Здесь было все: клубника в сиропе, сдобные шарики печенья, крошечная радужная присыпка пастельных тонов. Горячая помадка, теплая карамель, ирисковый соус, застывающий в момент прикосновения. Была здесь и диетическая версия горячей помадки, которая вызывала мысль: «А что такого? Неужто даже капельку нельзя попробовать?» Но неясный результат подсчета калорий в этой капельке содержал слишком много переменных. И я боялась, что если один раз попробую этот соус, то уже без него есть йогурт не смогу. Не верила, что у меня хватит воли один раз попробовать помадку и оставить ее в покое.
К счастью, юноша-ортодокс не спросил: «Без топинга?»как мастер сэндвичей в «Сабвее» спрашивал: «Без соуса?» Я внимательно смотрела, как он накачивает мне йогурт, и следила, чтобы не налил через край (эту пену с воздухом по калориям не учтешь). Когда дошло до верха, я крикнула: «Стоп!» Он тут же остановился, поставил чашку на прилавок и приятным голосом сообщил, сколько стоит весь «юггорт». Ничем, кроме вежливости, он не показывал, что узнает во мне постоянную клиентку. Я была за это благодарна.
Первые три четверти чашки я поглощала за дальним столом, развернувшись лицом в угол. Я всегда зябла, но предпочитала есть в холодном зале, а не на улице на солнышке, потому что там народу много. У меня был свой стиль и ритм поедания йогурта, и я не хотела, чтобы на меня глазели. Первым делом я слизывала с боков чашки растаявшие кусочки. Потом ложку за ложкой клала в рот холодную массу и гоняла между зубами взад-вперед, чтобы она стала жидкой.
А когда доходило до последней четверти чашки, я эту методику оставляла и с остатками порции выходила на улицу. Эти последние пять минут на солнцеони как в Эдеме, только конец Эдема, потому что впередимерзлявый офис. Там так сильно включают кондиционеры, что мне приходилось за столом работать в куртке. Но в эти последние мгновения тепла я причащалась остатками йогурта и представляла себе, как солнце пронизывает меня насквозь, создавая силовое поле, которое будет существовать вечно и согревать меня остаток дня. Потом я возвращалась в офис и снова залезала в куртку.
Вторую половину дня я почти все время думала о грядущем перекусе: шоколадный протеиновый батончик на 180 калорий. В хорошие дни я могла его отложитькак маяк сладости, как надежду и ожиданиедо выхода из офиса в шесть вечера на фитнес. В плохие дни я его разворачивала еще за рабочим столом («только понюхаю») и заглатывала.
Я просто влюблена была в эти протеиновые батончики: конфетный вкус, сливочность и чувство насыщения, которые в него впрессованы. Недавно я была просто убита, когда, изучая упаковку, нашла, что его втихаря утяжелили на 20 калорий. Когда это случилось? Как долго я была в неведении? Там изменился рецепт или они нарочно вводили всех в заблуждение все это время? Кажется, тут публичные извинения положены. Но потом я стала потихоньку восстанавливаться и учиться снова доверять протеиновым батончикам.
Поглощение батончика я откладывала до «дневного чая» на кухне офиса. Чай я любила пить с Аной, нашим офис-менеджером. Ей было за пятьдесят, у нее была пышная грудь, и одевалась она в изысканные блузки с глубоким вырезом, заправленные в брюки с высокой талией, подчеркивающие ее стройный торс. Почти все женщины возраста Аны, работающие в отрасли развлечений, накачиваются ботоксом едва ли не до смерти. А у Аны переделки были очень элегантные: почти незаметные филлеры, мягкое разглаживаниеи тоненькие морщинки вокруг хорошенького рта и больших карих глаз есть, а глубоких складок и морщин нет. Подправленная реальность, а не откровенная фальшь.
Тсс! сказала мне Ана, чтобы слышно было, как в коридоре Офер говорит по телефону. Знаешь, похоже, что фильмы становятся все глупее.
Знаю. Есть ли что-то хуже индустрии развлечений?
Бывший муж Аны был в начале двухтысячных продюсером хитовой трилогии вампирских фильмов: «Ночная всячина», «Нисхождение тайны» и «Злобный саван». На этапе монтажа «Нисхождения тайны» он бросил жену и девятилетнего сына ради гримерши по спецэффектам. Сейчас Ана вынуждена работать в индустрии развлечений, чтобы прокормиться, и это ее оскорбляет. Она только потому осталась в Лос-Анджелесе, что ее сын со своей девушкой живет в Хайланд-парке.
Я старше тебя, и потому все ненавижу сильнее, говорила она. Постой. Скажи, что этого офисного «Липтона» не пьешь. Возьми моего «Харни-н-санс», прошу тебя.
Мне было приятно, что Ана хочет мне дать приличный продукт. Вообще-то я «Липтон» любила: добавляла к нему чайную ложечку искусственных сливок и четыре пакетика сахзама, получается как милкшейк. Но мне так хотелось почувствовать от нее заботу! Не то чтобы она меня больше всех любила, просто всех остальных она сильнее ненавидела. Мы с нею стали «мы», поскольку все наши коллеги были очень уж «они». И мне просто нравилось быть «мы».
Вот интересно: она за моей спиной так же меня дерьмом поливала, как всех прочих?
Ты хотя бы не жрешь того брандахлыста, что они тут всюду оставляют, говорила Ана. Другие ассистентки многовато себе позволяют булочек. Эта вот Кайлапохоже, она на один сырный даниш перебирает.
Я надеялась, что далеко, далеко еще недобираю. Говорили, что мы с Аной друг на друга похожи. Она с виду больше напоминает меня, чем моя родная мать. У обеих нас изобилие грубых курчавых русых волос, оливковая кожа, к которой на солнце легко пристает загар, и темно-карие глаза. У материтонкие черные волосы, серые глаза, а кожа такая светлая, что кажется прозрачной. Но в своем уравнивании понятий «худая» и «правильная» они полностью совпадают. Мать, чтобы убедить меня оставаться тощей, меня злословила. Ана для той же цели злословит всех, кроме меня. Здесь отсутствие отвержения ощущается как принятие.
Глава четвертая
Моя психотерапевт в Лос-Анджелесе, доктор Рана Маджуб, носила удобные клоги и проговаривала прописные истины вроде «сперва сама надень кислородную маску, потом уже помогай другим», но я ее вполне уважала, потому что она принимала мою страховку. Чего ж от нее можно ждать, если она соглашается иметь дело с «Блю Шильд»? Трудно было избавиться от представления о наших с ней сеансах как о пробниках мыла, что возле моллов раздают бесплатно.
Офис доктора Маджуб был набит слонами: литографии слонов, статуэтки слонов, резные фигурки слонов. Не знаю, действительно ли она любила слонов и собирала их годами, или это «Пьер-1» устроил распродажу, и она решила: «А ведь и правда, что тематически когезивный декор способствует восстановлению целостности я у пациента», и купила все это сразу.
Я пришла на терапию в надежде смягчить страдания, связанные и с моими пищевыми проблемами, и с матерью, но так, чтобы ничего не менять в жизни ни в одном из этих аспектов. Я ожидала, что мы с доктором Маджуб будем придерживаться гипнотерапевтической, подсознательной модальноститипа учиться впадать в кому, оставаясь при этом в живых. Но доктор Маджуб хотела от меня реальных действий.
Я бы предложила вам пройти дезинтоксикацию ваших отношений с матерью.
Конечно, ответила я. Не вопрос.
Я предлагаю провести девяносто дней без контакта.
Девяносто дней? Без контакта?
Именно так.
И что, даже без единого смайлика?
Попробуйте.
Я, как говорится, расхохоталась в голос.
Она мне четырех дней без разговоров прожить не даст.
То есть как этоне даст?
Ну, заставить меня говорить она не сможет. Но чувство вины будет невыносимым.
Установка границ не всегда сопровождается приятными ощущениями, сказала доктор Маджуб. Но если нам что-то неприятно, это еще не значит, что оно неправильно.
Может быть, ничего неправильного нет в установке границ. Но я знала, что мои ощущения будут нестерпимыми. Будут мысли: Моя мать когда-нибудь умрет. И я тоже когда-нибудь умру. Доктор Маджуб не может остановить смерть. Что она вообще знает?
На последнем нашем сеансе она меня побуждала «быть самой себе родителем». Среди маджубских слонов эта мысль казалась позитивной, осуществимой, даже в чем-то интересной. Я буду ласково разговаривать с юной Рэйчел, убеждать ее, что все у нее получится, говорить тихим сочувственным тоном. Я буду себе матерью.
Но выйдя из кабинета, я подумала: «Погоди, а что я должна делать?» Что-то там типа себя успокаивать, выказывать сочувствие той юной Рейчел, что живет во мне.
А я эту юную Рэйчел терпеть не могу.
Юная Рэйчел вечно чем-нибудь увлекается и потом лопается, как воздушный шарик. Всегда сдувается. Она слишком много хочет. На той неделе юная Рэйчел хотела получить от матери хоть какую-то похвалу.
Меня выбрал какой-то не очень популярный развлекательный блог как одну из двадцати пяти молодых женщин, чьи стендапы надо смотреть. Когда я послала ссылку матери, она написала в ответ: «Как они тебя нашли?» Через несколько минут добавила: «Ссылка не открывается». И потом: «Я надеюсь, ты мне ничего неприличного не послала». И снова: «Ты же не послала мне ничего неприличного?»
Доктор Маджуб сказала, что, если бы ее дочь ей такое сообщила, она была бы невероятно горда.
Моей дочери всего одиннадцать, сказала она. Но я очень надеюсь, что когда-нибудь она сможет повторить ваш успех.
Не будем увлекаться, ответила я. Это всего лишь блог.
Странным казалось, что в мире существуют матери вроде доктора Маджуб, матери, поддерживающие своих дочерей. Я даже ее дочери позавидовала: ей именно такая мать досталась. Я сказала доктору Маджуб, что не ожидала от матери фанфар. Но думала, что она хоть немножко за меня обрадуется.
Вы опять в скобяную лавку за молоком, сказала доктор Маджуб.
Ну хотелось бы хоть каплю молока, вздохнула я.
Вот в этом и проблема, отозвалась она. Вы должны ничего не ожидать.
Ничего не ожидать. Простота этого указания, его неприкрытая суть, его сдержанная сила пьянили. Ничего не ожидать. Так ясно, так мощно.
Такая фраза наводит на мысль о человеке, которому ничего ни от кого не нужно. Замкнутая система, автомат. Хотелось бы мне быть такой. Хочу быть этим автоматом.
Окей, сказала я. Попытаюсь.
Попытайтесь, ответила доктор Маджуб.
Окей, повторила я. Почему бы и нет?
Из офиса я вышла с ощущением силы, надежды, некоторой эйфории. Ничего не ожидать. Зачем чего-то ожидать, если можно не ожидать ничего?
Из машины я написала матери:
Привет. Следующие 90 дней буду вне доступа. Спасибо.
Она тут же ответила:
Что это значит?!?
Извини, повторила я. Вне доступа.
Тогда она позвонила.
Прохожу детоксикацию, сказала я в трубку.
Какую еще детоксикацию?
От наших отношений. Они эмоционально опасны.
Это как этоэмоционально опасны?
Вот такая вот штука с границами: с ними все понятно на сеансе терапии, но как попытаешься их установить в реальном мире, люди тебя в упор не понимают. Или на самом деле глубоко в душе отлично знают, о чем ты говоришь, и сразу начинают на тебя давить самоотрицанием.
Значит, я всегда была ужасной матерью, говорит моя мать. Значит, я за всю жизнь никогда ничего не сделала хорошего.
Я просто чувствую, как она раскрывает ведомость эмоций, восходящую еще к моей внутриутробной жизни. Вот почему я всегда избегала с ней спорить. Сейчас мы должны будем пройти ее медленно, графу за графой, пока я не отступлю по всем пунктам.
А если я не захочу ее проходить?
Не могу, говорю я. Прости, но не могу.
И закрываю ведомость.
Глава пятая
«Это шоуотстой»так называется стендап-вечер Сильверлейка, запущенный моим бой-френдом студенческих времен, Натаном. В Мэдисоне Натан всегда возил нас туда и обратно на вечер открытого микрофона в баре с названием «Приют слепого Билли». Что мы с ним стали встречатьсявышло как-то само собой, когда однажды вечером у него в машине он положил мне руку на бедро, а я была слишком голодная и уставшая, чтобы дать себе труд ее убрать. Закончила я это через несколько месяцев, когда наконец появились силы убрать эту руку.
Натан быстро добился успеха в Л-А и сейчас ведет на «Комеди Сентрал» первый сезон шоу с названием «Ассплейнин»игра в загадки по интернет-мемам. Больше он на «Это шоуотстой» не приходит, но меня с его подачи туда зовут каждую неделюхотя очевидно, что для регулярных стендапов я не подхожу.
Другие ведущие стендапа сочатся «лунным соком»органическим блеском для губи кокаином, я же пользуюсь лишь канцерогенной косметикой и пью только подслащенную «колу-зиро». Они нарочно одеваются уродливо: мамины джинсы, папины кроссовки, очки серийных убийц, неоновые козырьки. Я поддерживаю как униформу «все черное», в основном из «Сакс оф фифс». Я альтернативный JAP, они просто альтернативные.
Публика по большей части туристы. Им нравится, когда я несу чушь вроде «Подумываю заморозить свои яйцеклетки в репродуктивной клинике в Беверли-Хиллз, чтобы они потом жили в 90210 году».
Но если тридцать смеются, а трое нет, то эти трое наверняка важнее всех прочих. Мне хочется написать что-то вроде смешанных ударных шуточек, чтобы и туристам слегка потрафить, и чтобы была в них едкая сердцевина. Последняя моя шутка была про природные катастрофы:
Есть тут кто с Восточного побережья? спросила я.
Мои слова встретил хор приветствий публики и гримаса одного щеголя.
Как получается, что вы там знаете о нашей погоде лучше нас? Мне мать каждый день пишет эсэмэски из Нью-Джерси о нависшей надо мной смертельной угрозе. «У вас начинается сухой сезон! По погодному каналу сказали, что кто-то в Пасадене только что свечу зажег! Будь осторожна!»
Насчет материэто была, в общем, правда. Только это было всего через день после начала детокса, и погодные предупреждения летели в меня беглым огнем:
Ты только прочти на Яху про Санта-Анас! Следи внимательно! Землетрясение в пустыне Мохаве! 1,6ты его чувствовала? Действует предупреждение о цунами! Не спи НА ПЛЯЖЕ!!!
Я пыталась скормить публике изложение собственной жизни, приправленной приличным количеством бравады «но на самом деле это в кайф», чтобы скрытое за ней отчаяние, которое в первую голову и заставляет меня тут стоять, ища одобрения незнакомых людей, превратить в приятноеда что там, восхитительное! переживание.
И когда они смеялись над моей этой вроде-бы-правдой, меня пробирала приятная дрожь, что меня вроде-бы-замечают.
Диплом колледжа у меня по театру. Я на первом курсе в университете штата Висконсин изрекала лихорадочные диатрибы о театральном искусстве как двигателе общественных перемен, вдохновленная горячим приходом от школьных театральных ролей вроде Эбигейль Уильямс в «Суровом испытании», Норы Хельмер в «Кукольном доме» и Шейлы в «Волосах». Это и правда была заря Эры Водолея, и я стремилась в новую эпоху.
Но к концу первого курса я узнала две вещи. Перваячто я не совсем так талантлива, как считала моя школьная преподавательница театра, миз Данненфельсер. А втораячто я адски ненавижу людей театра. Меня корежило от каждого произносимого ими звука, даже вне сцены. Я терпеть не могла их разученные, отработанные движения, у меня тошноту вызывала мысль, будто человек есть ремесло, а телоего инструмент. К третьему курсу я уже общалась лишь с рабочими сцены. Чтобы умершие мечты не пропали совсем, я стала выступать в стендапах на открытом микрофоне в «Убежище Слепого Билли». К комедии у меня талант естьпо крайней мере, так считали завсегдатаи «Слепого Билли». После искусственности театра мне хотелось чего-то подлинногои пьяный смех публики ощущался как подлинный. Я решила, когда выучусь, переехать в Лос-Анджелес и добиваться этой цели.
Моя жизнь в Л-А началась с работы официантки в веганском дайнере на Ла-Бреа, и почти сразу я поняла, что официантка из меня ужасная. Я слишком легко отвлекалась, одержимо интересуясь, что едят клиенты: у кого начосы с колбасками из сейтана, у кого лепешки с авокадо, у кого шпинатно-артишоковый соус. И сил не хватало целый день быть на ногах. Иногда, когда никто не видел, я стояла и трогала еду: поглаживала булочку, ласкала фаршированный картофель, массировала теплую мучную тортилью. А когда чья-то недоеденная соевая колбаса нашла дорогу ко мне в рот, я пошла домой и подала заявки на все сидячие работы, которые смогла найти онлайн.
Прошла интервью с Офером, пригасив радость насчет «поддержки» других артистовтого же типа, от которых я в колледже сбежала. На самом деле я хотела кресла для своей задницы и укрытия от лавины веганских пончиков, грозившей меня удушить.