Я вышла на Пушкинскую площадь; меня поразило то, как нарядно выглядела толпа, над которой реяли блестящие расписные воздушные шарики. «I love you» - прочла я надпись на шарике в виде сердечка, который тащила за собой одна совсем юная особа в чистеньких джинсах. Казалось, все москвичи в этот день любили друг друга; хотя Тверской бульвар и был заполнен людьми, никто не толкался, и я не заметила ни одного недоброго лица. Мужчины не пытались познакомиться, не навязывались, а просто мне улыбались. Какие-то юноши, похожие на панков, которые шли мне навстречу, посторонились, чтобы меня пропустить, и поздравили меня с праздником; я даже запнулась от удивления, прежде чем ответить им тем же.
Да, Москва уже больше не походила на большую деревню, знакомую мне по прежним наездам. И к тому же она была чистой - целые отряды уборщиц в желтых жилетках рассекали толпу, заметая материальные следы, оставленные веселящимися гражданами. Я ушла с чересчур оживленного бульвара и свернула в ближайший переулок; мне хотелось побыть одной и подумать. Да, такая Москва мне нравилась - как ни кощунственно это звучит в устах коренной петербуржанки, она мне нравилась чуть ли не больше, чем северная столица.
Я шла по какому-то прилегающему к Арбату переулку, любуясь свежепокрашенными, как будто только что вымытыми фасадами старых зданий, когда услышала негромкие слова:
- Какая прелесть!
Я обернулась: на противоположном тротуаре стояли двое пожилых мужчин, слегка подшофе, и смотрели на меня. Я, как и всякая нормальная женщина, люблю комплименты и потому улыбнулась в ответ.
Тогда тот, что постарше, сказал:
- Вот это походка! Девушка, а девушка, вы умеете делать книксен?
Меня почему-то не удивила абсурдность вопроса.
- Да, конечно, - ответила я и опустилась долу не в книксене - нет, в самом настоящем придворном реверансе, к их вящему удовлетворению.
Так началась для меня Москва - с книксена. В этот момент я окончательно решила, что столица - это тот город, где я буду жить.
* * *
Но решить - это одно, а заставить другого человека смириться с твоим решением - совсем иное. Витя никак не хотел меня отпускать. Он просил, умолял, даже подкупал; он действительно не понимал, чего мне не хватает, но на всякий случай обещал измениться. Мое решение он посчитал обычным женским капризом - ведь нам так хорошо вместе! (И в определенном плане нам действительно было хорошо: Виктор отнюдь не страдал распространившейся среди наших бизнесменов болезнью, и в сексе мы друг друга более чем устраивали.) Я дала слабину; я согласилась пожить с ним еще немного. Я даже съездила с ним на две недели на курорт в Испанию; конечно, в этом был с моей стороны и расчет: я прекрасно понимала, что в моей новой жизни мне будет не до отдыха за границей.
Витя не исправился - он при всем желании не смог бы это сделать. Через два дня ему осточертело валяться на пляже, и он нашел выход из положения: стал чуть ли не ежечасно звонить в свой офис и давать ценные указания, так что наш отпуск обошелся ему в копеечку. Я окончательно убедилась, что мне с ним скучно - и ему со мной тоже, только он этого не сознавал.
Я бы ушла от него еще раньше, если бы не выборы. Мне было бы очень страшно пускаться в самостоятельное плавание, если бы к власти опять пришли коммунисты.
Россия выбирала Президента, и все стояли на ушах. Телевидение нагнетало предгрозовую атмосферу; в моем отделении пациентам настоятельно было рекомендовано телевизор не смотреть - но сами психиатры не выдерживали напряжения. Моего папу невозможно было оторвать от экрана, а потом он пил валерьянку - транквилизаторов он не признавал, так как считал, «что у него профессионально железные нервы».
Я для себя загадала: выберут Бориса Николаевича - и я тут же начинаю новую жизнь. Так со мной уже было: в августе 1991 года я сидела под дверью реанимации, где лежала моя мама с острым перитонитом, и загадала про себя: свернут шею ГКЧП - и мама тоже выздоровеет. Так и случилось: Ельцин постоял на танке, потом через двое тревожных суток наступило всеобщее ликование, он стал всенародным героем, а мама в это время пошла на поправку.
Третьего июля в одиннадцать вечера, когда объявили первые результаты и стало ясно, кто победил, я сказала счастливо-возбужденному Вите, что завтра уезжаю в Москву дневным поездом. Но если мне и удалось уехать, то в одном я все-таки уступила - о поезде не было и речи, Виктор сам отвез меня в столицу на своем «мерседесе».
* * *
Увы, как я ни старалась избавиться от роли баловня судьбы и ни пыталась доказать всему миру, что стою кое-чего и сама по себе и могу добиться успеха своими силами, мне это никак не удавалось. Мне продолжало чертовски везти. В Москву я уезжала не блудной дщерью, как Александра, а как спасительница семьи, провожаемая благословением родителей. Бремя хлопот, связанных с переездом в столицу, взял на себя Витя. Он решил сделать хорошую мину при плохой игре и внушал окружающим и самому себе, что мой отъезд - это вовсе не разрыв отношений, а всего лишь благородный жест с моей стороны - и к тому же желание закрепить за собой московскую квартиру.
Он сражался за мои интересы, как лев. Я его напоследок даже зауважала: перед его бульдожьей хваткой не смогла устоять и бабушка Варя. Как она ни крутила, ни вертела и ни хлопалась в обмороки, ей пришлось-таки подписать дарственную на мое имя. Дело дошло до того, что в какой-то момент Виктор схватил в охапку меня и мой чемодан и потащил нас обоих к входной двери; и хоть бабушка Варя и устроила себе по этому поводу сердечный приступ, но дух ее был сломлен, и она сдалась. Вообще она была уже не та, что раньше, и я в этом очень скоро убедилась.
Не могу сказать, что я совершенно равнодушно следила за тем, как Витя воевал за квартиру и московскую прописку. Я отнюдь не настолько бескорыстна. И подаренные им драгоценности у себя оставила, и деньги на первое время, на обустройство, от него взяла. Витя прекрасно знал, что я не из тех, кого можно купить. В конце концов, на цивилизованном Западе, если женщина проведет с мужем хотя бы год, он обязан после развода содержать ее до конца жизни - или до тех пор, пока она снова не выйдет замуж. Почему бы нам у них не позаимствовать именно этот прекрасный обычай - чтобы женщина получала пенсию за ублаготворение неблагодарного мужика и бесконечные домашние хлопоты? Кстати, интересно, как к этому относятся феминистки - не считают ли они, что женщина должна платить алименты брошенному супругу? Если это так, то мне с ними лучше не встречаться.
А если серьезно, то я прекрасно представляла себе, в какой жестокий мир я вхожу, пускаясь в самостоятельное плавание, и деньги в нем - если не спасательный плотик, то, по крайней мере, спасательный жилет. Я, может, и авантюристка, но не настолько, чтобы плавать среди акул голышом. Удача - удачей, но, чтобы повезло, надо хоть что-нибудь делать! Невозможно выиграть в лотерею, если не купишь заранее ни единого билетика.
Я не стала ждать конца лета, чтобы устроиться на работу, и как только последний чиновник из муниципалитета не устоял перед Витиным напором (а скорее, перед конвертиком с портретами американских президентов - я не спрашивала) и в моем паспорте появилась отметка с новым адресом, я тут же подключила к делу Вахтанга и папу - и уже через неделю с трепетом душевным предстала пред светлыми очами знаменитой московской профессорши, которая двенадцать лет назад взяла к себе в ординаторы мою старшую сестру.
Клиника профессора Богоявленской находилась в Серебряном бору, в районе если и отдаленном, то достаточно престижном - чуть дальше начинались роскошные дачи прежней партноменклатуры, ставшие теперь резиденциями новых русских и крупных чиновников-взяточников, которых к новым русским причислить трудно - они скорее старые и ведут свой род еще от героев Салтыкова-Щедрина. Городским властям каким-то образом удалось сохранить за собой небольшой квартал, где среди вишневых деревьев располагались здания обычной больницы «Скорой помощи». В одном из терапевтических корпусов, на двух этажах, и находилось отделение Центра неврозов и стрессовых состояний.
Аля рассказывала мне, что лучшее в ее работе время - это весна, когда цветут вишни и больные забывают о своих печалях; они влюбляются и чинно прохаживаются парами по психодрому (так ее пациенты прозвали небольшой овальный дворик прямо под окнами отделения), а потом эти же парочки скрываются где-то в пышных зарослях, и если на них случайно наткнуться, они уже отнюдь не выглядят чинными. Пусть они нарушают режим, говорила Аля, зато им всем хочется жить. Но сейчас мне было не до вишневого сада - меня ждала аудиенция у заведующей Центром Галины Николаевны Богоявленской. Честно говоря, я здорово волновалась, пока поднималась вверх по выщербленной лестнице - не на пятый этаж, роковой для Али, а на третий, где в когда-то роскошном кабинете принимала больных Богоявленская.
Я постучалась; меня пригласили войти, но никто не обратил на меня внимания - шла консультация.
На стуле лицом к жадно взиравшим на него медикам сидел, придерживая правой рукой костыли, средних лет мужчина кавказского вида - но как выяснилось позже, это был араб: он не понимал ни слова ни по-русски, ни по-английски, а лопотал что-то на французском. Галина Николаевна обвела грозным взором своих подчиненных и спросила (видно, не в первый раз):
- Так кто же тут говорит по-французски?
Все скромно потупились. Тогда она перевела взгляд на меня:
- Может быть, вы?
Я почувствовала, что предательски краснею, и отрицательно покачала головой. Кто-то из приближенных Галины Николаевны, светловолосый мужчина с кудрявой бородкой, пытался объясниться с арабом при помощи мимики и жестов, и это было так смешно, что, несмотря на серьезность ситуации, я еле сдерживала смех. Наконец, дверь отворилась, и очень статная дама с седыми локонами и молодым лицом ввела, почти втолкнула в кабинет плешивого мужчину в тренировочном костюме. Это оказался профессиональный переводчик из числа пациентов, и с его помощью дела пошли лучше. Все присутствующие, в том числе и повеселевший араб, с облегчением вздохнули. Через пять минут мне стало ясно, что восточный человек на костылях, представитель какой-то фирмы, сломал себе ногу и был доставлен в травматологию; здесь он замучил врачей жалобами на то, что у него болят зубы. Это было странно, потому что своих зубов у него не осталось - он давно их выдрал все до единого, надеясь, что полегчает - но не полегчало. Травматологи спихнули его психиатрам. Галина Николаевна тут же поставила диагноз («шизофрения, как и было сказано») и назначила лечение, после чего араба отвели, переводчика отпустили, и внимание всех присутствующих переключилось на меня. Богоявленская смотрела на меня вопрошающе, явно не понимая, кто я такая, и светловолосый бородач что-то прошептал ей на ухо.
- Так это ты Лида Неглинкина? - обратилась она ко мне (очевидно, по праву давнего знакомства с моими родителями она решила обращаться ко мне на «ты», как к неоперившемуся птенчику).
Я молча кивнула; в присутствии этой гранд-дамы мне было как-то не по себе. Она была совсем такая, как я представляла ее по рассказам старшей сестры: пожилая женщина, почти старуха, со следами былой красоты на лице, чересчур вычурно для своего возраста и июльской жары разодетая и раскрашенная. На ее пальцах тускло блестело золото, а голос - резкий, громкий - выдавал безапелляционность суждений и привычку командовать.
- Твой отец звонил мне. Что ж, у нас освободилось место - ушла Лида Аванесова, и я тебя на него возьму. Тем более что ты тоже Лида.
- Лида Аванесова ушла в декрет, - вмешалась статная женщина с седыми волосами. Мне показалось, что я ее узнала - судя по рассказам Али, это была Алина Сергеевна Сенина, старший научный сотрудник.
При этих словах когда-то прекрасное лицо профессорши некрасиво сморщилось, и она сказала:
- Не думаю, что она к нам вернется. А ты, Лида, часом, не беременна?
Я заверила ее, что нет - и не собираюсь заводить детей в ближайшее время; Галина Николаевна заметно успокоилась. Меня предупреждали об этой ее странности: она не выносила, когда у ее сотрудников появлялись на свет дети, и считала, что это делается назло ей. Был даже случай, когда она, придумав какой-то пустячный предлог, влепила строгий выговор врачу, у которого родился третий ребенок - она восприняла это как личное оскорбление. Впрочем, это было в давно прошедшие времена, а сейчас кому страшен выговор, пусть даже строгий?
- И еще один вопрос надо уладить. Твой папа мне сказал, что ты учишься в аспирантуре у Руневского. Но у нас тут свои порядки. Если ты будешь работать у меня, то и руководителем твоей темы должна быть тоже я. Ты согласна?
- Да, конечно, Галина Николаевна, я согласна.
В душе, однако, у меня по этому поводу оставались сомнения, только частично развеянные стараниями моего папы и добрейшего Сергея Александровича. Репутация Богоявленской как дамы очень ревнивой - и к чужим успехам, и к успехам своих собственных учеников - давно распространилась в наших тесных психиатрических кругах, и она никогда бы не позволила собирать в своей вотчине материал для конкурирующей фирмы. А конкурентами она считала всех, кто работал в данной области. Родители и Ручевский долго убеждали меня, что я никого не предаю, что это жизнь; однако решающим аргументом послужило то, что в любой момент я смогу вернуться на свою родную кафедру психотерапии, и меня с радостью примут обратно.
На этом, собственно, наш разговор с Богоявленской и закончился; затянутая в черное кружево Галина Николаевна куда-то торопилась - впрочем, это был последний ее визит в отделение перед отпуском. Так меня приняли на работу. Можно сказать, мне опять повезло - но стоит ли называть это везением - зарплата около пятисот тысяч в месяц за такую сумасшедшую работу и ответственность?
Впрочем, через месяц мне повезло по-настоящему - хотя это может прозвучать и кощунственно: бабушка Варя, не просыпаясь, ночью тихо отошла в мир иной. Я уже чувствовала, что к этому идет дело - она была слишком тихой в последние дни и не устраивала мне душедробительных сцен, которыми так славилась. По паспорту на момент смерти ей было девяносто два года, сколько же ей было на самом деле, никто не знал; известно было только, что в годы революции, получая новые документы, и наша родная прабабушка, и бабушка Варя убавили себе возраст на пару-тройку годков - на сколько именно, они тут же сами забыли. Так что она могла быть и ровесницей века, и старше. Если я и испытывала угрызения совести по поводу того, как недолго мне пришлось отрабатывать квартиру, то Вахтанг меня быстро успокоил:
- Я думаю, она умерла оттого, что мы лишили ее возможности всех нас шантажировать, и ей стало скучно - она потеряла смысл жизни. Раньше ведь она переписывала завещание если не по два раза на дню, то раз в два месяца - точно. Ты бы видела, как светилось от счастья ее лицо, когда к ней домой приходил нотариус! И еще при этом непременно должен был присутствовать кто-нибудь из членов семьи - желательно тот, кого она в данный момент лишала наследства. Представь себе кислую физиономию тети Саши в ту минуту, когда бабушка Варя диктовала: «Все мое движимое и недвижимое имущество» Словом, когда она в последний раз переделала завещание в пользу твоей мамы! Я иногда удивляюсь, почему наши родственники не передрались из-за этой чертовой квартиры - наверное, только потому, что она стала казаться всем просто призрачной. Так что живи себе спокойно - просто бабушка отколола свою последнюю шутку, чтобы тебя помучить.
Разбирая вещи после ее похорон, я и наткнулась на дневник Александры - дневник, который перевернул всю мою жизнь и в какой-то момент поставил ее под угрозу. Но обо всем по порядку.
3
Квартира бабушки Вари вся была завалена какими-то допотопными предметами, заставлена дряхлой шатающейся мебелью - родом явно если не из дореволюционных, то из довоенных времен - и, естественно, вся пропиталась терпким старушечьим запахом. При ее жизни у меня руки не дошли до генеральной уборки, хотя я и намеревалась это сделать; похоронив же ее, я поняла, что откладывать больше нельзя - если, конечно, я не хочу потонуть во всем этом древнем хламе.
Дом, в котором я теперь была официально прописана, построен был в сталинскую эпоху пленными немцами и, выгодно отличаясь от зданий массовой застройки - квартиры в нем были относительно просторные, с высокими потолками - тем не менее требовал капитального ремонта, и давно.
Текли трубы, то и дело прорывало канализацию, истерлись до предела каменные ступеньки Так что я не собиралась заниматься облезшими обоями и потолками в потеках - это все могло подождать до тех пор, пока решится судьба самого дома, мне вовсе не хотелось чересчур облегчать жизнь какой-нибудь риэлтерской фирме, которая выкупит его под офисы. Главным для меня было разобраться, что можно выкинуть в первую очередь, чтобы освободить для себя хоть какое-то жизненное пространство. И начала я с большей комнаты, которая когда-то служила моей прабабке гостиной - до появления в ней Али, а потом через некоторое время и меня.
Раскладывающийся диван, на котором я спала, был самым современным предметом в квартире - его купили родители специально для Али.