Родди ДойлПадди Кларк ха-ха-ха
Эта книга посвящается Рори
Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.
Квигли!
Квигли!
Квигли, Квигли, Квигли!
Лиам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лиама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали ее миссис ОКоннелл.
Потрясающе было бы, ага? вздохнул я.
Ага, поддакнул Кевин. Нехило.
Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лиам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнем по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лиама вон из класса и долго не возвращался. А Лиам в тот день совсем не вернулся.
Джеймс ОКиф прошептал:
Я бы обгадилсяон бы меня убил!
Угу.
Нечестно, ворчал он, нечестно.
Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя к нам спиной, и говорит:
ОКиф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю.
Однажды сказал так, а Джеймса ОКифа вообще не было. Свинкой болел.
Хенно привел Лиама в порядок в учительском туалете, потом пошел с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвез Лиама к тетке, потому как дома у ОКоннеллов никого не было. Тетя жила в Рахени.
Бумаги он два рулона извел, рассказывал Лиам, и шиллинг мне дал.
Вранье, покажи.
Вот!
Тю, это три пенса
Я остальное все потратил. И с этими словами Лиам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам. Вот!
Дай одну.
Там всего-то четыре штучки осталось. Лиам засунул ириски обратно в карман.
Ах, так, сказал Кевин и толкнул Лиама.
Лиам побрел домой.
В тот день мы возвращались домой со стройки. Набрали длинных шестидюймовых гвоздей, дощечеккораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан как дал деруон страшно хрипел, задыхался от астмы. Ну мы и побежали тоже. Кто-то за нами гнался. Но мне пришлось ждать Синдбада, и я увидел, что никто за нами и не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идет ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.
Сторож идет! заорал Кевин и проскользнул в дырку.
Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как мой брат громко сопит. Мы присели у ворот ближнего к забору домаОДрисколлов.
Патрик, захныкал Синдбад.
Синдба-а-ад, передразнил Кевин.
Эйдан засунул пальцы в рот. Лиам пульнул камнем в забор.
Маме скажу, ныл Синдбад.
Я сдался. Отцепил мелкого, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четвергпастуший пирог.
Отец Лиама и Эйдана выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, но Кевин говорит, слыхал. Ма говорила, что это он по жене тоскует.
По миссис ОКоннелл?
Верно, верно.
Па с ма был согласен.
Горюет, бедняга, вздыхала мама.
Кевинов отец утверждал, что мистер ОКоннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил «мистер ОКоннелл», он говорил «наш лудильщик».
Кто бы говорилсказала моя мама. Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру ОКоннеллу напиться? В Барритауне и паба-то нет.
В Рахени зато целых три.
Рахени не ближний свет, не наездишься, сказала ма. Бедняга мистер ОКоннелл. Что уж толковать о нем.
Кевин рассказал Лиаму, что видел, как его папаня смотрит на луну и прямо так «у-у-у», точно волк-оборотень.
Лиам обозвал Кевина брехлом.
Кевин заорал: «А ну, повтори!» Но Лиам повторять не стал.
Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали там играть, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Ма Синдбада отшлепала. Держала его за руку и шлепала, а он уворачивался, так что не сильно досталось. Но Синдбад все равно ревел, и ма его отпустила.
Синдбад у нас рева-корова.
Не дите, а сто фунтов убытку, сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти нам вдвоем и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.
Впотьмах еще переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке грязища, сторожа, в цемент еще вляпаюсь. Ма отправила нас мыть руки. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за все хорошее.
Я должен был присматривать за Дейрдре, лежащей в колыбельке, пока ма надевала мелкому чистые носочки. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго смотрела ему в глаза. «Ладно-ладно, успокойся уже», говорит. Я испугался, что сейчас ма спросит, что же все-таки случилось, а он наябедничает. Я качал колыбель, подражая ма.
Мы развели костер. Мы всегда разводили костры.
Я снял свитер, чтобы он не провонял дымом, холодновато, правда, но терпеть можно, и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы гуляли по стройке. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от хлебабольшие кучи корок с остатками джема. Через проволочную ограду мы наблюдали за чайкой, тянувшей шею за аппетитной корочкой, клювик короток. Чайка почти схватила лакомый кусок, но вдруг еще одна корка вылетела из двери и прямо птице по голове. Строители в сарае взревели от смеха.
Со стройки все куда-то подевалось. Осталась только квадратная яма с грязью, обломки кирпичей да следы автомобильных шин. А вот и новая дорога, которая раньше была сырым цементом; а в конце нееновая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали на цементе, но их стерли, ничего не осталось.
Тьфу, дерьмо, сказал Кевин.
Весь Барритаун был исписан нашими именами, все тротуары и дорожки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. А утром, когда наши надписи находили, было уже поздноцемент застыл. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут по домам искать мальчишек, которые им весь цемент испортили.
Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.
Мы однажды написали адрес Лиама, имя и фамилию черным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене внутри одного из домов. И ничего ему не было.
Как-то раз ма не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руки, присмотрелась:
Ты только глянь на свои руки! А ногти-то! Господи, Патрик Ты что, для дохлой кошки могилу рыл?
Потом она принюхалась.
Что ты натворил?!
Костер жгли.
И мама меня убила. Самое ужасное оказалось ждать отца с работы и гадать, доложит ли она ему обо всем.
Спички были у Кевина: «Свон», целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвам из досок и палочек, нашли за магазинами два картонных ящика, разорвали их и подсунули их между досок. Само по себе дерево плохо разгорается.
Было еще светло. Кевин зажег спичку. Мы с Лиамом следили, не идет ли кто. Больше с нами никого не было: Эйдан был у тетки, Синдбад лежал в больницеему удаляли гланды. Кевин сунул спичку под ящик, подождал, пока бумага затлеет, и бросил спичку. Вместе мы смотрели, как огонь пожирает картонку. А потом удрали.
У меня со спичками вечно были проблемы. То спичка сломается, то не зажжется, то чиркаешь-чиркаешь, а оказывается, не по той стороне коробка, а уж если она загоралась, то я слишком быстро ее бросал.
Мы ждали за домом, а как только появился сторож, бросились бежать. Вот и забор, наш путь к спасению. Кевин говорит, что если не поймали на самой стройке, то всё, ничего уже не смогут нам сделать. Если поймают на дороге, да еще и ударятзапросто в суд можно подавать. Нашего костра мы почти не видели. Выжидали. Это был еще не дом, одни стены. Шесть домов встык. Здесь строила дома Корпорация. Еще немножко подождали. Я забыл свитер.
Ой, ой!
Чего «ой»?
Ой, чтоб меня!
Чего чтоб тебя?
Тревога! Тревога!
И мы поползли вдоль стены. Не всю дорогу, конечно, так было бы слишком долго. Где-то здесь стояла бочка, а свитер я спрятал рядом. Тут я побежал, спрятался за бочкой и с трудом перевел дыхание для последнего рывка. Оглянулся. Кевин встал прямо, оглянулся по сторонам и опять пригнулся.
Порядок! сказал он шепотом.
Я сделал глубокий вдох и выскочил из-за бочки. Никто даже не кричал в мою сторону. Я издал звук, похожий на взрыв бомбы, подхватил свитер с кирпичей и опять спрятался за бочку.
Костер наш разгорелся что надо, дым валил клубами. Я схватил камень и пульнул прямо в огонь. Кевин снова высунулся и огляделся в поисках сторожа. Горизонт был чист. Он дал мне сигнал возвращаться, и я снова пополз вдоль стены. Кевин похлопал меня по плечу. Похлопал меня по плечу и Лиам.
Я обвязал рукава свитера вокруг пояса, сделал спереди двойной узел.
Ну, мужики, пошли.
Кевин выбежал из укрытия, мыза ним, и пустились вокруг костра в пляс:
Ву-ву-ву-ву-ву-ву!.. выкрикивали мы индейский клич, шлепая по губам ладонями.
Хи-йя-йя-йя-йя!..
Тут Кевин пнул костер в мою сторону, и он развалился. Горело уже несильно. Я перестал танцевать, а за мной и Кевин с Лиамом. Кевин потащил Лиама к огню.
Отвянь!
Я стал помогать Кевину, но Лиаму явно было не смешно, и мы перестали. Потные, мокрые, стояли мы у гаснущего костерка. Тут мне пришла в голову мысль.
Сторож ублюдок!
Мы трое кинулись за дом, хохоча и крича:
Сторож ублюдок! Сторож ублюдок!
Вдруг нам что-то послышалось, точнее Кевину что-то послышалось. Удирали мы зигзагами через бывшее поле, пригнувшись, чтобы спастись от пуль. Я упал в канаву. Потом началась дракане драка, а так, толкотня. Лиам метил мне в плечо, а попал по уху. Жутко больно. Так что ему пришлось подставить свое ухо для удара. Чтобы не начать отбиваться, Лиам спрятал руки в карманы.
Из канавы мы вылезли, потому что на лицо стали садиться мошки.
Синдбад не хотел набирать полный рот горючего от зажигалки.
Это же рыбий жир, попробуй, убеждал я его.
Нет, не рыбий жир, ныл мелкий и отчаянно извивался. Но я удержал его. Мы были в сарае на школьном дворе.
Рыбий жир мне нравился. Раскусываешь пилюлю зубами, и жир обволакивает язык и нёбо, пропитывает, как чернила промокашку. Теплый такой, приятно. И сама пилюля вкусная.
Был понедельник. Хенно дежурил во дворе, но в основном болтался на другой стороне, смотрел, как мальчишки играют в гандбол. Ненормальный у нас был учитель все-таки. Если бы он заглядывал время от времени в сарай, то многих бы застиг на месте преступления. А если учитель поймает пятерых, например, за курением или за каким-нибудь хулиганством, ему дают прибавку к зарплате. Так говорил Флюк Кэссиди, а у Флюка Кэссиди родной дядька был учитель. Но Хенно интересовал только гандбол, и время от времени он скидывал куртку и свитер и сам выходил на поле. Играл он отлично. Бросит мяч, и вы его даже не видите, летит как пуля, пока не ударится о стену. У него даже на машине была наклейка: «Живи дольше, играй в гандбол».
У Синдбада уже не было видно губ, так сильно он сжимал их. Никак мы не могли заставить его открыть рот. Кевин прижал капсулу с горючим прямо к его губамбез толку. Я ущипнул Синдбада за руку. Тоже бессмысленно. Ужас какой-то, с собственным младшим братом не могу справиться, и все это видят. Я дергал его за волосы над ухом, поднимал его от земли. Мне хотелось сделать ему побольнее. Мелкий зажмурился, но слезы все равно лились и лились. Я зажал ему нос, и он тут же разинул рот, и Кевин всунул капсулу, а Лиам поджег ее спичкой.
Мы решилия и Кевин, что зажигать будет Лиам, а то вдруг еще нас поймают.
Получился огнедышащий дракон.
Все-таки я больше любил увеличительные стекла, а спички не любил. Каждый день мы развлекались тем, что поджигали пучки сухой травы. Мне нравилось смотреть, как трава меняет цвет, как по ней ползет пламя С увеличительным стеклом как-то больше возможности для контроля, проще как-то, хотя умение требуется. Если солнце долго не прячется за тучку, можно поджигать бумагу, даже не прикасаясь к ней руками, надо только положить камушки по углам, чтоб ветром не сдуло. Мы устраивали соревнования: поджег-погасил, поджег-погасил. Победитель прижигает проигравшему ладонь. Еще мы рисовали на бумаге человека и прожигали в нем дырысначала в руках и в ногах, как у Иисуса. Рисовали ему длинные волосы. Пипиську оставляли напоследок.
Еще прорубали просеки в крапиве. Ма все спрашивала, что это я в такой погожий денек иду гулять в пальто и в перчатках.
Крапиву рубим, солидно говорил я.
Крапива была густая, высокая, прямо великанская. Ожоги от нее были огромные и очень долго зудели. Почти весь пустырь за магазинами зарос. Ничего другого не росло. Одна она. Сначала мы рубили крапиву палками и клюшками для хёрлинга, потом топтали. Стебли сочились зеленой жижей. Каждый прорубал свою дорогу, избегая соседской палки или клюшки, потом наши пути встречались, крапива исчезала, и пора было идти домой. Клюшки зеленели от сока. На лице у меня было два ожога. Я снял балаклаву, потому что вся голова чесалась.
Я рассматривал в увеличительное стекло крошки. Па протянул руку. Я отдал стекло без разговоров. Он стал разглядывать волоски у себя на руке.
Кто тебе дал стекло?
Ты сам.
А, точно.
Папа вернул мне стекло.
Хороший мальчик. Он прижал палец к кухонному столу и сказал: Отпечаток видишь?
Я не очень понял, что он имел в виду.
Ну, отпечаток пальца.
Я придвинул стул поближе и начал изучать место, где па прижал палец. Оба мы нависли над увеличительным стеклом. Я видел только красные и желтые крапинки на столешнице, которые были больше, чем обычно.
Ну, видишь что-нибудь? спросил опять папка.
Не-а.
Идем-ка.
Я пошел за ним в гостиную.
Куда это вы? Ужин уже готов, сказала ма.
На секундочку, ответил ей папка и положил руку мне на плечо.
Мы подошли к окну.
Вставай сюда. Сейчас увидишь. И он придвинул к окну кресло, чтобы я залез. Вот.
Он поднял жалюзи, в шутку обратившись к ним:
С дороги прочь! Пусть гусь увидит кролика!
Шнур па придержал, чтобы жалюзи случайно не упали, и прижал палец прямо к оконному стеклу.
Смотри.
Отпечаток состоял из линий и завитков.
Ну, давай ты, сказал папа.
Я прижал подушечку пальца к стеклу. Па держал меня, чтобы я не свалился с кресла. Посмотрел.
Ну что, одинаковые?
Твой больше.
А еще?
Я молчал, потому что не знал, что ответить.
Отпечатки пальцев все разные, объяснял па. Одинаковых просто не существует. Ты знал об этом?
Не-а.
Ну, теперь знаешь.
Через несколько дней Наполеон Соло обнаружил у себя на портфеле чьи-то чужие отпечатки пальцев. Я посмотрел на папу.
Я же говорил, сказал он.
А вот с амбаром мы ничего не делали. Не поджигали мы амбар.
Амбар стоял заброшенный. Когда Корпорация выкупила ферму Доннелли, он приобрел новую ферму, где-то около Сордса. Забрал с собой все, кроме дома, амбара и амбарной вони. В сырые дни запах просто с ног валил. Дождь размочил свиной помет, который лежал там годами. Амбар был громадный и зеленый. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов. Это было опасно. У Доннелли было ружье и одноглазый пес по кличке Сесил. А еще брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора едут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.
Вот же блаженный, бормотала она про себя, я услышал.
Как-то ма заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:
Он блаженный!
Па дал мне подзатыльник.
Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но все равно казался вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Па утверждал, дескать, это потому, что глаз сквозняком надуло, когда дядя Эдди подглядывал в замочную скважину.
Если сделать глупое лицо или изображать заикание, а в эту минуту ветер переменится или кто-то хлопнет тебя по спиневсе, останешься таким навсегда. Деклан Фэннингему было четырнадцать, и родители собирались отправить его в интернат, потому что он курил, страшно заикался. Это потому, что он передразнивал какого-то парня, который заикался, и тут его кто-то возьми да и хлопни по спине.