Надеюсь, несколько пылинок осядут на этой сирени, смущенно сказал я и привлек ее к себе.
Утешься: есть еще мировая душа.
За мировую душу она держалась с непреодолимым упорством. Это произошло в Клаузенбурге. Мы накупили всякой еды, лучшей из дешевого: парижской колбасы по девять леев за кило, помидоров, зеленого перца, всего на пятьдесят баней, к тому же я за спиной у продавщицы стянул красную луковицу. Черный хлеб по карточкам мы попросили выдать нам за два дня. Нам хотелось есть. Накануне ночью я заработал десять леев, вместе с однокурсниками разгружая вагон подсолнечных семечек. Мы с Аннемари как раз устроились поудобнее в парке отдыха имени И.В. Сталина и собирались попировать, и тут к нам, пошатываясь, подбежал бродячий пес, кожа да кости. У Аннемари на глазах выступили слезы. «Неужели мы сможем пировать перед лицом таких страданий?» Мне казалось, что проще всего прогнать его или пересесть на другую скамейку. «Да как ты можешь, у него тоже есть душа, как у тебя и у меня!» И она бросила ему колбасу и все куски хлеба. Голодный пес обнюхал хлеб, полизал колбасу. И засеменил прочь. А я покатил ему вслед помидоры. «Помидорысобаке? Что за бессмыслица!» Птицы отвергли паприку, и мы скормили ее рыбам. Напоследок я с аппетитом съел луковицу.
В самом начале нашего романа, когда мы еще осмеливались произнести слово «счастье», я однажды привел Аннемари к тете Герте и бабушке. Мне хотелось, чтобы мои близкие полюбили Аннемари так же, как я.
Что ж, хорошо. Мы будем рады. Приятно поболтаем вечерком, сказала бабушка.
Тетя Герта тоже не имела ничего против:
Только скажи нам, из каких слоев общества она происходит.
Из никаких.
Я только спросила, чтобы мы могли как-то подготовиться.
Из скромной трехкомнатной квартиры дамам оставили одну каморку, выходящую окнами на север. В нее они кое-как втиснули вещи, уцелевшие за последние сорок лет после исторических катастроф, сотрясавших мир на участке между Будапештом и Германштадтом, вещи нужные и ни на что не годные, в том числе немного серебра и слоновой кости. А в потайном ящичке шаткого секретера хранились фамильные драгоценности. Каждую из двух других комнат занимали семьи с детьми. Плиту, ванную комнату и кладовку приходилось делить.
Во время чая за любовно накрытым столом Аннемари делилась последними собственными открытиями в области педагогики, решительно называя вещи своим именами. По одним лишь анатомическим признакам якобы можно установить, лишилась ли девица невинности. «Если у достигшей половой зрелости девицы, стоящей со сжатыми коленями, между бедрами образуется отверстие такого размера, чтобы через него могла прошмыгнуть, например, крыса, на практике для установления девственности можно просунуть пивную бутылку, то девица еще virgo intacta».
Тетя Герта спросила, как чувствуют себя отец и мать Аннемари.
Отец, пожалуй, чувствует себя хорошо, его нет в живых. Мама чувствует себя плохо. Она много лет страдает депрессией. И продолжала: Другой признак непорочной девственницы: она не носит бюстгальтера, а если носит, значит, уже переспала с мужчиной. Ничем не удерживаемые грудипримета девственницы.
Вмешалась моя бабушка:
Благородное слово «девственница» сегодня услышишь нечасто.
Тетя Герта спросила, давно ли нет в живых ее отца.
Он замерз под Сталинградом.
Зимы в России очень, очень холодные, заметила тетя Герта, не упоминая, что она пережила пять таких зим.
Можно сказать, он стал особой, личной жертвой Гитлера.
Как и все мы, вздохнула тетя Герта.
Нет, не все. Я намеренно употребила слова «особой, личной».
И Аннемари сообщила, что солдат Франц замерз на глубине девяноста сантиметров под землей, в одиночном бункере, размеры которого лично определил Гитлер:
Подумать только, и это для России, где глубина промерзания грунта составляет восемьдесят сантиметров!
В России глубина промерзания грунта на тридцать процентов больше, чем в Европе.
Знаниесила, торжествующе откликнулась Аннемари. Если бы Гитлер это знал, его солдаты не замерзли бы.
Бабушка сняла согревавшую чайник вышитую грелку. Во время правления в Будапеште большевика Белы Куна у нее начались приступы нервной дрожи. В эпоху правления Сталина ее состояние не улучшилось. Поэтому чай, липовый чай, который мы пили из чашечек без ручек, разливала тетя Герта. Подавались к чаю линцское песочное печенье и секейские пирожные.
А мед-то я и забыла, смущенно сказала бабушка. Надеюсь, он еще не пропал.
Она двинулась было в кладовку, но повернулась к нам, снова закрыла дверь и прошептала:
Фройляйн М. (это была соседка по фамилии Михалаке, начальница отдела кадров в профсоюзе парикмахеров «Гигиена») иногда путает полки в кладовке. Фрау А. тоже это заметила. С другой стороны, фройляйн М. растит осиротевших мальчиков своей сестры. Добрая душа.
И с этими словами бабушка просеменила за дверь.
«Фрау А.» бабушка и тетя для краткости именовали фрау Антонесе, преподавательницу французского языка, которой довелось учиться в Париже. С мужем и двумя взрослыми детьми она проживала в угловой комнате. Хозяйство вел ее супруг, в прошлом полковник кавалерии. Кастрюли других жильцов он сдвигал на плите в сторону саблей. А когда мыл посуду, то становился в угол, забаррикадировав кухонную дверь. Однажды фройляйн М. все-таки удалось прорваться в кухню, но тут на нее обрушилась увесистая кавалерийская сабля, ранив в грудь. «Колонель», привыкший на войне к крикам и виду крови, как ни в чем не бывало продолжал мыть посуду. Поскольку он никогда не удостаивал никого и словом, с ним бесполезно было спорить или объясняться. По временам он произносил одно-единственное загадочное слово: «Merde!»
Вашу старенькую бабушку, конечно, подавлял и тиранил супруг, сменила тему Аннемари. Приступы дрожи были ее неосознанным бунтом.
А почему она до сих пор страдает тремором, если дедушки давным-давно нет в живых? спросил я.
Сейчас она хочет таким образом вызвать сострадание окружающих.
Тетю Герту интересовало, сносные ли жилищные условия в Кронштадте.
Когда мой отец смылся в голубые дали, мама выиграла в лотерею домик, сказала Аннемари.
Тетя Герта решила не осведомляться, где именно находятся голубые дали.
Господь всегда хранил вдов и сирот, с воодушевлением заявила бабушка и дрожащей рукой поставила банку меда на стол.
Ничего подобного. Она просто верно угадала комбинацию цифр. Кстати, если установить психологические причины тремора, его можно вылечить. Тогда это всего-навсего дело педагогики. Только этого нужно по-настоящему захотеть.
Как же иначе, любезно заметила бабушка.
Но если вы не хотите дрожать, то почему дрожите все сильнее?
От радости, вставил я.
В дверь постучали. Не дожидаясь, когда ответят: «Войдите!» дверь распахнули, и в комнату вошли два мальчика, каждый с подносом в руках, а за ними женщина в запачканном халате и в тапочках на босу ногу. Мальчик поменьше был в клетчатом передничке и в платьице, носить каковое предписывалось всем детсадовским деткам вне зависимости от пола, а тот, что постарше, в школьной форме цвета морской волны со светло-голубой рубашкой и темно-синим галстуком.
Вот, принесли немножко dulceaţă, сияя, объявила фройляйн Михалаке. Мальчики мечтали увидеть высоко-ученых товарищей студентов. Йоника уже знает, что хочет изучать. Ну-ка скажи товарищам!
Судостроение в Галаце, с серьезным видом сказал мальчик.
Фройляйн Михалаке протиснулась между хозяевами, гостями и мебелью и принялась раздавать всем розетки с засахаренным вареньем. К ним она подала четыре крохотные кофейные ложечки, словно фокусник, достав их из декольте. Пока Аннемари принюхивалась к десерту, а я многословно благодарил, тетя Герта с бабушкой сидели словно окаменев и злобно посматривая на красноватый, поблескивающий десерт, как будто это яд.
Как, вы не угощаетесь? разочарованно произнесла фройляйн Михалаке. Ах, да, я забыла воду, а без воды никак. Ложечку варенья, глоточек водички.
Она с трудом проложила себе дорогу к креслу в цветочек у окна, куда усадила детишек, и вразвалку проковыляла за дверь, предварительно придвинув стол к буфету. «Здесь слишком тесно, нам всем не поместиться».
Не успела за ней закрыться дверь, как тетя Герта воскликнула:
Не притрагивайтесь к dulceaţă!
Серебряные ложечки, конечно, краденые, с явным удовольствием произнесла Аннемари. Серебряных приборов с монограммой даже у таких, как мы, не водится. Откуда же им взяться у такой, как она?
С монограммой? переспросила бабушка. Она раскрыла лорнет, осмотрела ложечку и потрясенно возгласила:
Боже мой, это же ложечки нашей доброй Ханни! Глядите, И. Г. инициалы Иоганны Гольдшмидт. А мы-то их обыскались! И что же нам теперь делать? Мы же не можем сказать фройляйн М., что это наше имущество. Это оскорбит бедняжку. Оставим все, как есть. Что пропало, то пропало.
Ложечка выскользнула у нее из пальцев и упала ей на колени, словно хотела спрятаться.
Педагогическая задачка на сообразительность. Решим за секунду! провозгласила Аннемари.
Фройляйн Михалаке вернулась с четырьмя стаканами воды на подносе. Тетя Герта достала из комода четыре блюдца и поставила их под стаканы с водой. Бабушка уронила свое блюдце на пол, и оно разлетелось вдребезги. Фройляйн Михалаке нагнулась, чтобы их подобрать, выставив за сдвинувшимся вырезом халата на всеобщее обозрение внушительный бюстгальтер. На одно мгновение нас посетила одна и та же мысль: фройляйн уже не девственница! Она тяжело осела на кровать тети Герты, сложив черепки в высоко задранный подол. И мы увидели, что бедра ее тесно прижимаются друг другу. Крыса ни за что не могла бы между ними проскользнуть.
Аннемари бесцеремонно стала перед фройляйн Михалаке, держа в руке ложечку, и любезно сказала:
Как же нам не хватало этих ложечек! Большое спасибо за то, что вы их принесли. Они принадлежали нашей покойной тете из Фрека, ее дух так долго блуждал в поисках ложечек!
Ложечки покойницы? испуганно прошептала фройляйн Михалаке. И точно, вчера в уборной мне показалось, что в бачке бурлит и клокочет призрак. И точно, это была ваша тетушка!
Фройляйн Михалаке перекрестилась.
Аннемари вложила ложечку ей в руку:
Смотрите, тут даже монограмма естьИ. Г.
Дьяволова печать! вскрикнула фройляйн, отстраняясь от проклятой вещицы.
Аннемари села рядом с ней:
Это не дьяволова печать, а знак того, что и у столовых приборов есть душа.
У неодушевленного предмета? Еще хуже.
Она вздрогнула и трижды переплюнула через левое плечо. Аннемари матерински обняла обезумевшую от страха фройляйн Михалаке, поправила на ней бюстгальтер, подвинула полу халата без пуговиц, аккуратно прикрыв грудь, живот и бедра, потуже затянула пояс. Фройляйн Михалаке, не вставая с постели, зашвырнула ложечку за голландскую печь, и та с нежным серебряным звоном покатилась по полу.
Разве вы не слышите голос мировой души?
И точно: мы все различили блаженный старческий смех доброй тети Ханни. Фройляйн Михалаке подхватила мальчиков и бежала, туго перепоясавшись, но в совершенно расстроенных чувствах.
Мы попрощались. Аннемари заключила в объятия маленькую бабушку, которая теперь дрожала всем телом, и в утешение сказала ей: «Кто так дрожит, меньше мерзнет». Тете Герте, которая не могла на прощание подать ей руку, потому что, как полагается хорошей хозяйке, держала поднос со сластями, она сделала книксен: «Кто ведет себя так аристократично, живет дольше».
Следующие четыре года нас на чай не приглашали.
В рождественский сочельник в Клаузнебурге Аннемари, перелистывая свои заметки и графические изображения, внезапно осознала, что мой брат Курт-Феликс в данный момент не вписывается в ее схему социальных рефлексов.
«Надо сказать ему, что я не смогу его принять». На этот вечер она выбрала и пригласила к себе весьма узкий круг друзей. Я как раз прикреплял на елке последние свечи. Аннемари не стала объяснять мотивы своего решения. «Положись на меня, я основательно изучила его случай». Я положился на нее, ведь это происходило в Рождество. Хотя мог бы и спросить: «А почему ты зовешь Любена, он ведь не вписывается ни в какую схему? И Михеля Зайферта?»
Комнату Аннемари делила с двумя студентками, румынкой Лавинией и венгеркой Марикой. Обе они страстно жаждали появления Курта-Феликса, который привлекал их не только как кавалер и занимательный рассказчик, но и как остроумец и шутник. Ради него девицы предоставили нам свою часть комнаты и согласились не приглашать собственных друзей.
Щадя чувства приятельниц, да и самого нежеланного гостя, было бы логично перехватить его еще у ворот. И на кого же можно было возложить такое поручение, если не на меня? Я вполне осознавал оба эти нюанса. И поступил, как было велено. Еще издали я крикнул ему: «Тебе здесь делать нечего!» Не говоря ни слова, он исчез во тьме.
Вместо того чтобы пойти с ним и после полунощницы в соборе провести рождественскую ночь в заснеженном парке, я присоединился к остальным, собравшимся в уютной комнате, и в свете свечей задумчиво подтягивал песням о мировой душе, которые запевала Аннемари как хозяйка торжества: «О елочка, о елочка, с густой зеленой хвоей!», «Снежинки белоснежные, мы ждем вас не дождемся!» Когда мы допели до «Мы провожаем зиму / И не скрываем слез, / Нескоро к нам вернутся / Снег, санки и мороз», некоторые девушки стали сморкаться в платочки, быстро пряча их потом в рукава бумазейных блузок. Пахло лавандой. Если кто-нибудь спрашивал, где мой брат, Анне-мари с улыбкой отвечала: «Как вы видите, его здесь нет».
Дойдя до песни «Тише, кто стучит ко мне?», все невольно стали коситься на дверь. Михель Зайферт, не прекращая петь, встал со своего места и отворил дверь. Все замерло. Он крикнул: «Курт-Феликс, старина, а ну давай ноги в руки, да поторапливайся!» Как было бы хорошо, если бы он действительно вошел с непринужденным видом, рассмешил бы всех и все бы страшно развеселились! Но в комнату ворвались только снежинки, занесенные порывом ветра. Слышался только храп квартирной хозяйки, уже лежащей в передней комнате под пуховым одеялом и в сладких снах видящей ангелов в венцах из колбас и сосисок. Лавиния и Марика начали откровенно зевать, даже не прикрывая рот рукой, как будто нас рядом не было. Такое поведение однозначно свидетельствовало о том, что на нашем празднике им стало скучно.
Однако праздничная программа Аннемари еще не была исчерпана. «Сейчас я прочитаю рождественский рассказ некоего Ханса Зайделя, пример возмутительного вздора. А вы выскажете о нем свое мнение». Она включила настольную лампу. Не успела она прочесть и нескольких предложений, как ее голос уже очаровал слушателей. Коротко говоря: в рождественский сочельник сани помещичьей семьи застревают в непроходимых сугробах. На помощь бросаются слуги, откапывают благородное семейство, экономка спешит с грелками и пуншем, дворецкий расставляет свечи на ветках елей вдоль обочины и зажигает их. И все поют рождественские песни.
Девушки решили, что история эта красивая и трогательная. Нотгер Нусбекер заметил: «Вполне в духе библейского послания». Он специализировался на доисторической эпохе, в особенности сосредоточиваясь на первобытном обществе и групповом браке: «Тут есть явное преимущество, не надо заниматься классовой борьбой».
Важно все детально продумать и довести до логического конца, решительно заявила Аннемари.
Все кое-как уместились на трех кроватях жилиц. Чтобы сэкономить место, некоторые юноши посадили своих подруг на колени. Свет свечей настраивал на элегический лад.
Что так возмущает во всей этой истории?
Никто не отвечал, и Аннемари строго продолжала:
Сразу понятно, что никто из вас не служил горничной и не батрачил в имении. По-моему, вопиющее безобразие, что даже в рождественский сочельник эксплуатируемых заставляют заниматься подневольным трудом.
Паула Матэи, уроженка Кронштадта, студентка отделения минералогии, отец которой пропал без вести под Нарвиком и которая с трудом перебивалась переводами, сказала:
Мой отец работал простым бухгалтером на фабрике Шмутцлера. У нас не было служанки. Но одно я могу сказать тебе совершенно точно: мы бы тоже бросились на помощь, забыв о домашнем уюте и наряженной елке, если бы узнали, что чья-то жизнь подвергается опасности, тем более на Рождество. Мы бы без всяких размышлений пробежали и до Танненау, целых пять километров, до виллы Шмутцлеров, если бы с ними что-нибудь случилось. У богатых тоже есть душа.