кулаки. Тело вьется в огне, нутро облито кислотойона сжигает меня заживо, и я истошно ору. Руки трясутся, тело бьет в конвульсиях, а из горла льется лава болитакой яростной, такой неистовой, что я горю живьем. Боль такая огромная, что никакие слова в мире не помогутя не смогу жить, мне теперь не для чего существовать! Моя дочь улетает за океан, и мне нельзя к ней. Я не смогу коснуться её рук, поцеловать крохотный нос и вдохнуть запах волос Набираю воздуха и ору, что есть сил. Сдохнуть хочу! Прямо здесь, прямо сейчас! Крик превращается в вопль, вой, хриплый всхлип в попытке набрать воздуха в легкие. Боль реальная, боль осязаемая сгибает меня, скручивает в бараний рог, и я валюсь на бок. Трава прячет меня от ночного шоссе, где несутся машины, разрезая ночь светом фар. Я кричу. Лежа на боку в густой траве я трясусь и завываю, я неистово ненавижу себя
Максим. Мой безумный крот, король ненужных, предводитель бездомных и коронованный принц нелюбимых. Мальчик мой Снова истошный крик. Молю Бога о скорой смерти, как прощении, ибо я уже мертва, но, почему-то все еще дышу. Никто не выдержит такую боль, никто не сумеет это пережить, так не мучай же меня, Господи! Даруй тишину и покой, потому что я не смогу пройти через это. Память превращается в блестящие, острые лезвиявспоминаю его руки и море крови, и боль разрезает мое нутро. Никакой анестезии. Я сворачиваюсь и кричу, я молю о пощаде, упираясь лбом в свои колени. Тело трясется, тело гнется, и ягребанный Уроборося пытаюсь сожрать саму себя. Но получается лишь горетьгореть синим пламенем, кричать под пытками собственной памяти, режущей меня живьем. Агония заняла мою голову, закрыла собой целый мир, затуманила сознание и теперь перед глазами одна единственная картинаглаза цвета стали, в которых боль и любовь стали единым целым. Как же тебе не повезло с женщинами. С близкими женщинамиодна покалечила, другая
Тело сдается и содрогаетсяжелудок поднимается наверх и меня выворачивает. Я всей душой надеюсь, что это предсмертная агония, пока мое тело выливает из себя все, что есть. Понимаюсь на четвереньки, вытираю рот рукавом и смотрю перед собой. Все, что я естьмерзкая лужа переваренного прошлого.
У меня больше ничего нет.
Я теперь никто.
Я мертва.
***
Спустя один год.
Керамическая форма разлетелась на два больших и тысячу маленьких осколков, картофельная шрапнель забрызгала половину кухни, а вывороченный изнутри фарш напоминает россыпь крохотных мозгов. Смотрю на сие великолепие и думаю: «Наверное, с руками не из жопы жить гораздо удобнее. Но я этого так никогда и не узнаю». Тяжело вздыхаю и аккуратно опускаюсь на колениторопиться уже некуда, ужин откладывается, поскольку весь лежит на полу. Осторожно собираю осколки. Есть перехотелось совсем, теперь просто хочется навести чистоту и лечь на диван. Неторопливо, осколок за осколком, собираю кулинарное фиаско, огибая островки раскуроченной картофельной запеканки.