Обслуга садовники, уборщики открыто таращилась на меня. Они чуяли, что мне здесь не место, что монахиня не должна водить меня за руку, баловать, воспитывать, учить. Они догадывались, что я такой же, как они.
На вторую неделю я заявился один, без Клэр. И, как дурак, гордо вошел в ворота.
Чья-то рука преградила мне путь.
Верзила с глазками-бусинками оттащил меня в сторонку, тут же, у ворот школы.
Проверка! рассмеялся он. Никакой грязи!
Я растерялся. У меня задрожала губа.
Он покачал головой вот же парень бестолочь! велел вытянуть руки и показать ладони.
Я стоял, как машина в пробке, солнце обжигало мне шею, припекало спину, мимо меня по улице шли мальчики и мужчины, глазели на странный ритуал у ворот белого человека.
Охранник докрасна растер мою кожу и рассмеялся.
Думал, вдруг сверху ты смуглый, а дальше белый.
И это было только начало, хотя тогда я этого и не знал.
Люди шептались. Ненависть ко мне крепла.
Что здесь делает этот оборвыш? удивлялся садовник.
Только школу собой поганит, почесывая задницу, добавлял повар.
Ох уж эти чокнутые гора, воображают, будто могут переделать Индию, говорил электрик.
Дирижировал сплетнями против меня человек по имени Дхарам Лал, помощник казначея.
Сам казначей был почтенным монахом лет семидесяти с небольшим, который дни напролет возился в саду, пичкал детей карамельками и разгадывал кроссворды. За финансы отвечал Дхарам Лал, он же нанимал и увольнял сотрудников. В школе он был самым влиятельным индусом, и он меня ненавидел. Все как всегда, правда, друзья?
Он мне до сих пор снится в кошмарах, эти его рваные усищи, точно зубцы ножовки.
С первого же взгляда на него я просек, что ему жилось нелегко. Дхарам Лал поднялся из грязи в мир, где можно носить белые рубашки и заниматься умственным трудом в удобном кабинете с кондиционером. Он сам всего добился. Я сразу же это понял. Мне не нужно было объяснять. И гадать, что к чему. Понял, и точка.
Где-то через месяц после того, как я начал учиться в школе Святого Сердца, он пришел в крохотную келью Клэр, когда наш с ней урок подходил к концу. Постучал в дверь, причем громко, ворвался, не дожидаясь ответа, и молча уставился на нас недобрым взглядом. Клэр и бровью не повела: она просто игнорировала его, и мне ничего не оставалось, как проговаривать английские слова, хотя я и посматривал между делом на Дхарама Лала.
Значит, это и есть тот самый мальчик? спросил он наконец. Я позволил себе смерить его взглядом. Руки у него были в шрамах, как у моего отца: грубые, мозолистые, натруженные. Этим рукам приходилось немало работать, равно как и моим. Теперь у меня руки мягкие. Я почти забыл себя прежнего.
Поздоровайся, Рамеш, сказала Клэр.
Здравствуйте, сэр, произнес я, потому что образованный человек должен вести себя вежливо даже с теми, кто его ненавидит. Ох уж эти европейцы с их моралью!
Лал прошелся по келье, точно явился с проверкой: скользнул взглядом по думочкам с кружевной каймой, по кисейным занавескам, по иконке святой Бернадетты, портретам Ганди и принцессы Дианы. И все это ему явно не нравилось.
Вы полагаете, это разумно, сестра?
Что вы имеете в виду? уточнила Клэр.
Люди болтают всякое.
Так велите им замолчать, ответила Клэр и снова уткнулась в английскую грамматику.
Она не обращала внимания ни на его блуждания, ни на то, что ему отчаянно хотелось добавить что-то еще. Многие мужчины в нашей культуре стремятся быть немногословными, теми, к кому прислушиваются без возражений; вот и Дхарам Лал боролся с желанием вставить слово, стараясь сохранять спокойствие, чтобы все видели: он смертельно опасен (хотя это вовсе не то же самое, что и уверенность в собственном авторитете). Он сердито взглянул на меня, обвел глазами белые стены кельи, чтобы проверить, не вытер ли я штукатурку, и ушел.
Эти три года ежедневных уроков, с одиннадцати до двух, стали самым счастливым временем моей жизни. Соседские дети проводили время иначе: они прыгали в мусорных лужах, попадали под поезда. Я же учился. История, английский, математика, физика, стихосложение. Мы с Клэр в ее келье, пропахшей ветивером, камфорой и сандалом, она не сводит с меня глаз, точно во мне вся ее жизнь.
Теперь, когда я возвращался к лотку, отец меня почти не бил. Он не выпускал из рук медный котелок. Все чаще приводил домой женщин, застенчивых пышечек без гроша за душой, толпившихся у стоянок такси, где их ухажеры (и по совместительству сутенеры) зорко следили за каждой купюрой, попадавшей к ним в руки похоже, в наши дни мужчины ничем другим и не занимаются. Отец проводил время с женщинами в ярких сари, расстегнуть крючки на которых была пара пустяков, женщинами с рубиново-красными губами и заплывшими талиями, женщинами, чьи соблазнительные улыбки, стоило мужчине отвернуться, сменялись насмешливой гримасой да и кто их станет винить?
Практически каждый вечер он с превеликим удовольствием выгонял меня на крышу, даже если был один, без женщины.
Иди занимайся, говорил он и, дав десять секунд на сборы, вышвыривал меня с учебниками и тетрадками за дверь.
С покупателями папа стал еще словоохотливее. Обычно торговцы чаем не расспрашивают клиентов о кузенах, кузинах, любовницах, детях и прочих подробностях жизни. Им нужно лишь поскорее подать горячий крепкий сладкий чай, ну, может, поболтать о спорте и о том, что все политики берут взятки. Теперь же все изменилось: папа целиком запоминал биографии клиентов. Помнил даже, как зовут кинолога, который занимается с собакой чьей-то троюродной сестры. Когда клиент уходил, свет в отцовских глазах гас, будто храмовая статуя богини, ожив на миг, опять превращалась в мертвый камень. Этот его интерес к чужим людям отчего-то наводил на меня тоску.
На меня он даже не смотрел. Наверное, общение с Клэр сделало меня сентиментальным. Мне очень хотелось, чтобы отец хоть мельком, хоть краем глаза взглянул на меня, заметил, пусть даже исключительно чтобы продемонстрировать, как мало я для него значу, дать понять, что ему и без меня есть чем заняться, я лишь ничтожная часть его жизни, и он совсем по мне не скучает. Но отец в кои-то веки хранил спокойствие.
Теперь он бережно обращался с горелками, чашками, котелками, начал ухаживать за ними. Даже они удостаивались большего внимания, чем я. Может, мой добрый пример так или иначе вдохновил его задуматься о будущем, развивать торговлю, высматривать радужные перспективы, которые двадцать первый век Ой, ну разумеется, он делал все это только чтобы показать, мол, я не хуже сынка с его новой пижонской школой при монастыре.
Однажды его клиент, один из тех, кто читает вслух газеты, наслаждаясь собственным зычным голосом, заметил мою новую рубашку и кроссовки.
Посмотрите на этого человека, этого самоотверженного чайваллу, обратился он ко всем собравшимся у лотка, обнаруживая поэта, давным-давно задушенного необходимостью составлять счета в трех экземплярах, он экономит каждый грош, чтобы сын его жил так, как он сам не смел и мечтать. Посмотрите, как он беден, и посмотрите на его сына, который никогда не узнает голода и нужды.
Отец наслаждался. Вокруг собралась толпа. Мое счастье, что тогда еще высокоскоростная мобильная связь не добралась до наших краев, иначе кто-нибудь из толпы обязательно опубликовал бы фото в «Инстаграме», навсегда сохранив мой снимок в интернете, и моя карьера имперсонатора, он же консультант по образованию, строилась бы на крайне зыбком фундаменте.
Отец вдруг повел себя необычно. Принялся кланяться, возвращать собравшимся комплименты. И впервые за долгое время посмотрел на меня. Взял мою руку и поднял к небесам. Я изумился: оказывается, он может просто прикасаться ко мне, а не только лупить, пихать или толкать.
Через несколько дней отец достал черно-белую фотографию женщины, украсил пластмассовыми бархатцами и демонстративно прикрепил под навесом лотка.
Видимо, это была моя мать. Он воскрешал ее призрак при каждом удобном случае ее краткое, трагическое существование как напоминание о жертвах, которые мы все приносим во имя будущего поколения.
Он покрыл лоток свежим слоем краски. До блеска натер велосипед. Пусть все видят: тяготы жизни его не сломили. И наш лоток наконец-то получил название. «Тот чайный лоток, хозяин которого отправил сына в школу при монастыре».
Разумеется, ни о чем серьезном он со мной по-прежнему не разговаривал. Мы могли неделями даже словом не переброситься. Он отдавал мне распоряжения нетерпеливым стуком, криком, кивками, в глаза же не смотрел никогда. Он отгородился от меня стеной, невидимой, толстой, прочной, как те, что возводят между бедными и богатыми государствами. Мы оба понимали: он почти перестал меня бить, потому что боится Клэр. Впервые в жизни у меня появилась власть над ним, и он этого не забыл.
Как ни любила меня сестра Клэр, как ни заботилась, в те годы у меня было два схожих врага: дома отец, в школе Дхарам Лал. Помощник казначея наблюдал за мной, выжидал; когда я подходил к воротам школы, его армия секретарей и прихвостней неизменно делала вид, будто видит меня впервые. Они оставляли меня потеть на улице и, как я ни просил, ни разу не дали даже стакана воды.
Проходя мимо меня в коридоре, злые уборщики пачкали пылью мои модные коричневые штаны, купленные Клэр в «Рэймонде», очередная индийская торговая марка, от которой наш средний класс не так давно отказался, как и от мультирелигиозной демократии.
Вскоре Дхарам Лал, лошадиная морда, сообразил: нужно сделать так, чтобы родители попросили меня прогнать. Надо начать кампанию. Он выписывал чеки. Нанимал и увольнял сотрудников-индусов, но, чтобы надавить на монахиню, ему придется постараться.
Кроме него монастырем управляли монахини и священники, белые, старательные, бесполезные, застрявшие в стране, которой не понимали. Дни напролет они лишь слабо улыбались. Дхарам Лал отлично понимал, что такое власть и как ею пользоваться. Но это не имело значения. Ни для Клэр. Ни для меня в ее светлой прохладной келье. Она заставляла меня заниматься изо всех сил. Она гордилась моими успехами, улыбалась, когда почерк мой становился все тверже, английские слова звучали все естественнее. Я учился хорошим манерам, и уверенность моя крепла день ото дня.
Мы трудились усердно. Клэр возвращалась после уроков, лоб ее блестел от пота, пряди волос выбивались из-под убора: она только-только закончила вести занятия у дочек индийской элиты, объясняла им систему времен, ставила с ними «Звуки музыки» и успокаивала, если дочери какого-нибудь крорпати не досталась роль Марии.
Порой она брала меня с собой на занятия к девочкам, я сидел в дальнем конце класса и наблюдал, как ученицы осваивают бхаратнатьям, риторику или латынь.
Было странно видеть, как эта белая женщина служит нуждам смуглых. Клэр создавала девочек по своему образу и подобию, чтобы они смогли оставить родной город и страну. Со мной она делала то же. Как-то раз одна из девочек посмотрела на меня, отвернулась и что-то написала на клочке бумаги. Передала ее подружке, та другой и так до последней, которая скомкала записку и кинула мне. Я сунул ее в сумку, чтобы не привлекать внимания, чуть погодя развернул и прочитал: «Ты ее выблядок?» Написанного я не понял, но больше на девочек не смотрел.
Друзей у меня не было. Я не ходил гулять. Не разговаривал с девочками ни в школе, ни на улице. Клэр гоняла меня почем зря. Если я не справлялся, ругалась: «Не будешь стараться, останешься тут навсегда. И у тебя никогда не будет той жизни, которой ты достоин».
Разозлившись на меня, она разговаривала сквозь зубы и смотрела сердито. Так могло продолжаться неделями. А если и обращалась ко мне после занятий, то исключительно за обедом, когда учила, как вести себя за столом. «Спину прямо! Перец! Локти! Салфетка!»
Я учился все лучше и лучше, жадно поглощал знания, и для «поддержки развития», как Клэр написала в анкете, она определила меня в благотворительную школу в Нью-Дели, созданную по правительственному проекту, который каким-то чудом был выполнен. Отец же нашел мне замену: электрическую мельницу для специй, и очень этому радовался. Дела шли в гору. Мое отсутствие он наверняка объяснял тем, что я учусь в школе при монастыре, которую он оплачивает при первой возможности. Еще немного и туристы проложат к нему тропу. Я был ему больше не нужен. Я выполнил свое предназначение. Двенадцать лет, а миссия уже выполнена.
Клэр каждый день проверяла у меня уроки, регулярно просматривала мой табель. Если с чем-то не соглашалась, горячо спорила с моими учителями. Она была в курсе всего. Покупала мне учебники и одежду на собственное жалованье, которое канцелярия задерживала все чаще.
Мне приходилось нелегко. Если Клэр казалось, что я ленюсь, она неделями не разговаривала со мной и даже не смотрела в мою сторону, и ночами, когда отец спал, утомленный женским обществом, я плакал из-за страха, что Клэр меня бросит, что я снова стану ничтожеством, что я никто без нее.
Я трудился так, словно того и гляди оступлюсь, согрешу, будто есть во мне какая-то грязь, какая-то порча, и мое дело не дать ей воли.
Я учился. Жить стало лучше.
А потом, когда мне было четырнадцать, все пошло наперекосяк.
Пять
Родители Рудракша Саксены заплатят. Если на них свалилось богатство, пусть отдают мою долю.
Деликатничать я не стал. Не слал им сообщений с намеками. Не просовывал писем под дверь. Выждал два дня, переоделся доставщиком пиццы и вошел прямиком в эту самую дверь. Застал их врасплох никаких тебе любезностей, никаких открыток «Поздравляю с аферой!».
Квартира семейства Саксена гудела как улей. Журналисты всех мастей толстые колумнисты, худые до прозрачности блогеры, завистливые соседи, десятки владельцев школ и подготовительных курсов, жаждущих заполучить фотографию Руди к себе на билборды, рекламисты, хозяева магазинов, подхалимы из Народной партии кишели на лестницах и в коридорах, я пробирался сквозь толпу, как кинозвезда на кашмирском лугу. Явились даже священники, черт бы их побрал, чтобы сотворить кали пуджу или что там у них принято, дабы омыть грехи мира. Еще немного и сюда явятся хиджры: дайте нам несколько тысяч рупий, а не то проклянем Руди и несчастные его дети родятся гермафродитами.
Я на миг задержал дыхание.
И вошел.
Пицца, сэр, пицца, сэр, осторожно, осторожно, сэр!
Невидимый.
Незамеченный.
Прекрасный.
Но нет меня тут же остановили.
Я и бровью не повел. Никто и никогда не скажет, что я хоть раз растерялся в непредвиденной ситуации.
Мускулистый коротышка с седеющими волосами, уже обрюзгший, но в прошлом, несомненно, поучаствовавший не в одном стихийном любительском соревновании по рестлингу, протянул ко мне толстую руку:
Ваше удостоверение, сэр.
Доставка пиццы, сэр.
Покажите мобильное приложение и номер заказа, сэр.
В общем, типичная индийская ситуация, пассивно-агрессивная беседа, оба участника которой держатся преувеличенно-вежливо и называют друг друга «сэр».
Кто вы, сэр?
Независимый консультант по вопросам обеспечения безопасности, которого счастливая семья наняла для охраны мероприятия, сэр.
Вот оно что. Замечательно. Наша порода. С ним можно договориться.
Сколько? спросил я и добавил: Сэр?
В мозгу у него щелкнуло: он обо всем догадался.
Прикинул на глаз, сколько я зарабатываю, насколько сильно хочу попасть внутрь и, что самое главное, сколько запросить от того куша, который я рассчитываю сорвать.
Две тысячи, сэр, он понимающе улыбнулся. Я достал деньги, и коротышка опустил руку.
Сэр, сказали мы в унисон и тепло кивнули друг другу.
Вся прихожая была заставлена обувью туфли, поношенные китайские кроссовки, сандалии в пятнах пота. Странно: в предыдущие мои визиты Саксена не просили меня разуться. И вдруг такое благочестие.
В гостиной тянулись провода, сновали угрюмые операторы. Издерганная служанка металась от гостя к гостю, пыталась уберечь ковры от соуса имли, подметала крошки, уносила бумажные тарелки с недоеденной самосой, предупреждала мужчин средних лет, чтобы не поцарапали столики из грецкого ореха.
Повсюду громоздились коробки конфет, самоса, шоколад, кебабы, букеты цветов в блестках, стопки открыток, предложений о браке, рекламных договоров, валялись десятки красных конвертиков с наличными, причем снаружи каждого крепилась монетка в рупию на счастье. Я взял конвертик-другой, сунул в коробку от пиццы. В конце концов, это мои деньги. Да никто и не заметил.