* * *
Наконец приходит день, когда поезд останавливается совсемэто происходит перед самым рассветом. Пути больше нетвместо него впереди видны искореженные рельсы, торчащие из опаленной земли. И проводник объясняет, что поезд не может сдать назад и поехать по другому пути, поскольку на этом участке все железнодорожные пути разрушены. Так что нам не остается ничего иного, как сойти и пешком пройти десять километров до следующей уцелевшей станции.
Мы сходим с поезда посреди неопрятного ячменного поля, и я с удивлением вижу группы ожидающих нас людей. По большей части это девушки либо моего возраста, либо моложе в рабочей одежде, держащие в руках корзинки с едой, хотя у некоторых из них еды нет. Они стоят рядом с тощими лошадьми, запряженными в повозки.
Комитет по торжественной встрече? шутит мой пожилой друг, пока мы стоим в клубах пара.
Вскоре становится ясно, что здесь делают эти девушки. За плату они готовы отвезти нас до ближайшей станции, где сохранились железнодорожные пути. Сначала они подходят к военным, к мужчинам в форме, у которых деньги есть наверняка, и торгуются, кокетливо улыбаясь, но улыбки сразу же пропадают, когда переговоры заканчиваются и деньги исчезают в карманах их фартуков.
Поджарая девица лет шестнадцати-семнадцати направляется не к военным, а прямиком ко мне.
Едешь? спрашивает она по-немецки.
Я могу пойти пешком.
Однако я беспокоюсь, как смогу дойти до станции. Десять километроврасстояние большое для человека, у которого изуродована ногаболь все еще простреливает мою икру. Но еще больше я беспокоюсь из-за лишних расходов; всю дорогу я покупала только самый дешевый хлеб.
Девица кивком показывает на старика.
Вероятно, он не может идти пешком. Но в моей повозке для него есть подушка. К тому же, если вы откажетесь поехать со мной, не успеете добраться до поезда достаточно рано для того, чтобы раздобыть сидячее место. И ему придется всю дорогу стоять.
Я заплачу, великодушно предлагает старик. Если вы не против посидеть со мной рядом еще немного.
Подушка комковатая, повозка высока, но девица и не думает помогать нам забраться на нее. Она продолжает глазеть прямо перед собой, пока я, подтянувшись, не усаживаюсь и не втягиваю за собой старика.
Как только мы садимся, она цокает языком и пускает лошадь вперед.
По собственной воле я была в Германии лишь однажды. Отец поехал по делам в Берлин и взял меня с собой. Тогда он сказал, что это столица современной цивилизации и что женщины там носят такую одежду, которую мы будем шить для полек через пять лет. Однако девушки, стоящие у повозок или продающие еду, отнюдь не выглядят модно одетыми. Они кажутся мне просто усталыми.
Мы проезжаем мимо мужчины, малюющего вывеску. До Мюнхена еще далеко, но он пишет не только по-немецки, но и по-русски, по-английски и по-французски.
Они разделили страну, говорит девушка, заметив, что я смотрю на вывеску. Четыре страны-победительницычетыре угла. Все они получили по куску Германии. Куда вы направляетесь?
Под Мюнхен.
В Мюнхене заправляют американцы, говорит она.
А кто контролирует ситуацию здесь?
Никто, уклончиво говорит она. Никто не контролирует ни ситуацию, ни себя самого. Везде хаос, бардак. И все еще находят трупы.
Трупы? переспрашиваю я.
Тела тех, кто погиб под бомбами. Похороненные под обломками домов. И пока там находят трупы, до всего остального никому не будет дела.
Она поворачивается к своей лошади и молчит, пока мы не добираемся до места, где рельсы начинаются опять. Это не настоящая железнодорожная станция, а просто стоящий на траве ржавый вагон. На его боку намалевано немецкое слововидимо, название ближайшего городка.
Здесь уже расположились военные. Вид у них более развязный, чем когда они сошли с поезда час назад, как будто их взбодрил свежий воздух.
Похоже, девушка, ведущая повозку, хочет нам что-то сказать, но не может решить, стоит это говорить или нет. И, только остановив лошадь, когда я начинаю слезать на землю, костлявыми пальцами сжимает мое запястье.
Английские и американские солдатыда, а русскиенет.
Что-что?
Она смотрит прямо перед собой.
Военные могут помочь добыть вещи, и это бывает полезно. Но проси английских или американских солдат, а не русских. Русские считают, что ты им что-то должна. И если ты не даешь им этого по собственной воле, они берут сами.
Что ты хочешь этим сказать?
Мне все равно, веришь ты мне или нет, но то же самое тебе скажут и другие немецкие девушки.
Русский офицер спас мне жизнь, говорю я.
Тебе повезло, с горечью шепчет она и, продолжая смотреть вперед, трет горло. Правда повезло.
* * *
Руки и ноги у меня ноют, тело потное, грязное. Но вшей нет, напоминаю я себе. И клопов тоже. И пустого желудка. Так что жаловаться не на что. Мне бывало куда хуже.
Старик, имени которого я так и не узнала, проехал со мной до самого Мюнхена. Он сказал, что там его встретит дочь, и, когда мы прибыли на вокзал, его ожидала стройная рыжеволосая женщина, такая же широкоплечая, как он, и с такой же формой носа. Они обнялись и не отпускали друг друга, и я не стала с ним прощаться, поскольку мне не было места в этом воссоединении дочери и отца.
Рядом со станцией я обнаружила стоянку чего-то вроде таксипо большей части это были грузовики, водители которых выкрикивали названия мест, куда они едут, и брали пассажиров, направляющихся в ту же сторону, что и они.
Теперь, несколько часов спустя, водитель моего грузовика высадил всех, кроме меня. Наконец он останавливается на обочине гравийной дороги и говорит, что мы прибыли в Фёренвальд. Но таблички с названием рядом нет.
Вокруг простираются только поля, ровные и бурые, и в земле копошатся десятки плохо одетых мужчин и женщин. Далее, в нескольких сотнях метров виднеются островерхие крыши городка.
Я оглядываюсь, рассчитывая спросить у водителя, куда мне идти, но он уже отъехал. И я иду по полю к одной из женщин, которая с лопатой в руке сажает в землю какие-то семена.
Извините, вы не скажете мне, где находится лагерь? спрашиваю я по-немецки. Лагерь для перемещенных лиц. Он близко?
Она явно не поняла моего вопроса. Я перехожу на идиш, потом на польский, но ответа все нет. Однако, когда я спрашиваю по-польски, лицо женщины проясняется и она жестом подзывает к себе свою товарку. Я повторяю вопрос, и вторая женщина отвечает мне также по-польски.
Фёренвальд вон там, она кивает в сторону островерхих крыш.
В каких из тамошних зданий находится лагерь?
Она смеется.
Во всех.
Я здесь, шепчу я. Я это сделала.
Женщина, а вернее девушка, смотрит на меня с удивлением, но с минуту я молчу, не в силах говорить, не в силах сдвинуться с места, дрожа всем телом, ибо я все-таки сделала это, каким бы безумием это ни казалось. И истратила половину имевшихся у меня денег на проезд и еду. Теперь обратной дороги нет, мне уже не на что вернуться домой. На миг мое сердце сжимает страх, но что сделано, то сделано.
Наверное, вам нужно административное здание, говорит девушка в ответ на мое молчание. Оно находится в центре лагеряидите вон туда, к улице Мичиган-стрит. Как подойдете поближе, вам кто-нибудь поможет.
Я выдавливаю из себя улыбку и пытаюсь повторить за ней название улицы. Это явно не польское и не немецкое слово.
Ми-чи-ган, произносит она по слогам. Это американская провинция. Все улицы лагеря названы в честь американских провинций.
Спасибо.
Грунтовая дорога, которую она мне показала, ведет меня в Фёренвальд, который нисколько не похож на то, что я ожидала здесь увидеть. Я представляла себе параллельные ряды длинных бараков, архитектуру войны, готовясь к худшему.
Но Фёренвальд больше похож на небольшой городок, и его конфигурация напоминает колесо со спицами. Я вздыхаю с облегчением.
Кроме Мичиган-стрит здесь есть улицы, называемые Иллинойс-стрит, Индиана-стрит, и все они ведут в центр. На расходящихся, как колесные спицы, улицах стоят маленькие выбеленные известкой домики, а в середине, судя по всему, находятся административные постройки, более крупные и похожие на фабрики, расположенные вокруг центрального двора.
Перед входом в самое большое здание стоят люди, разговаривая и куря. Я не удивляюсь, слыша разные языки: венгерский, чешский, голландский. Большинство этих людей молодымоего возраста или немного старше; кое-ктоих куда меньшепринадлежит к поколению моих родителей, и еще меньше пожилых. Никого моложе здесь нет, никого возраста Абека.
Я прочищаю горло и сжимаю ручку моего саквояжа. Извините, кто здесь главный? спрашиваю я по-немецки, поскольку чаще всего здесь звучит именно этот язык.
Рыжеватый паренек отрывается от беседы. Какое отделение вы имеете в виду?
Отделение. Такого я не ожидала.
Я ищу одного человека. Другого узникато есть перемещенное лицо.
Он кивком показывает на небольшую соседнюю постройку.
Тогда вам туда. Спросите фрау Йост.
Но мне не приходится ее спрашиватьпочти сразу же после того, как я вхожу в современное здание с линолеумными полами, ко мне подходит невысокая женщина в очках в металлической оправе. Она одета в клетчатое отрезное платье спортивного и, похоже, не немецкого покроя. Рукопожатие у нее деловитое.
Englisch? спрашивает она. Deutch?
Ja, отвечаю я и объясняю, что я из Польши, но говорю по-немецки. Меня зовут Зофья Ледерман. Вы фрау Йост?
Она кивает.
Да, это я. Какое счастье, что вы знаете немецкий. Сама она говорит по-немецки с акцентом, то ли американским, то ли канадским. На днях, чтобы объясниться с женщиной из Венгрии, мне пришлось прибегнуть к помощи человека, который говорил по-венгерски и по-французски.
Я ожидаю, когда она спросит, что я тут делаю, или предложит сесть, но вместо этого фрау Йост снимает с крюка шляпку, надевает ее и ведет меня к двери, через которую я только что вошла.
Я сказала им, что ни у кого нет времени вычистить такое количество жилья, говорит она. Но мы сделали все, что могликойка там, койка тут, но численность людей уже удвоилась, и нам отчаянно не хватает одеял. Вы же знали об этом, не так ли? С таким количеством перемещенных лиц еды у нас сейчас, наверное, на неделю. Огороды тоже играют свою роль.
Фрау Йост
Думаю, в конечном итоге ваши официальные продуктовые карточки передадут нам, но, поскольку, в этой стране пока абсолютно ничего не работает
Фрау Йост, извините, но
Наконец, заметив, что я не вышла вместе с ней, она замолкает и опять заходит внутрь.
Фельдафинг?
Что?
Вы не из Фельдафинга?
Я качаю головой.
Нет, мне сказали, чтобы я зашла и спросила вас.
Она закрывает глаза и щиплет себя за переносицу.
Извините. Мы получили телеграмму, в которой говорилось, что лагерь в Фельдафинге переполнен и что к концу недели часть перемещенных лиц оттуда прибудет сюда. К настоящему времени к нам уже должен был приехать тамошний представитель, чтобы заняться размещением. Обычно я такими вещами не занимаюсь, но с ним могла встретиться только я.
Она протягивает руку к ручке двери, и я понимаю, что, если бы у нее имелись часы, она бы сейчас смотрела на них. Но как бы то ни было, вы не из Фельдафинга. Кого же вы представляете?
Никого. Я ищу моего брата.
А вы знаете, в каком из домиков он живет?
Моя семья жила в Польше. Нас с Абеком разлучили в Биркенау в самом начале, и я слышала, что оттуда узников отправили в Дахау, а затем некоторые из них были привезены сюда.
Значит, вы не знаете, в каком домике он живет. И вообще, вы уверены в том, что он здесь, у нас? она говорит прямо и сухо, и я невольно начинаю чувствовать себя дурой.
Нет, не уверена. Но думаю, что он все-таки здесь. Я слышала, что узников Дахау привезли сюда.
Некоторых из них.
Поэтому-то сюда приехала и я. Меня зовут Зофья Ледерман. А имя моего брата Абек Ледерман. Сейчас ему должно быть двенадцать лет, но мы велели ему говорить, что он старше. Возможно, он говорит, что ему пятнадцать, и
Этот лагерь предназначен только для взрослых, перебивает меня фрау Йост. Мне очень жаль, но мы не принимаем сюда тех, кому еще нет семнадцати лет, если их не сопровождают родители или опекуны.
Не могла бы я хотя бы
Посмотреть наши списки? Да, отвечает она, поняв, о чем я собираюсь спросить. Я могу дать вам в помощь секретаря. Вы здесь одни?
Да.
А откуда вы явились сюда?
Из Польши.
Об этом вы уже говорили. Ваша семья жила в Польше. Но я имела в виду другоегде вы остановились сейчас? Откуда вы явились в наш лагерь?
До меня только сейчас начинает доходить опрометчивость того, что я сделала. Я нигде не остановилась. Здесь мне вообще негде жить.
Внезапно я чувствую себя такой усталой. Такой грязной. Мне хочется есть, хочется пить, хочется лечь, и я спрашиваю себя: зачем я здесь? Из Польши, повторяю я. Я приехала на поезде.
Сегодня? Одна?
Да, сегодня. Я уехалакажется, это было несколько недель назад. Мне пришлось ехать долго. И да, я ехала одна.
Выражение лица фрау Йост меняется, взгляд становится мягче. Она отвечает не сразу. Одной нелегко проделать такой длинный путь.
Да.
Сколько же времени вы ехали сюда?
Брат все, что у меня осталось.
Она на минуту задумывается, смотрит поверх моего плеча туда, где на стене висят часы, затем вздыхает.
Идите за мной.
Мы проходим через вестибюль и заходим в небольшое помещение, на двери которого висит написанная от руки табличка: «Поиск пропавших без вести». Внутри стоит письменный стол, заваленный горами бумаг. Из-под бумаг выглядывает черный телефон.
Садитесь, пожалуйста. Фрау Йост показывает мне кресло с подлокотниками, а сама садится на стул с прямой спинкой и берет со стола авторучку и толстую конторскую книгу. Конторская книга переплетена в кожу, на которой золотом вытеснено: «ИГ ФАРБЕН». Откуда-то мне знакомы эти слова, но откуда? Я не могу этого вспомнить.
Фрейлейн Ледерман, начинает фрау Йост, скажите, что именно вы уже сделали, чтобы разыскать вашего брата?
Я внесла его имя в список.
Хорошо. В какой список?
В список Красного Креста.
Она делает пометку в тетради. А в какие еще?
Я точно не знаю.
А в список Администрации Организации Объединенных Наций по оказанию чрезвычайной помощи и восстановлению? А в список Американского еврейского объединенного распределительного комитета, известного как «Джойнт»? А в список Бюро по розыску пропавших без вести в Мюнхене или в списки каких-то других организаций?
Пока я находилась в госпитале, мне несколько раз предлагали внести имя в тот или иной список, и я каждый раз вносила его.
Фрейлейн Ледерман. Она надевает на свою авторучку колпачок и кладет ее на стол. Сейчас время хаоса, но есть много организаций, пытающихся помочь.
Она перечисляет несколько аббревиатур, обозначающих такие организации, но для меня все они сливаются воедино. Я понимаю, что она пытается сказать. Существует много списков. Мне надо было внести имя Абека во множество списков, их куда больше, чем я могла себе представить, и я должна была отслеживать их все.
Это как лоскутное одеяло. Европа пытается опять сшить себя воедино, используя для этого самые разные виды швов.
Я хватаюсь за подлокотники, и глаза мои застилает пелена. Я делаю над собой усилие, чтобы фрау Йост не расплывалась. Во рту у меня пересохло, а голос звучит так, словно доносится до моих ушей откуда-то издалека.
Но на то, чтобы дождаться ответа от всех этих организаций, может уйти несколько месяцев, говорю я. И с ужасом понимаю, что, даже если в госпитале я, не сознавая того, обратилась за помощью в некоторые из этих организаций, теперь они никак не могут связаться со мной.
Да, на это могут уйти месяцы, соглашается фрау Йост. Моя задача состоит в оказании помощи перемещенным лицам, но на это может уйти долгое время. С вами все в порядке? Если у вас кружится голова, опустите ее и поместите между колен.
У меня у меня не кружится голова.
Я же вижу, что кружится. Она встает и кричит секретарше, сидящей за потрескавшейся дверью:Не могли бы вы принести стакан воды?
Не знаю, есть ли у меня эти месяцы, хочу сказать я. Отчасти я жива потому, что заставила себя жить, заставила, чтобы найти Абека. Мне лишь с трудом удается не сойти с ума, и я не знаю, сколько еще смогу держаться. Отправлять письма, на которые не приходят ответы, этого недостаточно.