Впервые в нарколожке
Октябрьский дождь не унимался уже четвертую неделю, когда Карлотта проснулась в наркологическом отделении больницы. Подумала: Больница, что лии побрела, шатаясь, по коридору. В просторной комнате, которая была бы светлой, если бы не дождь, сидели двое мужчин. Безобразные, в черно-белых полотняных робах. Сплошь в синяках, обмотаны кровавыми бинтами. Должно быть, из тюрьмы сюда попали но тут Карлотта заметила, что на ней тоже черно-белая полотняная роба, что у нее тоже кровоподтеки. Припомнила наручники, смирительную рубашку.
Скоро Хэллоуин. Женщина-волонтер из Анонимных алкоголиков взялась учить их, как делать тыквы. Ты надуваешь шарик, она его завязывает. Потом обклеиваешь весь шарик, не оставляя промежутков, бумажными полосками. На следующий вечер, когда твой шарик высохнет, красишь его в оранжевый цвет. Волонтер вырезает глаза, нос и рот. Выбирай сам, будет твоя тыква улыбаться или кривить губы. Ножницы тебе в руки не даютне доверяют.
Они много смеялись, как дети, потому что шарики выскальзывают, а руки трясутся. Не так-то просто мастерить тыквы. Если бы им все-таки разрешили вырезать глаза, носы и рты, то выдали бы ножницы для дураков, затупленные. А если надо было что-то записать, им выдавали толстые карандаши, словно первоклассникам.
В нарколожке Карлотте было хорошо. Мужчины держались с неуклюжей галантностью. Она была тут единственной женщиной, и к тому же хорошенькая, не похожа на алкашку. Ясный взгляд серых глаз, во рту смешинка. Накинув ярко-малиновый шарф, она совершенно преобразила свою черно-белую хламиду.
Мужчины в большинстве своем были бомжи, пьющие беспробудно. Их привозила полиция, либо они приходили сами, когда кончалось пособие, когда оставались без пристанища, без крова. Выходить из запоя в окружной больницемилое дело, сказали они ей. Если припадок, тебе дают валиум, торазин, дилантин. На ночьздоровенные таблетки нембутала, полосатые, как осы. Но эта лафа скоро закончитсяостанутся только центры соцадаптации алкоголиков, где вообще никаких колес. Гады. Зачем тогда ложиться?вопрошал Пепе.
Еда вкусная, но холодная. Нужно самому взять с тележки свой поднос и донести до стола. Поначалу мало кто на это способен: в лучшем случае берешь, но роняешь. Некоторых так колотит, что их приходится кормить с ложечки, либо они просто нагибаются к миске и лакают по-кошачьи.
На четвертый день начинали давать антабус. Если в первые семьдесят два часа после приема антабуса выпьешь, почувствуешь себя хуже некуда. Корчи, боль в груди, шок, во многих случаяхсмерть. Каждое утро в девять тридцать, перед сеансом групповой терапии, пациенты смотрели кино об антабусе. А после, сидя на террасе, мужчины прикидывали, когда снова смогут выпить. Вычисляли и записывали на салфетках толстыми карандашами. Одна только Карлотта говорила, что больше пить не будет.
А что пьет ваша светлость? спросил Вилли.
Джим Бим.
Джим Бим? И все мужчины засмеялись.
Аб-балдеть Нет, ты не алкашка. Мы, алкаши, пьем сладкое вино.
О-о-о да, сладенькоепальчики оближешь!
Черт, что ты вообще тут делаешь, а?
Ты хочешь сказать: что тут делает такая приличная девушка?
И правда, что она тут делает? Этим вопросом она пока не задавалась.
Джим Бим. Не нужна тебе нарколожка
Еще как была нужна. Привезли ее совсем бешеную, дубасила того раскосого копа. Вонга. А потом у нее начался страшный колотун, минуты три билась, прям курица со свернутой шеей.
Карлотта не помнила ничего. Медсестра сказала ей, что она врезалась на машине в стену. Полицейские привезли ее сюда, а не в участок, когда выяснили, что она учительница, четверо детей, мужа нет. Раньше не привлекалась, что бы это ни значило.
А делирий у тебя бывает? спросил Пепе.
Да, солгала она. О боже, что я говорю?! Будто бы умоляю: Ребята, примите меня в свой круг, не отвергайте, даже когда обращаюсь к грязным забулдыгам.
Что такое делирий, я не знаю. Врач тоже спросил, бывает ли у меня делирий. Я ответила: Да, и врач это записал. Если делирийэто когда видишь вокруг всякие гадости, то, наверное, он у меня отродясь.
Налепляя бумагу на шары, все смеялись. Как Джо вытурили из Адама и Евы, и он подумал, что найдет бар получше. Сел в такси, орет: В «Шалимар»!, но такси оказалось полицейским фургоном, и его привезли сюда. Какая разница между алкашом и гурманом? Гурман пьет за столом, а алкашза столбом. Мэк о достоинствах вина Гром-птица: Макаронники тупые, виноград давили, а носки снять позабыли.
Вечером, после шаров-тыкв и последней таблетки валиума, приходили анонимные алкоголики. На собраниях половина пациентов дремала под рассказы о том, как мы тоже было скатились на дно. Одна женщина из АА сказала, что день-деньской жевала чеснок, чтоб никто не учуял перегара. Карлотта жевала гвоздику. Ее мать зачерпывала щепотью мазь Викс и вдыхала аромат. У дяди Джона вечно торчали между зубов обломки пастилок Сен-Сен, и он был похож на тыкву, которую они смастерили в больнице, улыбчивую тыкву.
Больше всего Карлотте нравилось, когда в конце собрания все брались за руки, а сама она читала Отче наш. Приходилось будить заснувших приятелей, подпирать их с обеих сторон, как погибших легионеров в Красавчике Жесте. Она чувствовала себя сестрой этих мужчин, когда они молились о даровании трезвости навсегда и вовеки.
Когда анонимные алкоголики уходили, пациентам давали молоко, печенье и нембутал. Почти все, включая медсестер, засыпали. А Карлотта до трех утра играла в покер с Мэком, Джо и Пепе. И никаких бесчинств.
Каждый день она звонила домой. Ее старшие сыновья, Бен и Кит, присматривали за Джоэлом и Натаном. Говорили, что все в порядке. Она мало что могла им сказать.
В больнице она провела семь дней. Когда ее выписывали, в комнате отдыха, сумрачной из-за ненастья, появился транспарант: Карлоттежитья без заботы! Ее машина все это время простояла на больничной парковке: полицейские пригнали. Большая вмятина, разбитое зеркало.
Карлотта поехала в парк Редвуд. Включила на полную громкость радио, уселась на искореженный капот своей машины, а сверху лил дождь. Внизу сиял золотистый мормонский храм. Бухту скрывала мгла. Хорошо было дышать воздухом, слушать музыку. Она курила, решала, чем займется на следующей неделе с учениками, набрасывала планы уроков, списки книг, которые надо взять в библиотеке
(Отговорки для школы уже придуманы. Киста яичника К счастью, доброкачественная.)
Что купить из продуктов. Сегодня приготовить лазаньюлюбимое блюдо сыновей. Томатная паста, телятина, говядина. Салат и чесночные хлебцы. Мыло и туалетная бумага, наверно, тоже нужны. На десертготовый морковный пирог. Списки действовали успокаивающе, расставляли все в жизни по своим местам.
О том, где она побывала, не знает ни одна душа, кроме сыновей и Майры, директрисы ее школы. Они вошли в ее положение. Не волнуйся. Все уладится.
Каким-то образом все всегда улаживается. Вообще-то она хорошая учительница и хорошая мать. Домав их малюсеньком коттеджетесно от творческих затей, поделок, книг, диспутов и смеха. Никто своими обязанностями не пренебрегает.
По вечерам, после мытья посуды и стирки, после проверки тетрадейтелевизор или Скрэбл, задачки, несколько партий в карты или треп о всякой ерунде. Доброй ночи, ребята! А потомтишина, и в честь этой тишины она наливала себе двойные порции, а лед вообще перестала класть: лишняя возня.
Сыновья становились свидетелями ее умопомрачения, только если просыпались ночью: в те времена это редко затягивалось до утра. Но, насколько у нее хватает памяти, в глухой ночи она всегда слышит, как Кит проверяет пепельницы и камин. Выключает свет, запирает двери.
А вот с полицией она до сих пор не сталкивалась, этот разпервый, хоть она ничего и не помнит. Раньше она никогда не садилась за руль выпивши, никогда не пропускала больше одного рабочего дня, никогда Она даже не представляла себе, что ждет ее дальше.
Мука. Молоко. Аякс. Уксус в доме только винный, после антабуса его нельзяиначе начнутся корчи. Яблочный уксусвнесла она в список.
Фантомная боль
Дело было в Монтане, на шахте Дикие двойки, когда мне шел шестой год. Весной, летом и осеньюраз в несколько месяцев, пока не выпадал снег, мы с отцом шли в горы, ориентируясь по меткам, которые старый Хэнкок сделал еще в 90-е годы XIX века. Отец тащил брезентовый баул, набитый кофе, кукурузной мукой, вяленым мясом и прочими припасами. А япачку Сэтердей ивнинг пост, да, несла, почти всю дорогу. Хижина Хэнкока стояла на самой вершине горы, на краю лужайки в форме кратера. Над хижиной и на все четыре сторонысинее небо. Его собаку звали Синий. На крыше росла трава, свешивалась, как ухарский чубчик, на крыльцо, где отец с Хэнкоком пили кофе и разговаривали, передавая друг другу куски руды, щурясь в табачном дыму. Я играла с Синим и козами либо наклеивала страницы Пост на стены хижины, уже покрытые толстыми слоями старых номеров. Ровненько, аккуратными прямоугольниками, одна страница поверх другой, сверху донизу в этой маленькой комнате. Долгой зимой, когда снег отрезал все пути, Хэнкок читал свои стены, страницу за страницей. Если набредал на самый финал рассказа, пытался придумать начало либо найти на других страницах на других стенах. Прочитав всю комнату, несколько дней клеил новые газеты, а потом опять приступал к чтению. Я не пошла с отцом той весной, когда отец впервые после зимы отправился туда и нашел старика мертвым. И коз, и собаку: все лежали на одной кровати. Когда мерзну, просто накрываюсь еще одной козой, говорил Хэнкок.
К чему это, Лу? Просто свези меня туда, высоко, и оставь, все время упрашивал отец, когда я устроила его в дом престарелых. Только об этом он тогда и говорил: про разные шахты, про разные горы. Айдахо, Аризона, Колорадо, Боливия, Чили. Его рассудок начал мутиться. Он не просто вспоминал эти места, а думал, что и вправду находится там, в том времени. Думал, что я маленькая девочка, разговаривал со мной так, словно мне столько лет, сколько было на той или другой шахте. Говорил сиделкам что-нибудь наподобие: Крошка Лу может прочесть «Наших добрых помощников», от корки до корки, а ей всего четыре. Или Помоги тете отнести тарелки. Хорошая девочка.
Каждое утро я приносила ему cafй con leche. Брила его и причесывала, водила взад-вперед, взад-вперед по вонючим коридорам. Почти все остальные пациенты еще не вставали, они звали кого-то, гремели решетками, давили на кнопки звонков. Старушки-маразматички забавляются сами с собой. После прогулки я привязывала его к инвалидному креслучтобы не упал, если попытается удрать. И начиналось: я с ним на пару Вот что я вам скажу: я не притворялась, я ему не поддакивалаа по-настоящему отправлялась вместе с ним куда-нибудь. В шахту Тренч в горах над Патагониейтой, что в Аризоне: мне восемь лет, я вся лиловая от генцианвиолетау меня стригущий лишай. Вечером мы все шли к обрыву: выбрасывали консервные банки и сжигали мусор. Олени и антилопы, иногдапума подходили близко, не боялись наших собак. У нас за спиной, вдоль скалистых обрывов, которые на закате становились совсем багровыми, метались козодои.
Отец сказал мне Я тебя люблю всего однаждыперед самым моим отъездом в Штаты, в колледж. Мы стояли на берегу Огненной Земли. В антарктический холод. Мы вместе прошагали по всему этому континенту Одни и те же горы, один и тот же океан, сверху донизу. Родилась я на Аляске, но ее не помню. Онкогда был в доме престарелыхвбил себе в голову: должна помнить, и в конце концов я притворилась, что знаю Гейба Картера, что помню Ном и медведя в поселке.
Поначалу он все время спрашивал про мою мать: где она, когда приедет. Или ему чудилось, что она тоже здесь, и он с ней разговаривал, заставлял меня ее кормитьодну ложку ему, другую ей. Я тянула время. Она собирает чемоданы, она приедет. Когда он поправится, мы заживем все вместе в Беркли, в большом доме. Он успокоенно кивал и только однажды сказал: Врешь, как дышишь. И сменил тему.
Однажды он взял и отделался от нее. Прихожу, а он лежит на кровати и плачет, свернувшись калачиком, как ребенок. Он рассказал все с начала до конца, словно бы в шоке, с подробностями, которые не относились к делу, словно очевидец какой-то кошмарной аварии. Они плыли на пароходе по Миссисипи; моя мать сидела в каюте и играла в карты. Теперь туда пускают цветных, и Флорида (его сиделка) обчистила их как липкувыиграла все их деньги, до последнего цента. Моя мать поставила всё, сбережения всей их жизни, в последней партии в пятикарточный дро-покер. Одноглазый свободный валет. Почему же я сразу не догадался, сказал он, когда увидел, как эта прошмандовка скалит свои золотые зубы, пересчитывает наши денежки. Она отвалила Джонувон он, нашему Джонучетыре тысячи, не меньше.
Закрой хлебало, сноб! сказал Джон с кровати рядом. И вытащил из корешка своей Библии шоколадку Херши. Ему не разрешалось есть сладкое, а шоколадка была та самая, которую я днем раньше принесла отцу. Из-под подушки Джона торчали очки моего отца. Я взяла их. Джон принялся стонать и выкрикивать: Ноги! Ноги мои ноют! Ног у него не было. Диабетик, ноги ампутированы выше колен.
На пароходе отец сидел в баре с Брюсом Сэссом (мастером алмазного бурения из Бисби). Они услышали выстрел, а потом, спустя долгое время, громкий всплеск. Мелочи на чаевые у меня не было, но мне не хотелось оставлять доллар. Сноб-скупердяй! Как всегда!вставил Джон со своей кровати. Отец и Брюс Сэсс побежали к правому борту и успели увидеть, как течение уносит мою мать. В кильватере парохода алела кровь.
Он скорбел по ней только деньв тот день, зато про ее похороны толковал несколько недель. Собрались тысячи человек. Ни один из моих сыновей не пришел в костюме, но я чудесно выглядела и была мила со всеми. Был Эд Титмен, и посол, служивший в Перу, и дворецкий Доминго, и даже старый швед Чарл Блум из Маллана, штат Айдахо. Как-то Чарли сказал мне, что всегда кладет в овсяную кашу сахар. А если у тебя нет сахара?спросила я. Умничала, нахалка. Фсе равно клаа-ду-у.
В тот же день, когда отец отделался от моей матери, он перестал меня узнавать. И с тех пор командовал мной, как секретаршей или служанкой. Однажды я все-таки спросила у него, где я. Я сбежала. Дурная кровь, уродилась в Мойниханов, вся в мать и в дядю Джона. Просто однажды после обеда взяла и укатила, прямо от дома престарелых умчалась по Эшби-авеню с каким-то никчемным латиносом на бьюике «четыре дырки». Мужчина, которого он описал, и впрямь моего типа, сомнительные личности с темными волосамимоя слабость.
У него начались галлюцинации, почти беспрерывные. Мусорные корзины оборачивались говорящими собаками, тени от веток на стенахсолдатами на параде, с толстухами-сиделками все понятноэто ж шпионы в женском платье. Он без умолку рассказывал про Эдди и Маленького Джо; и никто из его реально существовавших знакомых, похоже, под этими псевдонимами не скрывался. Каждую ночь они пускались в какие-то молодецкие, несусветные приключения: на борту корабля с грузом патронов на рейде Нагасаки, на борту вертолета в небе Боливии. Мой отец хохотал, безудержно и непринужденнотаким я его никогда не знала.
Вот как все вытанцовывалось, и я молилась: Пусть он останется таким, но он постепенно начал мыслить рациональнее, ориентироваться во времени и в пространстве. Говорил о деньгах. О деньгах, которые заработал, о деньгах, которые потерял, о деньгах, которые наживет. А во мне стал видеть, должно быть, своего брокера, нудил без остановки про опционы и проценты, исписал коробку Клинекса кривыми цифрами. Маржа и опционы, казначейские ноты и акции, бонды и слияния. Он с горечью жаловался на свою дочь (на меня): прикончила его жену, держит его взапертилишь бы оттяпать у него деньги. Все чернокожие сиделки, кроме Флориды, отказались за ним смотреть. Он всех их обвинял в воровстве, обзывал чернушками и проститутками. Хватал мочеприемник и звонил по нему в полицию. Флорида и Джон стащили у него все деньги. Джон игнорировал егочитал Библию или просто лежал на кровати и корчился, вопил: Ноги мои, ноги! Господи Иисусе, сделай так, чтобы ноги мои не болели!
Тише, Джон, сказала Флорида. Это только фантомная боль.
А она настоящая? спросила я у нее.