Тем не менееи Диккенс не мог отрицать этогоникто не остался безучастным к призывам леди Франклин. Она и сама рассказывала, как пробивалась к сильным мира сего не только в Англии, но и по всему миру. Спасательные экспедиции посылали и русский царь, и американские миллионерывладельцы железных дорог. Но, увы, все они возвращались ни с чем.
Но леди Джейн упорствовала. Она продолжала нести свою любовь, отказываясь принять тайну исчезновения мужа как свершившийся трагический факт. Ничто так не возвышало ее в глазах английской публики, как решимость не позволить горю сломить себя. И хотя прошло уже девять лет с тех пор, как ее муж под грохот фанфар покинул берега родного дома с трехгодовым запасом провизии на борту, английская публика (уж он-то, Диккенс, знал ей цену), готовая допустить самое невероятное, продолжала твердить, что леди Джейн права: нет никаких оснований полагать, будто сэр Джон, этот великий сын Англии, сколотивший такую сильную команду, не справится там, где умудряются выживать дикари.
И теперь вдруг вот это, произнесла леди Джейн, и от ее голоса повеяло арктическим холодом. Она взяла с бокового столика сложенную газету и протянула ее Диккенсу. Уверена, что вы успели это прочитать.
Нет, он не читал. Но слышал, конечно. Это был недавний номер «Иллюстрированных лондонских новостей». Одна из статей была испещрена зелеными чернильными пометками. То был рассказ известного арктического исследователя Джона Рэя о печальных находках, привезенных им из самых дальних уголков Арктики. Страшная новость пошла гулять по Лондону. Европа и Британская империя буквально оцепенели.
Леди Джейн рассказала, что существует чудовищная вероятность, если верить свидетельству доктора Рэя и тем предметам, которые он привез (сломанные часы, компасы и телескопы, хирургический нож, орден «За заслуги», несколько серебряных ножей и ложек с гербом Франклинов, а также небольшая серебряная тарелка с гравировкой «Сэр Джон Франклин, Рыцарь Командор ордена Гвельфов»), что все члены экспедиции погибли страшной смертью. Леди Джейн сказала также, что не исключает такую вероятность. Но до тех пор, пока не будут предъявлены неопровержимые доказательства, это всего лишь домыслы, не более.
Будучи и сам опытным газетчиком, Диккенс относился к подобным публикациям как к самому дешевому способу привлечения внимания. Он пробежал глазами несколько первых абзацев статьи. В них рассказывалось, как после долгих мытарств доктор Рэй познакомился с эскимосом, который и хранил предметы, определенно относящиеся к экспедиции Франклина. Рэй осторожно расспросил остальных эскимосов. В результате складывалась ужасающая картина. Диккенс обратил внимание на столбец, отмеченный сбоку волнистой зеленой линией, и прочитал его очень внимательно.
Когда он оторвался от газеты, леди Джейн сказала:
Но вот это я считаю абсолютно невероятным. И читать такое просто невыносимо.
Да, это было и впрямь чудовищно.
Судя по тому, как были обезображены тела, а также судя по содержимому чанов, перечитал про себя Диккенс, не переставая умиляться этой замечательной детали про чаны, становится очевидно, что наши несчастные соотечественники вынуждены были прибегнуть к последнему, ужасающему средствуканнибализму, чтобы только продлить свое существование.
Это неправда, заявила леди Джейн. Полная чушь. Выдается за сенсацию и тем самым оскорбляет память великих сынов Англии.
Диккенс положил газету на место и внимательно посмотрел на собеседницу.
Если мой муж и впрямь погиб, кроме меня некому защитить его честь от подобной клеветы. А если он жив, но версия доктора Рэя возобладает, как можно обращаться к важным персонам, да и вообще как после этого можно будет набрать людей, чтобы помочь в поисках?
И тут вдруг Диккенс осознал, что просто нужен ей, чтобы разгромить доктора Рэя. Чтобы положить конец чудовищным слухам о сэре Джоне, якобы поедающем своих друзей. Да уж, ехидно подумал Диккенс, это ж как плотно нужно было питаться сэру Джону, чтобы сохранить свою комплекцию.
Надеюсь, вы понимаете, мистер Диккенс, о чем я? прервала его мысли леди Джейн.
Да, разумеется.
Еще бы он не понимал. Эта знаменитая женщина нуждалась в его помощи. Уж ему ли, чей отец угодил в тюрьму за долги, не знать, что такое позор. Это потом уже Диккенс устроился на фабрику, где наклеивал этикетки на баночки с гуталином. Это потом он стал газетчиком, много писал и ему повезло. Он чего-то добился в жизнида что там говорить, он добился всего, и каждое слово этой леди было тому подтверждением. Вот оно, самое лучшее доказательство: вице-королевская персона просит у него то, чего нет и в помине у людей, наделенных властью. Его, сына должника, просят об услуге, за которую будут перед ним в огромном долгу.
Разве можно верить подобным свидетельствам? сказала леди Джейн.
Да, разве можно верить свидетельствам этого хитрого крысеныша?
В самом деле, ошарашенно согласилась леди Джейн. Так оно и есть. Она вдруг умолкла, обращаясь к каким-то далеким, смутным воспоминаниям, а потом заговорила, словно повторяя заученное, нечто такое, что далось ей долгой и мучительной зубрежкой.
Да, мы знаем, что крысы очень хитры, медленно проговорила она. Ну не станем же мы ставить знак равенства между цивилизованностью и животным коварством. Если гладить их по головке, они могут долго притворяться. Но при этом они способны на самый чудовищный обман, и
Было видно, как она взволнованаона даже стала немного заикаться. Приняв ее состояние за горечь об утерянном муже, Диккенс был тронут: все это уже походило на нормальные человеческие эмоции. А вот то, что она разыгрывала буквально минуту назад, восхваляя сэра Джона, выглядело дико и даже смехотворно. Одной частью своей души Диккенс презрительно относился к таким историям. Но в то же самое время ему хотелось поучаствоватьпокопать землю, возвести дамбу, чтобы не лило из всех щелей, возвести и укрепить эту эпическую стенувоспеть английское величие и благопорядочность.
Я сделала все, что начала было она, но тут ей показалось, будто кто-то дергает ее за платье. Она повернулась, ожидая увидеть перед собой маленькую девочку в красном платье. Но в комнате больше никого не было. Один знакомый несколько лет назад прислал ей письмо с Земли Ван-Димена, в котором и рассказал, что случилось с Матинной.
Леди Джейн хотелось вскочить и выбежать из комнаты, хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас наполнил ей ванну и успокоил ее, пожалел. Прижал к себе. Ей так хотелось, чтобы ее продолжали дергать за платье. Она вспомнила ее красные одежды, ее хулиганистых попугаев, поссумов и змей. Пока Матинна была маленькой девочкой, она старалась, чтобы все считали ее лапочкой. Но она не была никакой лапочкой. Она деградировала долго и неумолимо. И при этом леди Джейн помнила мягкий взгляд ее темных глаз, мельканье ее босых ногтогда она разгневалась на нее, а вот теперь ей все казалось в ней трогательным.
В письме друг однажды написал ей: «Добротой их судьбу можно только отсрочить, но изменитьневозможно».
Как мне одиноко, подумалось ей. Эти босые черные ножки Она тогда сожгла письмо, а потом с ней произошло то, что было ей несвойственно. Леди Джейн заплакала.
Она подняла голову, вытянувшись в струну, и эта поза утихомирила ее безрассудное сердце, которое когда-то давно доставило ей столько неприятностей. Хотя она и опасалась, что великий романист сочтет ее злой и неприятной старухой, ей хотелось произнести эти слова, облечь их в форму здравого смысла.
У меня был опыт общения с подобными людьми, сказала наконец леди Джейн, и в голосе ее появились жесткие нотки. То были не эскимосы, но тоже дикари. Вандименцы, они ведь
Они каннибалы? перебил ее Диккенс.
Леди Джейн вспомнила, какой видела Матинну в последний раз: оборванное дитя, одиноко стоящее в грязном внутреннем дворике. Тело леди Джейн пронзил спазм боли, как будто вот оно, отмщение, о неотвратимости которого она смутно догадывалась; вот она кара, которая поглотит ее точно так же, как перемолол лед тело ее мужа. Ей стоило огромных усилий, чтобы улыбнуться сейчас.
Ваш бедный муж, произнес Диккенс. Мне трудно представить, как вам тяжко.
Нет, призналась она. Дело не в этом Она замолчала. На секунду ей показалось, будто она почувствовала запах мокрого песчаника. Это трудно объяснить продолжила она, уже и сама забывая, что именно хотела сказать. Но все же она договорила, стараясь почерпнуть из произнесенных слов уверенность и сохранить твердость духа: Невозможно сложить правильное мнение о характере аборигенов, где бы они ни жили, только на основании их покорности белому человеку, когда он сильнее их.
Вы уж простите, с улыбкой произнес Диккенс, но я ни за что не поверю в благородство дикаря.
Правда и то, что нечто подобное происходило и с белыми людьми. На Земле Ван-Димена бывали случаи, когда каторжники в бегах поедали друг друга. Но то были люди, отошедшие от Бога, а значитв сто раз хуже самых диких язычников. Поймите, мистер Диккенс, дистанция между дикарством и цивилизацией
Но разве не говорила она и прежде нечто подобное? Что-то творилось неладное с ее аргументацией, с ее памятью и прежней манерой поведения. Она вдруг потерянно притихла, что было для нее нехарактерно, но тут Диккенс пришел ей на выручку:
Дистанция, мэм, это насколько далеко мы уходим в своих желаниях от здравого смысла. Не будет же он рассказывать ей, что вся его жизнь, даже его сегодняшнее присутствие тут являли собой пример обуздания страстей.
Я не могу полностью согласиться с теми, кто утверждает, будто все это дело науки, проговорила леди Джейн. Скорее это касается человеческого духа.
Она поднялась из-за стола и подошла к шкафу-витрине, вытащила оттуда деревянную коробку, положила ее на геридон из красного дерева и открыла крышку. Внутри коробка была обшита красным бархатом, и в ней лежали несколько сложенных писем и пожелтевший от времени череп.
Это череп короля дикарей с Земли Ван-Димена, мистер Диккенс. Я показывала его нескольким известным профессорам и специалистам по френологии. Мне хотелось проверить их, поэтому я не говорила, кем был этот человек. Одни, изучив форму черепа, отметили признаки дегенерации, другиеблагородства. Похоже, и те и другие были правы.
О ком бы ни шла речькаторжнике, эскимосе или австралийском аборигене, они находятся не в плену черепной кости, обрамляющей их мозг, они обуреваемы собственными страстями, произнес Диккенс и опустил крышку. Он театрально взмахнул рукой, словно оказавшись на сцене, и продолжил: Но сэр Джон свободен от всего этого, потому что в нем живет дух цивилизованного христианина.
Вы правы, кивнула леди Джейн.
Что же касается «благородного дикаря», я бы назвал его чудовищным недоразумением, в связи с чем мне совершенно все равно, как бы он назвал меня. Какая мне разница, сварил ли он своего ближнего в котле или освежевал его как моржа. А этот ваш пусть предается своим страстям, но именно поэтому он и есть дикарь, кровожадное животное, которое развлекается рассказыванием историй в лучшем случае смехотворных, а в худшемлживых.
Все-таки лживых, мистер Диккенс?
Именно так, леди Джейн. Мерзкая, отвратительная ложь, зеркально отображающая их самих. Мы имеем дело с целой расой лукавых каннибалов, воров и убийц, утверждающих, будто лучшие сыны Англии превратились в убийц, воров и каннибалов! Какое забавное совпадение!
Но они привезли доказательства, мистер Диккенс.
Убийцы и воры привезли чертовы доказательства убийства и воровства? Знаете, как мы должны поступить? Диккенс схватил газету и потряс ею в воздухе, словно гневный парламентарий, разоблачающий бесполезный закон. Мы должны трубить во все трубы, чтобы защитить наших героев, вот что! На лице писателя играла торжествующая улыбка человека, знающего свое дело.
Когда на прощание он поцеловал ее руку, испещренную печеночными пятнами, леди Джейн спросила гостя, в его ли силах ниспровергнуть всю эту историю.
Я только знаю, что полностью нахожусь под властью ваших чар, солнечным голосом произнес Диккенс.
Но как только дверь дома леди Джейн закрылась за ним, он увидел один лишь утренний сумрак. Словно черный снег, вокруг него кружились хлопья сажи, и в воздухе не было и намека на солнце. Диккенс покинул улицу Пэлл-Мэлл в двухколесном экипаже. Он ехал сквозь такую беспросветную толщу грязи и слякоти, что, казалось, будто и лошади, и бродячие собаки тоже были вылеплены из нее. Из темного тумана то проступали, то снова исчезали силуэты людей, будто все они были духами или болотными чудовищами. Лица их были обмотаны зловонными тряпками, чтобы отгородиться от миазмов холеры, которая только за прошедший месяц унесла шестьсот жизней. Лондон смердил и был весь черен: чернота стояла в воздухе, заполняла собой глаза и душу, которая молила о былой белизне. Диккенс спешил домой, к своей семье.
Этим утром 1854 года, как и ранее, семья, разумеется, была для него наивысшей ценностью. Существовали семьи похожие и не очень, счастливые и несчастные: но культ семьи, промчавшись стремительно, словно паровоз, сквозь все слои общества, пригороды и графства, укоренился неожиданно и неопровержимо. Все должны были принадлежать своей семье и прославлять ее, будь то юная королева с супругом или какой-нибудь полунищий рабочий с фабрики. В разгар этого бума не исключался шанс быть обманутымведь есть свои спекулянты как на железной дороге, так и в институте семьи. В этой азартной игре в семью редко кому удалось пойти ва-банк и заработать большие проценты, как это произошло с примерной и самоотверженной леди Джейн или с Диккенсом, который воистину являлся певцом семейных уз. Но, как обнаружил для себя писатель, одно делопрославлять семью и совсем другоежить семейной жизнью.
Наверное, из-за этих непрекращающихся дождей и мрачного расположения духа, когда Диккенсу казалось, что неудача словно тень преследует его по пятам, ему так хотелось солнца и света, хотелось убедиться, что он все еще движется вперед в своих помыслах. Ему было холодно, и холод этот нарастал, поэтому-то он и предложил этим вечером своей жене Кэтрин отправиться в следующем месяце в Италию. Но она не захотела. Она должна была заниматься то одним, то другим ребенком, и, кроме того, ее состояние после девятых родов не делало перспективу путешествия привлекательной.
А потом, после невинной реплики насчет ее полноты, которая, как он пояснил, была простой констатацией факта, Кэтрин резко поднялась из-за стола и вышла прочь. Через какое-то время в комнату влетела их дочь Кэти, сердитая на отца, на мать, на их несчастный дом, в котором они были обречены пребывать все вместеи дети, и прислуга, и кошки, и птицы, все. Кэти сказала, что матушка прилегла в своей комнате.
«В своей комнате!» возмущенно подумал Диккенс, отвернувшись от дочери, чтобы та не увидела его эмоций. Опять и опять, и так до бесконечности, после каждой ссоры его жена отправлялась прилечь в своей комнате, превращаясь во вздымающуюся гору под пуховым одеялом, из-под которого раздавались приглушенные рыдания. Когда это произошло в прошлый раз, он еще как-то пытался ее увещевать, спорил и извинялся. Но когда он посмел коснуться губами ее лба, щек ио, ужас! ее губ, Кэтрин отпрянула от него, как от бешеной собаки. Поэтому на сей раз Диккенс остался сидеть как сидел. Взвесив свои шансы, он понял, что их у него нет. Что-то сломалось между ними, и это невозможно было исправить ни словом, ни поступком.
Все это болезненно воспринималось домочадцами. Казалось, склоки разносились как инфекциясклоки между мальчиками и девочками, между старшими и младшими, между гувернанткой и слугами, словно в доме поселился злобный, разрушительный дух, и даже мебель отказывалась подпирать стены. Это было какое-то нескончаемое несчастье, которое невозможно было остановить. Этим вечером Диккенс печально отметил про себя, что у него недостает сил и страсти, чтобы закончить спор с женой.
Вместо того чтобы заглянуть к ней в комнату, он надел пальто и вышел на улицу. Когда-то давно он бежал от себя, чтобы замкнуться на Кэтрин. Но теперь он бежал от Кэтрин, чтобы замкнуться в себе. Когда-то она была нужна ему, и он зарывался в ней, чтобы спрятаться от мыслей, бродивших в его голове, но теперь он научился держать их в узде своей беспрестанной деятельностью. Поговаривали, будто он женился по расчету, но циникам не понятьведь он любил ее. А теперь само ее присутствие в его жизни приносило ему неописуемые муки. И он скорее согласится дойти пешком до Лендс-Энд, чем ляжет спать с собственной женой.