Кимберли Брубэйкер БрэдлиВойна, в которой я победила
Глава 1
Можно знать навернякаа всё же не верить до последнего.
Ада! Тебе надо попить! зудит над ухом Сьюзан. В руки мне настойчиво пихают кружку с холодным чаем.
Но я не хочу, говорю я. Правда не хочу.
Сьюзан силком сгибает мне пальцы на кружке и приговаривает:
Понимаю. Но пожалуйста, попей. Больше тебе возможности не дадут. Утром будешь маяться от жажды.
Дело в том, что правая нога у меня была тогда вывернута на сторону. И всегда была вывернута, с самого рождения. Кости и сустав в лодыжке выросли кривыми: тыльной стороной стопа касается земли, а подошва смотрит наверх. Ходить больно адски. Снизу, конечно, наросла костная мозоль, но кожа на ней постоянно лопается, и ссадина кровоточит.
Тот разговор в больнице был почти три года назад, 16 сентября 1940 года. В понедельник. Вот уже чуть больше года Гитлер воевал против почти всего мира. А в мои одиннадцать лет весь мир воевал против меня.
Буквально на следующий день врачи должны были раздробить мне кривые косточки в лодыжке и пересобрать их заново, в надежде получить что-то, хоть отдалённо напоминающее нормальную ногу.
Я поднесла кружку с чаем, отхлебнула через силу. Глотка сомкнулась наглухо. Я поперхнулась чаем, забрызгала постель и поднос.
Сьюзан вздохнула. Вытерла пролитый чай, махнула рукой медсестре, которая ставила маскировку на окна, чтобы та подошла и забрала поднос.
С самого начала войны мы каждый вечер ставили на окна светомаскировку, чтобы немецкие бомбардировщики не могли ориентироваться сверху по огням. Больница, конечно, была не в Лондоне, который что ни ночь, то бомбили, но и мы вполне могли попасть под обстрел. От немцев можно было ждать чего угодно.
Мэм, вам письмо, сказала медсестра, махом сгребая поднос, и протянула Сьюзан конверт.
Прямо в больницу доставили? Странно, пробормотала Сьюзан и вскрыла конверт. Это от леди Тортон, сообщила она, разворачивая листок. Наверное, послала до того, как получила адрес пансионата. Ада, ты точно не хочешь чего-нибудь перекусить? Может, тостик?
Я покачала головой. Глоток чая, который я таки осилила, и тот взбунтовался в желудке.
Кажется, меня тошнит.
Сьюзан охнула, оторвалась от письма, выхватила с нижней полки прикроватной тумбочки тазик и подсунула мне под подбородок. В твёрдом намерении сдержать всё в себе, я стиснула зубы.
Рука Сьюзан дрогнула, дрогнул и тазик. Я заглянула ей в лицобелое, как полотно, глаза как будто больше и темнее.
Что случилось? Что в письме? спрашиваю.
Ничего, отмахнулась Сьюзан. Дыши глубже. Вот так. Убрала тазик, сложила письмо леди Тортон и спрятала в сумочку.
Но что-то случилось. У неё на лице написано.
Что-то с Коржиком?
А?
Коржик был соловый пони Сьюзан, я его просто обожала. На то время, пока я лежала в больнице, мы поставили Коржика в конюшню леди Тортон.
А, да нет, бормочет Сьюзан. Точнее, насчёт Коржика леди Тортон ничего не сообщает, но если что, она бы написала.
Мэгги? Мэгги была дочь леди Тортон и мой лучший друг на свете.
С Мэгги полный порядок, отвечает Сьюзан. А руки ещё подрагивают, и глаза не на месте. Со всеми полный порядок.
И с Джейми, говорю. Уже не спрашиваю, а прямо говорю, потому так оно просто обязано быть. Мы не стали оставлять Джейми, моего братика, в городе, а взяли с собой, и на время операции Сьюзан вместе с ним и его котом Боврилом разместились в съёмной комнатке в пансионате при больнице. В тот день Джейми оставался там под присмотром хозяйки пансионата.
Джейми тогда было шесть. Раньше мы думали, что ему семь, но теперь у нас на руках было его свидетельство о рождении, а в нём говорилось, что нет, не совсем, до семи не дотягивает.
Мне было одиннадцать. Моё свидетельство тоже с недавних пор хранилось у нас. Когда у меня день рождения на самом деле, я узнала всего за неделю до того случая в больнице.
Да, и с Джейми всё в порядке, кивает Сьюзан.
Я вдыхаю поглубже и спрашиваю:
Моей операции точно ничего не мешает?
Вплоть до той недели, когда мама чуть не отобрала нас обратно, Сьюзан говорила, что не имеет права одобрить мне операцию. Собственно, она и сейчас не имела, только теперь ей было всё равно. Как она объяснила, иногда надо поступать по совести, а не по закону. Мне нужна была операция, и я должна была её получить.
Лишних вопросов я не задавала.
Сьюзан пригладила мне волосы, убрала их со лба. Я отстранилась.
Я не дам ничему помешать, говорит она.
Что-то всё-таки не то в её голосе, в её выражении лица. Ясное дело, из-за письма леди Тортон. Леди Тортон любого может выбить из колеи. Когда я впервые увидела её и ещё не знала по имени, то про себя называла не иначе как «суровой командиршей». Она любила сделать каменное лицо, а говорила, как ножом резала.
Но сюда она к нам не сунется, это я знала. Что было в доме Сьюзан, мы потеряли, но зато сама Сьюзан, Джейми, Боврил и Коржик у меня остались. А завтра ещё операцию сделают. Чего ещё желать?
Можно знать навернякаа всё же не верить до последнего.
Чуть больше года назад в однокомнатной квартирке у мамы в Лондоне я выучилась ходить. Я долго держала это в тайне, знай только вытирала к маминому приходу кровавые пятна. Мне всего-то и хотелосьпобывать за пределами нашей квартиры, не то что города, однако умение ходить меня спасло. Когда из-за гитлеровских бомбёжек мама отослала Джейми прочь из Лондона вместе с остальными детьми, я тоже улизнула. Так мы оказались в приморском городочке в Кенте, со Сьюзан и Коржиком.
Вначале Сьюзан нас не хотела. Мы её тоже не хотели, но я хотела её лошадку, и вдобавок нам обоим нравилась её еда. В конечном счёте мы все трое друг к другу притёрлись и уже не хотели расставаться. Тут-то, конечно, за нами и явилась маманеделю, стало быть, назад. Но Сьюзан решила бороться за нас и поехала следом в Лондон. Так и получилось, что в ту ночь, когда немецкие бомбардировщики разнесли её дом в щепки, никого из нас в нём не было. Выходит, самое большое несчастьемамин приездобернулось для нас самым большим счастьемспасением жизни.
Теперь все вокруг делали вид, точно моя завтрашняя операцияэто ещё большее счастье, что заставляло меня беспокоиться, как бы она не обернулась полным провалом. Сьюзан говорила, что провалиться операция не может и что нога, надо думать, заработает как надо, но даже если нетвсё со мной, мол, будет в порядке. Со мной якобы и так всё в порядке, и после операции тоже будет, чем бы дело ни кончилось.
Ну, может, и так.
Зависит целиком и полностью от того, что иметь в виду под «порядком».
Вокруг бушевала война. Медсёстры уверяли, что если дадут воздушную тревогу, они успеют перевести всех пациентов больницы из палат в подвал. Но пока ни разу не приходилось, так что успеют или не успеютэтого на деле никто не знал.
Сьюзан наклонилась ко мне. Обняла. Вышло неловко, и для меня, и для неё. Я выдохнула. В животе по-прежнему бурлило.
Не волнуйся, сказала Сьюзан. Утром я опять к тебе приду. А сейчас ложись поспи.
Спать я не могла, но ночь как-то всё-таки пролетела. Утром пришла Сьюзан. Она держала мою руку, пока медсестра катила меня на койке по коридору. Когда мы остановились перед тяжёлой белой дверью, медсестра сказала Сьюзан:
Дальше вам нельзя.
Только тут я поняла, что Сьюзан рядом не будет. И вцепилась в неё.
Что, если не выйдет?
Она сжала мои пальцы в своих на мгновение.
Храбрей, проговорила она. И отпустила.
В операционной меня ждал человек в длинном халате и с маской в руках. Он поднёс маску к моему лицу и сказал:
Когда надену, начинай медленно считать до десяти.
Я протянула до четырёхи провалилась в сон.
Отходить от эфира оказалось тяжелее. Правая нога зажата, её пригвоздили к месту, не дают сдвинуться. Я пытаюсь высвободиться, бьюсь что есть сил, пот льётся градом. Меня накрывает бомбёжкой, я под завалом. Ногу не сдвинуть. И вдруг я каким-то образом опять в сыром шкапчике под раковиной, в Лондоне, в нашей старой квартирке. Меня заперла в нём мама. Тараканы уже
Ш-ш, мягко прошелестел у меня в ушах шёпот Сьюзан. Успокойся, всё позади. Всё хорошо.
Ничего не хорошо, что может быть хорошего там, в этом шкапчике под раковиной, дома у мамы
Руки тоже пригвоздили. Сверху накинули одеяло и подоткнули по бокам.
Открой глазки, звучит мягкий голос Сьюзан. Операция кончилась.
Я открываю глаза. Из мешанины цветных пятен проступает лицо Сьюзан.
Тебе ничего не угрожает.
Я тяжело глотаю слюну.
Врёшь.
Нет, не вру.
Не могу ногой пошевелить. Правой. Которая кривая
Нет у тебя никакой кривой ноги, говорит Сьюзан. Больше нет.
Как следует проснулась я уже глубокой ночью. Кровать окружали ширмы, за ними горел тусклый свет.
Сьюзан? шёпотом позвала я.
Ко мне подошла ночная сиделка.
Пить? спрашивает.
Киваю. Она наливает воды. Пью.
Сильно болит?
Теперь припоминаю. После операции на правую ногу наложили гипс, поэтому-то я и не могла ею пошевелить. В лодыжке под гипсом ноет тупая боль, пронизывает ногу до коленки.
Не знаю, говорю. Она всегда болит.
Терпеть можешь?
Я киваю. Стерпеть я могла бы, наверно, всё что угодно.
Сестра улыбается.
Оно и вижу. Мамка твоя тоже сказала, что ты девка крепкая. Протягивает мне таблетку. Нат-ко, выпей вот.
Сьюзан мне не мама. И слава богу. Глотаю таблетку, засыпаю.
Когда я снова проснулась, прямо надо мной нависало лицо Джейми. Волосы всклокоченные, точно неделю не расчёсывался, глаза красные, опухшие. Плачет. Я рывком села в испуге.
Что? спрашиваю.
Джейми плюх! Мне на кровать. Прямо на гипс. Я аж скривилась.
Так, полегче, говорит ему Сьюзан и за плечи оттягивает.
А Джейми ко мне прильнул, лицом в меня зарывается.
Я его обнимаю, поверх его головы на Сьюзан смотрю.
Что? Скажи же.
В письме, говорит Сьюзан, что вот от леди Тортон пришло, в нём сообщается
Я киваю. Так и знала, письмо, всё в том письме.
Джейми как взвоет:
Мама умерла!
Можно знать навернякаа всё же не верить до последнего.
Глава 2
Я знала, что мама наша мать работала в Лондоне в ночную смену на военном производстве. Я знала, что Лондон бомбят, бомбят жестоко, всякую ночьопустошающие налёты, один за другим. Я знала, что в первую очередь немцы атакуют заводы, в особенности те, что работают на нужды фронта. Мне и самой случилось однажды попасть под бомбёжку. Кирпичные стены разлетались на кусочки прямо над головой. А позже по улицам мело разбитым стеклом, точно позёмкой.
Выходит, я знала, что мама может погибнуть. Я просто не верила. Даже пусть и бомбёжки. Мне как-то казалось: мама, она вечная.
Мне казалось, мы с Джейми никогда от неё и не освободимся.
Я обняла Джейми. Он зарыдал и опять бухнулся мне на ногу. Я еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть.
Сьюзан просунула Джейми под живот подушку и облокотилась на край кровати. Погладила Джейми по спине.
Это правда? спросила я.
Правда, подтвердила Сьюзан.
Прям, по-настоящему?
Мне очень жаль.
Жаль? Уверена? спросила я.
А было ли мне жаль? Как-то казалось, что да. Да было ли? Мама же меня ненавидела.
«Ты нас больше никогда не увидишь», сказала я ей тогда, в Лондоне, неделю назад. И она ещё уточнила, мол, точно?
Выходит, что точно.
Ну, счастливым такое разрешение дела не назовёшь, проговорила Сьюзан. Пожалуй, могло быть и хуже, но и так тоже несчастье, а поэтому да, мне жаль. Хорошо, конечно, что разрешилось хоть как-то. Теперь ведь ваша мама не сможет вам навредить.
Теперь не сможет, подтвердила я. Даже не знаю, могло ли у нас с мамой разрешиться счастливо. Всегда хотелось верить, что даоно и понятно, всё-таки мать, но до конца как-то не верилось. Я повернулась к Джейми. А ты чего плачешь? Мама нас ненавидела. Она сама так сказала.
Джейми всхлипнул ещё громче.
Я её любил, проныл он.
Джеймион добрее меня. И маму он, наверное, в самом деле любил. А я не любила. Хотелось бы, но нет. Больше всего на свете хотелось бы, чтобы она меня любила. Но нет.
Я снова подняла глаза на Сьюзан.
Что мне положено сейчас чувствовать?
Наверно, нормальная дочь чувствовала бы горе. Но теперь, когда мама умерла, я больше не была никому дочерью.
И никакого горя не чувствовала. Да и счастья особого тоже. Или злости. Вообще ничего.
Сьюзан протянула ко мне руку поверх узенькой спинки Джейми и сжала мою ладонь.
Что само чувствуется, то и хорошо.
А как назвать, когда ничего не чувствуется?
Потрясением, ответила Сьюзан. Когда я узнала, что моя мать умерла, я тоже испытала потрясение.
Я уставилась на неё.
А когда твоя мама умерла?
Несколько лет назад. За пару-тройку месяцев до Бекки.
Бекки, лучшая подруга Сьюзан, умерла от пневмонии за три года до начала войны. Это мне было известно. Сьюзан и Бекки жили вместе, и дом Сьюзан, который на днях разбомбило, изначально принадлежал Бекки. Она же подарила Сьюзан Коржика.
Обе смерти стали для меня тяжёлым испытанием, продолжала Сьюзан. Чувства по поводу маминой были особенно сложными.
Я отпустила её руку и спросила:
А как про нашу маму узнала леди Тортон? Вплоть до прошлой недели мы целый год ни словечка от мамы не слышали, несмотря на все наши письма, Сьюзан и мои. Пока она собственной персоной не явилась к нам и не утащила нас с Джейми обратно в Лондон.
Я ведь сообщила в Добровольческую службу её новый адрес, ответила Сьюзан, и одна из наших лондонских ячеек вышла на леди Тортон. Видимо, они просматривают списки убитых.
Женская Добровольческая служба выполняла всякую военную работу. Сьюзан была её членом, входила в нашу местную ячейку. А леди Тортон этой ячейкой руководила и, в частности, несла ответственность за эвакуированных вроде нас с Джейми.
Сьюзан снова потянулась к моей руке, но я убрала ладонь. Джейми всё не прекращал рыдать. Мне хотелось его успокоить, но внутри было пусто. К тому же, что мы теперь такое, когда мамы больше нет? Можем ли мы оставаться у Сьюзан? Считаемся ли мы в эвакуации?
Что теперь? спросила я.
Сьюзан задумалась.
Не знаю, сказала она наконец. Я спрошу у леди Тортон, как нам с этим разобраться.
Я молча хлопнула глазами.
Сердце ёкнуло.
Такого ответа я не ожидала.
Такого ответа я не хотела.
«Разобраться».
Уже само это слово было наполнено тревогой. А за ним так и нахлынулоточно панический вал. И вот этим волнением меня захлестнуло, сбило с ног.
Где я могла раньше слышать это слово?
Сьюзан не ответила, мол, ты не волнуйся. Не сказала: «Разумеется, вы останетесь жить у меня». Не сказала: «Я прослежу, чтобы вы не остались без присмотра».
А ведь в тот день, когда она спасла нас от мамы во второй раз, когда её дом разбомбило, она всё это сказала. Сказала, что мы останемся вместе, будем с ней навсегда.
И я ей поверила.
Врала, значит? Или со смертью мамы всё изменилось?
Есть название для детей, спросила я, у которых родители умерли?
Сьюзан сглотнула.
Сироты.
Сироты. Мы с Джейми теперь сироты, а не эвакуированные. И леди Тортон за нас больше не отвечает. Сьюзан нам больше не поможет. С сиротами другая история.
Грудь пронзила резкая боль. Похуже, чем любая косолапостьот ноги так больно никогда не было. Я сильнее сжала Джейми в объятиях. Что бы ни случилось, мы будем вместе. Никому не дам нас разлучить.
Я скоро снова смогу ходить, сказала я, буду полезной.
Сьюзан опустила глаза.
Восстановление займёт несколько месяцев, проговорила она. Сама же знаешь.
Я упорная, сказала я.
Упорная, ещё какая, подтвердила Сьюзан, но упорством рану не залечишь. Не знаю вообще, выпустят ли тебя из больницы, если вдруг надо будет уехать.
Мне надо будет уехать? Уже?
Час от часу не легче.
Нет, нет, что ты, спохватилась Сьюзан несколько растерянно. Я имела в виду на похороны. Если будут. Ну или что мы там сделаем.
«Похороны». Очередное новое слово. Вот уже год мы со Сьюзан, а столько ещё в мире незнакомого. Мама по части слов не напрягалась, а самостоятельно расширить кругозор, глядя из окна четвёртого этажа, можно лишь до какого-то предела.
«Разобраться». «Строимся в шеренгу вдоль стены, сказала нам тогда, в прошлом сентябре, леди Тортон своим жёстким тоном суровой командирши. Сейчас будем разбираться».
Мы только что сошли тогда с поезда, который эвакуировал нас в этот мелкий городишко из Лондона. Ну и стояли, гурьба мелких грязных оборванцев, а мы с Джеймисамые грязные и оборванные. Моё стремление сбежать из дома чуть не свело меня в могилу. Кривая нога кровоточила и болела так, что колени дрожали. А местные ощупывали нас взглядами с ног до головы и один за другим проходили мимо.