Ее несчастный вид и бесконечное молчание были невыносимы. Он не мог простить ей, что она перестала быть хорошей женой и матерью и впала в хандру, которая только усугублялась с рождением очередного ребенка. Ну разве это повод для меланхолии? Разве не радоваться надо? Но с каждым днем она становилась все толще и безразличнее ко всему. Почему она превратила их домашнюю жизнь в войну, выстреливая в него картечью ядовитых косых взглядов, категоричных обмолвок? Иногда она вдруг поднимала на него глаза, и в них читалась такая ненависть Это было ужасно. И почему он реагировал столь по-мещански, то впадая в ярость, то попросту сбегая? Чем дальше все это заходило, тем растеряннее он становился и тем больше она замыкалась в себе, уже одним этим давая понять, что только она одна во всем виновата. Разве есть на свете еще две такие души, которые бы настолько не подходили друг другу?
Но вот уже мысли его преобразились в другие картинки. Он увидел на льду заваленные набок «Эребус» и «Террор». Их мачты обвисли, клонясь все ниже и ниже. В покрытой сосульками оснастке гулял, подвывая, ветер. Эти лед и холод, и траурное пение ветравсе это был он, замурованный внутри мрачного пейзажа. Разве на протяжении двадцати лет его брак не походил на Северо-Западный проход, такой же мистический, непостижимый, неуловимый? Как забитый ледяными торосами перешеек, ведущий к любви, которая маячит где-то впереди, но проплыть к ней нет никакой возможности.
Поэтому он и решил гулять, гулять по городу всю ночь, как это частенько случалось в последнее время. Ходьба играла роль клапана, через который стравливалось давление, а сам он был паровым котлом, готовым взорваться, если бы не прогулки. Он мог всматриваться в даль, думать, разыгрывать сценки из своих пьес, репетировать монологи, диалоги, придумывать новые сюжеты, вышагивая миля за милей, проникая все глубже и глубже в таинственный лабиринт, который представлял собой этот величайший в мире город. Невнятный шум, лачуги, вонь, перекличка голосов в ночивсе это заполняло его существо, пока он шел и шел, и шлак будничных событий перемешивался в его голове, словно в колбе алхимика, превращаясь в чистое золото вымыслов.
Прежде он любил наблюдать за людьми, запоминать и изображать их повадки, объединяя все это в одно целое, такое же прекрасное и одновременно чумазое, как улицы, по которым он бродил, зная, что случайностей не бывает и что все происходит не просто так. Но сейчас ему во всем мерещились только ужас и отчаяние.
Да, были еще «литорины», чьи «раковины» он любил «вскрывать» на пару со своим другом Уилки Коллинзомведь именно тот прозвал ночных женщин литоринами. Вдвоем они устраивали вечерние походы в театр или увеселительные прогулки по улицам, и, казалось, уже давно можно было бы всем этим пресытиться, но по какой-то неведомой причине, которую он пока не мог себе объяснить, пресыщение не наступало. Как Диккенс ни старался отогнать от себя эту опасную, разнузданную мысль, ему хотелось чего-то еще большего. Правда, он и сам не знал, чего именно.
Казалось, навсегда опустился занавес, отгородив его от праздничного мира, в котором он побывал в детстве. Мир-карнавал, где акробаты крутили свои яркие разноцветные кольца. Словно его ненадолго впустили в цирковой шатер и даже позволили побыть ведущим представления, а потом вытолкали взашей в ночную тьму. Диккенс испытывал ужас, чувствуя, как тускнеет свет, которому он не знал названия, но который когда-то освещал его жизнь.
Он знал, что наступит момент и он вернется домой, где храпит в своей комнате Кэтрин. И он сам заснет странным сном, в ритм своему вышагиванию. Это будет полусон-полубодрствование, в котором его начнут посещать самые причудливые видения. Чем это можно объяснить? Настойкой опия, которую он все чаще принимал в последнее время, чтобы легче засыпалось? Или его теперешней жизнью? Постепенно во сне ему станет легче, потому что с ним вступят в разговор его персонажи, а он сможет понять, как им дышится, ведь просто воздуха для этого недостаточно.
А через несколько часов, на рассвете, его разбудит грохот тележных колесзначит, торговцы уже повезли на рынок свой товар. И эта уличная суета под окнами его спальни принесет успокоение. Постепенно открывая глаза, он снова почувствует огромный прилив радостиоттого, что за эти краткие часы, пока он спал, сей прекрасный мир продолжал вращаться вместе с ним, Диккенсом, и его кроватью.
Когда он спустился вниз, чтобы открыть дверь и уйти, то услышал за спиной голос Кэти: «Она не виновата».
Диккенс вздрогнул, скинув с себя остатки сна, и оглянулся на дочь, пятнадцатилетнюю темноволосую красавицу. Как и он сам, Кэти была решительного нрава и на все остро реагировала. Диккенс любил всех своих детей, но только с Кэти находил общий язык, и она разговаривала с ним так, как не смел никто другой.
Маман не виновата, что Дора умерла. Девочка была такая маленькая Она сделала все, что могла.
Конечно же, нежно произнес Диккенс. Твою маму никто и не винит.
Когда Диккенс пришел в клуб «Гаррик», Уилки Коллинз и Джон Форстер были так погружены в обсуждение скандала, связанного с одним художником и двумя дамами, что даже не заметили его. «Сэр, но в его сердце горит бессмертный огонь гения», напирал Коллинз. У Коллинза была большая голова, насаженная на маленькое тщедушное тельце, и странность его внешности усугублялась еще одной примечательной чертой: левый его висок был выпуклым, а правыйвпалым, отчего, если посмотреть на него поочередно с разных боков, казалось, что перед тобой два совершенно разных человека. Но даже и без этой анатомической особенности Коллинз был самым чудным из всех людей, которых Форстер когда-либо встречал в жизни. Ему не нравилось, что в последнее время Диккенс так проникся к этому преоригинальному молодому человеку, который (и Форстер чувствовал, что это так) потихоньку узурпировал его место доверенного лица Диккенса.
Он гений, гений английского искусства, не унимался Коллинз.
Только не надо рассказывать мне про гениальность, возразил Форстер, произнеся это слово таким тоном, словно речь шла о затяжной болезни. В Англии гений только тогда гений, когда его поведение является респектабельным. И уж тогда, позвольте заметить, всегда пожалуйста, да.
Ну, здравствуй, мой друг мамонт, сказал Диккенс, подойдя к спорщикам со спины и похлопав Форстера по массивному плечу. Затем он присел на зеленый марокканский диван рядом с Уилки. Рад видеть обоих своих друзей вместе за таким приятным занятием. А не распить ли нам по бокалу шерри негуса?
Но Форстер уже не хотел никакого шерри негуса, и вообще с него было довольно. Откланявшись, он поднялся с дивана и ушел. Внезапный уход друга никак не вывел Диккенса из его благодушного настроения. Поведение Форстера он легко объяснил «родовой чертой всех мамонтов ледникового периода». Затем он рассказал Уилки про визит к леди Джейн Франклин.
Я силен в таких темах, как путешествия и каннибализм, заключил он.
И в теме льда тоже? поинтересовался Уилки.
О да, еще как силен, сказал Диккенс, подзывая жестом официанта. Лед. Синий, как можжевеловая настойка. Иногда мне кажется, что это я потерпел кораблекрушение.
То было время, когда нервы Уилки Коллинза еще не были расшатаны. Это позднее он напишет детективный роман, за который его начнут прославлять как одного из самых выдающихся писателей, а потом быстро забудут. Это потом болезнь начнет подкашивать его, и он, чтобы избавиться от боли, начнет принимать столько опиума, что ему будет казаться, будто у него появился доппельгангер, призрак-двойник. Нет, сегодня мир еще манил его, а не рассыпался на фантомы. Еще не настало то время, когда глаза его превратятся в сплошные сгустки крови, и рядом с ним по-прежнему его друг и учительвеликий Диккенс. Человек-праздник. Вместе с ним Уилки занимался театром и даже работал в журнале «Домашнее чтение», который основал Диккенс. Судьбе еще только предстояло слепить его на свой лад, а пока еще он был уверен, что строит свою жизнь собственными руками. Он был молод, смышлен и, главное, легко соглашался на любые причуды Диккенса. Если эта причуда касалась литорин, Уилки знал самые лучшие дома и гостиные, куда стоит для этого наведаться. Но в данном случае он был в растерянности, не понимая, с чем он должен согласиться и как.
Это же настоящее фрикасе из великих, похороненных под грудами льда, эта тема про благородную смерть знаменитостей Вы точно уверены, что это для вас?
Там еще были чаны, напомнил Диккенс. Не забывай.
Да, но неделю назад вы сказали, что садитесь за новый роман и не желаете, чтобы между вами и вашей очередной книгой вставала какая-то другая писанина.
Ну, проговорил Диккенс, я никогда не утверждал, что являюсь последовательным человеком. И потом, я просто устал, мой дорогой Уилки. Я так гнал «Тяжелые времена», что на одну треть находился в состоянии исступления и на все три третив состоянии бешенства.
Зато это было хорошее время для «Домашнего чтения», заметил Уилки.
Да, но теперь я совершенно вымотан.
Уилки знал, что журнал Диккенса, в котором он частями публиковал свои романы, был для него чуть ли не основным источником дохода. Было важно и то, что все сочинения, выходящие из-под его пера, пользовались огромной популярностью.
Я не могу садиться за роман, посетовал Диккенс, и мне нужен сюжет, чтобы распродать рождественский номер.
Завидев в углу комнаты черную горбатую фигуру, похожую на большого жука, писатель оживился:
Ба, Дуглас Джерролд! Вот кто нам нужен!
И Диккенс тотчас же подозвал его. Голубые глаза Джерролда оттеняли широченные черные брови на узком лице, отчего казалось, что это не брови вовсе, а два мотылька, осторожно сложивших крылья и замерших в ожидании удобного момента, чтобы взлететь. Джерролд был ужасно рад видеть Диккенса, но от выпивки отказался, сославшись на недомогание, которое не отпускало его вот уже несколько месяцев. Зато он рассказал короткую и смешную историю про шерри негус и брата Джейн Остин, с которым вместе служил во флоте.
Кажется, я читал одну из ее книг, задумчиво произнес Диккенс. Кто в наше время возьмется прочитать больше одного романа Остин?
Маколей.
Вот именно! воскликнул Диккенс. В отличие от тебя, Дуглас, она так и не поняла, что все, что пульсирует в нас и проносится через наше сердце со стремительной скоростью, должно присутствовать в каждой написанной строчке. Именно поэтому после смерти популярность ее так и не возросла и про нее почти забыли. И именно поэтому мне нужен ты. Напиши нам что-нибудь в рождественский номер.
Я бы с радостью, Чарли. Но я сейчас работаю над новой пьесой и боюсь, что до весны не смогу быть в твоем распоряжении.
Когда Джерролд ушел, Диккенс притих. Спустив обручальное кольцо, он задумчиво крутил его на кончике пальца. Он никому не говорил, но общение с леди Джейн Франклин неожиданно задело в нем какие-то струны. Все это было непонятно, но его не отпускал их разговор. Он вернул на место обручальное кольцо и сказал:
Что думаешь, Уилки, если я все-таки отреагирую на доклад доктора Рэя? У меня есть аргументы, чтобы оспорить его версию.
Вернувшись в свой дом на Тэвисток-сквер, Диккенс начал внимательно перечитывать очерк доктора Рэя в «Иллюстрированных лондонских новостях». Утро за окном было столь же темно, как и ночь. Шипение газовых рожков приводило его в спокойное состояние. Был повод и успокоиться насчет самого очерка. Автор явно не владел даром письменного повествования.
Отложив газету, Диккенс подвинул поближе статуэтку с изображением двух дерущихся лягушек и принялся за работу. Начал он с легких, мимолетных уколов, вскользь отпустив пару комплиментов автору, исключив, таким образом, возможность быть обвиненным в предвзятости.
И только затем, в стиле барристеров на слушаниях, о которых ему неоднократно приходилось писать репортажи в молодые годы, Диккенс начал опровергать каждую деталь в рассказе доктора Рэя. Он писал о том, что невозможно точно перевести разговорный язык эскимосов, а из их невнятной жестикуляции можно сделать какие угодно выводы, вплоть до прямо противоположных. И уж тем более он усомнился, что англичанин способен сварить суп из собственного собрата. У путешественников, возможно, и были с собой небольшие спиртовки, но они совершенно не подходят для такой цели.
Довольный написанным абзацем, Диккенс подумал, что жизнь его не так уж плоха. Перечитав последнее предложение, он подчеркнул слова «возможно» и «были». Все начинало выстраиваться в логическую цепочку, и слова уже сами собой выходили из-под гусиного пера, оставляя чернильные следы-буковки, синие, как лед. Постепенно он погружался в этот странный и страшный мир, увлекая за собой будущего читателя.
Далее он перешел к теме изуродованных тел путешественниковведь ее никак нельзя обойти вниманием. Разве в тех краях мало медведей, волков, лисиц? написал Диккенс, оставив вопрос риторическим. Пусть на него ответит сам читатель, подумал он и поспешил нанести следующий удар.
Теперь он задался вопросом: разве голод не вызывает цингу, которая полностью лишает человека аппетита и в конце концов приводит к дистрофии, отсутствию сил? Подготовив и заинтриговав читателя обманками и пустив его по нужному для него следу, Диккенс наконец захлопнул ловушку и раскрыл ту самую истину, которая скрывалась за всей этой таинственной историей:
Ни один здравомыслящий человек не возьмет на себя смелость отрицать, что остатки благороднейшей экспедиции Франклина, как это ни печально, подверглись атаке и были убиты именно эскимосами.
Диккенс остановился, уловив в одной фразе странный акцент:
Нам достоверно известно, что у дикаряи душа-дикарка, скрытная, лживая и жестокая.
Поняв, что попался, он вычеркнул «дикарку», заменив на «душа дикаря». Опрометчиво он чуть не проговорился о собственной ошибке, совершенной много лет назад. За «душой-дикаркой» скрывалось реальное женское имя.
Мария Биднелл, пробормотал он.
Это имя раздражало и вводило в гневкак напоминание о его низком происхождении и бесконечных унижениях, от которых он когда-то пообещал себе освободиться раз и навсегда. Ведь прежде чем стать великим Диккенсом, волшебным гением литературы, человеком, благородным во всех отношениях, он был просто Чарльзом Диккенсом, импульсивным, искренним и наивным до глупости юношей.
Мария Биднелл. Он помнит тот разговор с ее отцом-банкиром. Он приблизился к нему, находясь ниже его по иерархической лестнице. Но больше никогда Диккенс не совершал подобной ошибки. Его статус отныне определялся его уникальным талантом. Он даже отклонял приглашения самой королевы. Теперь он сближался с обществом тогда, когда желал этого сам и на собственных условиях.
Мария Биднелл, его первая любовь, ошибка, порыв необузданной души. Эта формулировканеобузданная душачастенько приходила ему на ум как предупреждение, как страх и ужас, каким человеком он мог бы в реальности остаться. Он видел эти слова в кошмарахначертанные на незнакомых домах, он находил их как непрошеных гостей в своих рукописях.
Мария Биднелл и ее семейство обошлись с ним как с трупом убитого врага, который можно пинать ногами, и это было настоящее глумление. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что был по заслугам наказан за то, что дал волю страстям, вместо того чтобы контролировать их. В конце концов, именно самоконтроль отличает истинного англичанина от дикаря.
Чего же ты хочешь, необузданное сердце, спросил он себя в одном из своих романов. Но сердце ничего не ответило. Поэтому-то он и сковал его цепями, похоронил, запрятал поглубже. Только благодаря жесткому сдерживанию своих порывов он достиг такого успеха, а не свалился в пропасть, как это произошло с его отцом, кончившим долговой тюрьмой, или с его расточительными братьями. Только самоконтроль помог Диккенсу не стать дикарем, каковым, собственно, он себя и считал.
Стараясь отвлечься от ненавистных воспоминаний, он попытался вернуться к статье доктора Рэя с его каннибалами, но не мог. В голове крутилась только одна мысль, только одно имя. Через двадцать пять лет после всей этой истории Мария Биднелл, а ныне миссис Уинтер, наверняка выбравшая себе в мужья какого-нибудь прескучного господинанаписала ему, и они отужинали в доме его друзей, обставивших их свидание с необходимой долей приличия и респектабельности.
Что же осталось от той любви?
Увядающая женщина, тонкие с подводкой губы, толстая бычья шея, стекающая к пышной груди в дряблых морщинах, походивших на трещины на изношенной лакированной поверхности. Она сильно раздалась вширь и дышала часто, как престарелый спаниель. Диккенс тогда обвел взглядом присутствующих и с двусмысленной улыбкой произнес: