Сохраняя веру - Джоди Линн Пиколт 7 стр.

 Вера,  наконец произносит доктор,  ты Тебе нравится  Она делает глубокий вдох.  Ты когда-нибудь молилась о том, чтобы иметь такую подругу?

Вера морщит носик:

 Молиться? А это как?

По глазам доктора Келлер Мэрайя понимает, что та стоит на пороге какого-то открытия. Или, может быть, открытие уже сделано. Трудно сказать. Вера преспокойно играет в соседнем помещении, по другую сторону смотрового окна. Доктор садится за стол и жестом предлагает Мэрайе сесть напротив.

 Сегодня ваша дочка упомянула нескольких людей: Германа Иосифа из Штайнфельда, Елизавету из Шёнау, Юлиану Фальконьери

Встретив вопросительный взгляд доктора Келлер, Мэрайя пожимает плечами:

 Не припомню, чтобы у нас были знакомые по фамилии Герман. А Шёнауэто где-то поблизости?

 Нет, миссис Уайт,  мягко отвечает доктор Келлер.  Это далеко.

 Может, она выдумала эти имена?  нервно усмехается Мэрайя.  Если у нее есть воображаемая подруга, то почему бы не  Не договорив, она замолкает, ладони покрываются по`том, хотя она сама не понимает, с чего вдруг разволновалась.

 Имена слишком сложные, чтобы семилетняя девочка могла их спонтанно сочинить.  Доктор Келлер потирает виски.  Вера упомянула реальных людей, которые жили в Средневековье.

Еще сильнее смешавшись, Мэрайя предполагает:

 Тогда, может быть, ей о них в школе рассказывали? В прошлом году, например, она была экспертом по дождевому лесу.

 Вера ходит в католическую школу?

 Ну что вы! Нет. Мы не католики,  отвечает Мэрайя и нерешительно улыбается.  А почему вы спрашиваете?

Доктор Келлер встает со стула и присаживается на край стола:

 Видите ли, до того как я вышла замуж и получила диплом психиатра, меня звали Мэри Маргарет ОСалливан. Я жила в Иллинойсе, в городе Эванстоне. В детстве я каждое воскресенье ходила в церковь, на мою конфирмацию устроили большой праздник. До поступления в Йельский университет я училась в приходской школе. Поэтому знаю, кто такие Герман Иосиф, Елизавета и Юлиана. Это всё католические святые, миссис Уайт.

На несколько секунд Мэрайя теряет дар речи.

 Ну что ж  наконец произносит она, не зная, какой реакции от нее ждут.

Доктор Келлер начинает расхаживать по кабинету:

 Мне кажется, все это время мы понимали Веру не совсем правильно. Слова, которые говорит ей ее хранительница слова они очень похожи

 В каком смысле?

 Я думаю,  говорит доктор Келлер ровным голосом,  ваша дочь видит Бога.

Глава 3

20 сентября 1999 года

В Гринхейвене была женщина, убежденная в том, что Дева Мария живет у нее в ухе. «Это чтобы удобнее было нашептывать мне пророчества»,  поясняла она. Время от времени она приглашала медсестер, врачей и других пациентов посмотреть. Когда пришла моя очередь, мне на мгновение действительно показалось, будто какая-то розовая мембрана пульсирует. «Видишь?»  с нажимом спросила женщина, и я кивнула, не зная, которая из нас в эту минуту выглядела более сумасшедшей.

Вера постоянно пропускает занятия в школе, я две недели не прикасалась к своей работе. В больнице мы проводим больше времени, чем дома. Вере сделали МРТ, КТ и всевозможные анализы крови. Теперь мы знаем, что у нее нет ни опухоли мозга, ни проблем со щитовидной железой. Доктор Келлер посовещалась с коллегами относительно того, как следует расценивать Верино поведение, и сказала мне:

 С одной стороны, в психотических галлюцинациях взрослых почти всегда фигурирует Бог, дьявол или правительство, а с другойв остальном Вера ведет себя совершенно нормально, не выказывая признаков психоза.

Доктор Келлер решила назначить Вере антипсихотическое лекарство. Если воображаемая подруга исчезнет, значит это была галлюцинация, а если нет Впрочем, не стоит торопить события. Поживемувидим.

Моя дочь не может разговаривать с Богом, уверенно говорю я себе, но в следующую же секунду думаю: а почему бы, собственно, и нет? В жизни много удивительных явлений, и все когда-нибудь бывает в первый раз. Какие бы странные вещи ни происходили с ребенком, хорошая мать всегда должна быть на его стороне. Но если я начну говорить, что Вера не сумасшедшая, а просто видит Бога, все примут за сумасшедшую меня. Опять.

Чтобы дать Вере рисперидон, я должна растолочь таблетку в ступке и смешать порошок с шоколадным пудингом, чтобы вкус не чувствовался. Доктор Келлер говорит, что антипсихотические препараты действуют быстро. Не придется ждать восемь недель, как в случае с прозаком и золофтом, чтобы понять, есть ли эффект. Нужно просто немножко понаблюдать за Верой.

Сейчас она спит, свернувшись калачиком, под одеялом с русалочкой. Казалось бы, обыкновенный спящий ребенок. Видимо почувствовав, что я пришла, она потягивается, поворачивается и открывает глаза, но они затуманены под действием рисперидона. Вообще-то, чертами лица Вера пошла в Колина, но именно в этот момент я вдруг вижу в ней сходство с собой.

На какое-то время в мыслях я возвращаюсь в Гринхейвен, где провела несколько месяцев: вот за мной закрылась дверь, вот щелкнул замок, вот мне в руку воткнулся шприц с успокоительным. Вот я не понимаю, почему все: Колин, психиатр отделения экстренной медицинской помощи и даже судьяговорят за меня, хотя я сама так много хочу сказать. Нет, в нашей ситуации я, честно говоря, даже не знаю, что будет хуже: если Вера окажется душевнобольной или если она окажется нормальной.

 Чис-то-та,  произносит Вера по слогам.

Она уже во втором классе, и теперь мы активно занимаемся правописанием.

 Правильно. Теперь «доброта».

 До-бро-та.

Я кладу список слов на кухонный стол:

 Молодчина! Ни разу не ошиблась. Может, тебе самой стать учительницей?

 Да, это я могу,  уверенно отвечает Вера.  Моя хранительница говорит, что каждый способен чему-то научить других людей.

Я застываю: Вера уже два дня не говорила о своей воображаемой подруге и я начала думать, что антипсихотический препарат помог.

 Вот как?  отзываюсь я.

Интересно, ответит ли доктор Келлер, если я отправлю ей сообщение на пейджер? Отменит ли она лекарство только на основании моих наблюдений?

 Так твоя подруга не исчезла?

По выражению прищуренных глаз Веры я понимаю: она не случайно предпочитает не говорить о своей хранительнице. Боится, что это навлечет на нее неприятности.

 А почему ты спрашиваешь?

Доктор Келлер ответила бы: «Потому что хочу тебе помочь». Моя мама ответила бы: «Потому что, если твоя хранительница для тебя важна, я тоже должна с ней познакомиться». Но к моему удивлению, с моих губ срываются слова, принадлежащие именно мне:

 Потому что я тебя люблю.

Вера, кажется, потрясена не меньше, чем я сама:

 А-а ладно.

 Послушай,  я беру ее за руки,  мне нужно тебе кое-что рассказать.  (Вера заинтересованно округляет глаза.)  Давно, когда ты еще не родилась, я кое из-за чего очень сильно расстроилась. Но вместо того чтобы рассказать другим людям, как я себя чувствую, я начала делать странные вещи. Неразумные вещи. Один мой поступок многих напугал, и поэтому меня отправили туда, где я не хотела быть.

 В тюрьму, что ли?

 Не совсем. Сейчас это уже не имеет значения. Я просто хочу, чтобы ты знала: груститьэто нормально. Я пойму. Для этого тебе не нужно вести себя по-особенному.

У Веры дрожит подбородок.

 Я не грущу. И не веду себя по-особенному.

 Но ведь раньше у тебя не было хранительницы.

Слезы, до сих пор наполнявшие Верины глаза, проливаются наружу.

 Думаешь, я выдумала ее, да? Ты как доктор Келлер, и ребята в школе, и миссис Гренальди! Ты считаешь, что я просто хочу, чтобы меня заметили!  Внезапно Вера делает резкий вдох и кричит:  Теперь за это меня посадят в тюрьму?

Я крепко обнимаю ее:

 Ну что ты! Нет, конечно! Просто я, например, однажды так огорчилась, что мой мозг заставил меня поверить в то, что не было правдой. Больше я ничего не имею в виду.

Вера утыкается лицом мне в плечо и качает головой:

 Она настоящая. Настоящая.

Я закрываю глаза и тру пальцами переносицу, пытаясь утихомирить головную боль. Ладно, Рим не в один день строился. Поднявшись и взяв со стола опустевшую тарелку из-под печенья, я уже собираюсь выйти из кухни, но Вера удерживает меня за край рубашки:

 Она хочет тебе кое-что сказать.

 Правда?

 Она знает про Присциллу. И прощает тебя.

Тарелка падает из моих рук на пол.

Когда мне было восемь лет, я так хотела иметь домашнего питомца, что начала тайком таскать в дом разную живность: лягушек, коробчатых черепах, как-то раз даже белочку принесла. Однажды, увидев черепашку, ползущую по кухонной столешнице, родители сдались. Решили не ждать, когда я притащу какую-нибудь заразу, а просто купить котенка. Мне подарили его при условии, что все другие животные останутся за дверью.

В то время я как раз взяла в библиотеке книжку, где принцессу звали Присциллой. Так я и назвала свою питомицу. Ночью она спала у меня на подушке, а ее хвост обвивал мою голову, как меховая шапочка. Я кормила ее молоком из своей миски с кукурузными хлопьями, надевала на нее кукольные платьица, шляпки и хлопчатобумажные носочки.

Однажды мне пришло в голову искупать Присциллу. Мама объяснила мне, что кошки боятся воды: они вылизывают себя дочиста, но никогда не моются. Но еще мама говорила, будто котенок не позволит себя пеленать и катать в игрушечной коляске, и оказалась не права. Поэтому солнечным днем, дождавшись, когда мама уйдет заниматься своими делами, я набрала на заднем дворе ведро воды, подозвала Присциллу и опустила ее туда. Она боролась: царапалась и извивалась изо всех сил, но я крепко держала ее и терла шерстку мылом, которое стащила из родительской ванной. Я тщательно вымыла все те места, которым мама всегда призывала меня уделять особое внимание. Но о том, что котенку нужно давать дышать, я забыла.

Родителям я сказала, что Присцилла, наверное, как-то сама упала в ведро. Мне поверили: очень уж сильно я ревела. Потом я долго не могла забыть, как хрупкие косточки шевелились под шерсткой. И даже сейчас, засыпая, я иногда чувствую на ладони тяжесть маленького тельца. Больше у меня никогда не было кошки. И о том, что тогда случилось, никто не узнал.

 Мэрайя, ну и зачем ты сейчас рассказываешь мне об этом?  спрашивает мама, невозмутимо глядя на меня.

Я бросаю взгляд на дверь маминой гостевой комнаты, где Вера играет в пуговки.

 Ты знала?

 Что?

 Что я утопила Присциллу.

Моя мать округляет глаза:

 До этой минуты, разумеется, нет.

 А папа?

Я считаю: Вере было два года, когда умер ее дедушка. Может ли она его помнить?

Мама дотрагивается до моей руки:

 Мэрайя, ты нормально себя чувствуешь?

 Нет, ма, не нормально. Я пытаюсь выяснить, откуда моя дочь знает то, о чем я ни одной живой душе не говорила. Я пытаюсь понять: у меня рецидив, или Вера сходит с ума, или  Я замолкаю, стыдясь того, что хочу сказать.

 Или что?

Я смотрю сначала на маму, потом в конец коридора, откуда слышится Верин голосок. О таком говорить непросто. Это не то же самое, что похвастаться умением ребенка решать сложные задачки по математике или плавать на спине. Это вселяет тревогу, это проводит черту между мной и человеком, которому я решаю довериться.

 Или Вера говорит правду,  шепчу я.

 О господи!  восклицает мама, хмурясь.  У тебя рецидив.

 С чего ты взяла? Почему так трудно допустить, что Вера разговаривает с Богом?

 Спроси об этом мать Моисея.

Меня поражает догадка.

 Да ты ей не веришь! Не веришь собственной внучке!

Выглянув в коридор и убедившись, что Вера по-прежнему занята игрой, мама шипит:

 Нельзя ли потише? Я не говорю, что не верю ей. Просто я не тороплюсь с выводами.

 В меня же ты поверила! После того как я попыталась покончить с собой, ты все время меня поддерживала. Не слушала ни Колина, ни судью, ни врачей в Гринхейвене, которые в один голос говорили, что меня надо лечить принудительно.

 То было другое дело. Там был отдельный инцидент, и противостояла я не здравому смыслу, а Колину.  Мама вскидывает руки.  Мэрайя, во имя религии люди до сих пор убивают друг друга!

 То есть если бы твоя внучка видела Авраама Линкольна или Клеопатру, ты бы поверила ей охотнее? Богне бранное слово, ма.

 Как посмотреть.

23 сентября 1999 года

После обеда почтальон принес мне счет за электричество, счет за телефон и извещение о разводе.

В официальном конверте из окружного суда Графтона толстая стопка документов. Разрывая его, я режу себе палец бумагой. Прошло шесть недель, и мой брак аннулирован. В разных культурах расставание мужчины и женщины происходит по-разному: у индейцев обувь мужа выносится из вигвама, арабы трижды говорят: «Отпускаю тебя». Все это вдруг перестает казаться мне глупым. Я пытаюсь представить себе, как Колин и его адвокат стоят перед судьей на заседании, о котором я даже не знала. Что мне теперь делать с этими документами? Положить в шкатулку между разрешением на вступление в брак и паспортом? В любом случае я не понимаю, как можно уместить столько лет жизни в пачку бумаг.

У меня вдруг возникает такое ощущение, будто сердце перестает умещаться в груди. Годами я делала то, чего хотел Колин. Подражала женщинам, которых видела один раз издалека: носила жакеты из вареной шерсти и с яркими принтами от Лилли Пулитцер, устраивала чаепития для детей его коллег, перед Рождеством украшала камин гирляндами. Ради Колина я превратилась в оболочку, которой он мог гордиться. Я была его женой, и если теперь я ею уже не являюсь, то мне просто непонятно, кто я.

Пытаюсь представить себе мужас этих пор бывшегов форме университетской футбольной команды. Или вспомнить, как он сжимал мою руку на свадьбе. Пытаюсь, но не могу: картинки кажутся слишком далекими и неясными. Вероятно, так всегда бывает с сердечными ранами: память редактирует прошлое, чтобы выдумки становились легендой, а несчастья не происходили. Но все равно, стоит мне только посмотреть на Веру, я сразу пойму, что обманываю себя.

Я бросаю конверт на кухонный стол, как перчатку. Чем всегда бывает тягостен конец, так это устрашающей необходимостью начинать сначала.

 Господи, помоги мне!  восклицаю я, закрывая лицо руками, и позволяю себе расплакаться.

 Мамочка!  кричит Вера, вбегая в кухню.  Оказывается, есть книжка обо мне!  Она увивается вокруг меня, пока я нарезаю морковку к обеду.  Мы можем ее прочесть? Можем?

Я смотрю на нее с удивлением, потому что она давно не была такой оживленной. От рисперидона ее поначалу клонило в сон. Только в последнее время организм вроде бы справился с побочными эффектами.

 Не знаю. А где ты слышала про эту книгу?

 От моей хранительницы,  отвечает она, и я ощущаю знакомое кручение в животе.

Вера подтаскивает табурет к доске, на которой мы фломастерами пишем разные заметки, и сосредоточенно царапает: «Мяерве».

 Так зовут парня, который ее написал. Ну пожалуйста!

Я смотрю на разделочную доску с морковью, нарезанной соломкой. И на покрасневшую от паприки куриную тушку, готовую отправиться в духовку. До городской библиотеки десять минут езды.

 Ладно. Иди бери свою карточку.

Вера так радуется, что меня начинает мучить совесть, ведь я собираюсь воспользоваться этой ситуацией, чтобы продемонстрировать дочке, в какие игры играет с ней ее сознание. Поскольку писателя Мяерве, скорее всего, не существует, она, возможно, поймет, что и хранительницы тоже нет.

Как и следовало ожидать, такой фамилии не оказалось ни в компьютерном, ни в обычномпыльном бумажномкаталоге библиотеки.

 Ну не знаю, Вера,  говорю я,  по-моему, мы зря приехали.

 В школе библиотекарша говорит, что у нас маленький город, поэтому иногда приходится заказывать книги в других библиотеках. Для этого нужно заполнить специальную бумажку. Давай спросим.

Лучше подыграть ей, думаю я и веду ее за руку к сотруднице детского отдела.

 Здравствуйте. Мы ищем книгу некоего Мяерве.

 Это книга для детей?

 Про меня,  кивает Вера.

Библиотекарша улыбается:

 В каталогах вы, наверное, уже посмотрели. Не припомню, чтобы я слышала о таком авторе  Она задумчиво постукивает пальцем по подбородку.  А сколько тебе лет?