Даже не знаю, как я раньше без вас управлялся, сестра, лениво протянул он. Она повернулась, вышла.
По вторникам мы писали диктанты.
Достаньте карандаши и бумагу. Ученики машинально повиновались. И ты тоже, Тим.
Бумагу, тихо велел он. К его столу наперегонки потянулись руки.
Llegу el hijo, диктовала я.
Тим встал, побрел к задней парте. Сказал: Карандаш сломалсяголос у него был низкий и хриплый; так хрипит в горле, когда человек вот-вот расплачется. И принялся медленно затачивать карандаш, проворачивая точилку так, что звук походил на барабанное соло.
No tenнan fй.
Тим остановился, чтобы взъерошить волосы одной девочке.
Вернись на место, сказала я.
Полегче, пробурчал он. Класс засмеялся.
Он сдал чистый лист бумаги, подписанный наверху ЭЛЬ ТИМ.
* * *
Отныне Эль Тим стал центром вселенной. В учебе он быстро нагнал одноклассников. Письменные упражнения и контрольные всегда выполнял блестяще. Но одноклассники подражали только его угрюмой надменности на уроках, его безмолвной, ненаказуемой отрицаловке. Чтение вслух, спряжение глаголов на школьной доске, дебаты на заданную темувообще все, что делалось почти в охотку, теперь выполнялось с грехом пополам. Мальчики валяли дурака, стеснялись отвечать правильно; девочки замыкались в себе, робея перед Тимом.
Я сделала упор на письменные задания: каждый выполняет их самостоятельно, а я проверяю, переходя от парты к парте. Часто задавала изложения и сочинения, хотя программа девятого класса этого не предполагала. Это было единственное, что нравилось Тиму: он работал сосредоточенно, стирал написанное, переписывал с черновика на чистовик, листал испанский словарь, лежавший перед ним на парте. Сочинения писал с фантазией, без единой грамматической ошибки и исключительно на темы, не касающиеся его лично: про какую-нибудь улицу или дерево. Я комментировала и хвалилаписьменно, на полях. Иногда зачитывала на уроках его работы вслух, надеясь, что они произведут впечатление и поощрят других. Но слишком поздно поняла, что похвалы Тиму лишь сбивали учеников с толку, а сам Тим все равно побеждал, презрительно шипя: Pues, la tengo Я подобрал к ней ключик
Эмитерио Перес повторял за Тимом каждое слово. Эмитерио отставал в развитии, и его держали в девятом классе, пока он не выйдет из школьного возраста. Ему поручалось раздавать бумагу, открывать окна. Я задавала ему то же самое, что и остальным. Тихо посмеиваясь, он исписывал страницу за страницей аморфными, но аккуратными каракулями, а я ставила оценки и возвращала ему листы. Иногда ставила четыре, и он дико радовался. Теперь же даже Эмитерио бросил заниматься. Para quй, hombre?нашептывал ему Тим. Эмитерио растерянно переводил взгляд с Тима на меня и обратно. Иногда пускал слезу.
Я беспомощно наблюдала, как в девятом классе вызревает хаосхаос, с которым не могла сладить даже сестра Лурдес. Теперь, когда она входила, ее встречала не тишина, а непорядок: кто-то громко чесал щеку, кто-то постукивал ластиком, шелестел страницами. Класс выжидал. И всякий раз раздавался басовитый и неспешный голос Тима: Как-то тут холодновато, сестра, вам не кажется? Сестра, у меня что-то с глазом, идите посмотрите. Пока монахинякаждый раз, каждый деньмашинально застегивала на Тиме рубашку, мы сидели не шелохнувшись. Все хорошо?спрашивала она меня и уходила.
Как-то в понедельник я подняла глаза и увидела, что ко мне приближается маленький мальчик. Глянула на него, а потом, улыбнувшись, на Тима.
С каждым разом они становятся все меньше, вы заметили? произнес он тихо, так, чтобы слышала только я. И улыбнулся мне. Я улыбнулась в ответ, обезоруженная радостью. И тутрезкий скрип: Тим отодвинул свой стул и пошел к задним партам. На полдороге задержался перед Долорестощей, некрасивой, застенчивой. Лениво стал щупать ее груди. Она вскрикнула, расплакалась, выскочила в коридор.
Поди сюда! заорала я ему. Его зубы сверкнули.
А вы заставьте, сказал он. Я оперлась об стол, потому что у меня закружилась голова.
Вон отсюда! Марш домой. И больше никогда не приходи на мои уроки.
Ни за что не приду, ухмыльнулся он. Прошел мимо меня к двери, на ходу прищелкивая пальцами: клац-клац, клац-клац Остальные ученики притихли.
Когда я тоже направилась к двери, чтобы поискать Долорес, в окно влетел камень. Упал, вместе с осколками разбитого стекла, на мой стол.
Что происходит?! на пороге возникла сестра Лурдес. Я не могла мимо нее протиснуться.
Я отправила Тима домой.
Она побелела. Ее чепец задрожал:
Миссис Лоуренс, ваш долгдержать его под контролем в классе.
Простите, сестра, это выше моих сил.
Я поговорю с матерью игуменьей, сказала она. Утром зайдите ко мне в кабинет. На место! Последнюю фразу, перейдя на крик, она адресовала Долорес, вернувшейся в класс через запасной выход. И ушла.
Откройте книги на девяносто третьей странице, сказала я. Эдди, прочти и переведи первый абзац.
* * *
На следующее утро я не стала заходить в начальную школу, а сразу направилась в свою. Сестра Лурдес уже ждала меня в своем кабинете со стеклянной дверью. В коридоре стоял Тим, привалившись к стене, заложив пальцы за ремень.
Я кратко рассказала монахине, что случилось накануне. Она слушала меня, опустив голову.
Надеюсь, вам удастся вернуть уважение этого мальчика к себе, сказала она.
Ноги его не будет в моем классе, заявила я. Встала, подошла к ее столу, схватилась за край деревянной столешницы.
Миссис Лоуренс, нас известили, что этот мальчик нуждается в особом внимании, что он нуждается в поощрении и требовательности.
Но не в девятом классе. Он слишком взрослый и слишком умный, чтобы здесь учиться.
Что ж, вам придется найти решение этой проблемы.
Сестра Лурдес, если вы снова запишете Тима в мою группу испанского, я пойду к матери-игуменье и к его инспектору по УДО. Я расскажу им, что случилось. Покажу работы моих учениковдо его появления и после. И работы Тима тоже покажу: в девятом классе ему не место.
Она произнесла тихо, сухо:
Миссис Лоуренс, мы несем ответственность за этого мальчика. Совет по УДО передал его нам. Он останется в вашей группе.
И, побледнев, приблизила ко мне лицо:
Преодолевать такие проблемы, учить детей вопреки проблемамнаш учительский долг.
Но я просто не могу.
У вас слабая воля! прошипела она.
Да, слабая. Он взял верх. Я не могу вынести того, что он творит со мной и с классом. Если он вернется, я уволюсь.
Она привалилась к спинке кресла. Устало проговорила:
Дайте ему еще один шанс. Одну неделю. А потом поступайте, как хотите.
Хорошо.
Она встала, распахнула дверь перед Тимом. Он присел на край ее стола.
Тим, заговорила она мягко, ты докажешь мне, миссис Лоуренс и всему классу, что раскаиваешься?
Молчание.
Я не хочу отправлять тебя назад в исправительную колонию.
Это почему же?
Потому что ты способный мальчик. Я хочу, чтобы здесь ты чему-нибудь да выучился, чтобы ты окончил школу Святого Марка. Я хочу, чтобы ты поступил в школу высшей ступени, чтобы
Да ладно, сестра, протянул Тим. Вам просто хочется застегивать на мне рубашку.
Заткнись! я шлепнула его по губам. Моя белая рукана фоне его смуглой кожи. Он застыл. Мне захотелось, чтобы меня немедленно стошнило. Сестра Лурдес вышла из кабинета. Мы с Тимом, стоя лицом к лицу, услышали, как она читает молитву в девятом классе: Благословенна Ты между женами, и благословен плод чрева Твоего Иисус
Вы чего это меня ударили? тихо спросил Тим. Я раскрыла рот, хотела было сказать: За твою наглость и жестокость, но наткнулась на его презрительную улыбку: именно этих слов он от меня и ожидал.
Ударила, потому что на тебя обозлилась. Из-за Долорес и из-за камня. Потому что обиделась и почувствовала себя дурой.
Его темные глаза изучали мое лицо. Пелена безразличия на миг растаяла.
Наверно, теперь мы квиты, сказал он.
Да, сказала я, пойдем на урок.
Я шагала по коридору рядом с Тимом, стараясь не попадать с ним в ногу.
Угол зрения
Вообразите, что рассказ Чехова Тоска написан от первого лица. Старик рассказывает нам, что у него только что умер сын. Мы почувствуем себя неловко, заерзаем, даже заскучаемсовсем как седоки в рассказе. Но беспристрастный голос Чехова убеждает нас, что старик достоин уважения. Мы заражаемся авторским сочувствием к герою, мы потрясены если и не смертью его сына, то разговором старика с лошадью.
По-моему, штука в том, что все мы чувствуем себя на свете довольно неуверенно.
Сейчас объясню. Допустим, я просто дам высказаться женщине, про которую сейчас пишу
Я не замужем, мне далеко за пятьдесят. Работаю медсестрой в частной клинике. Домой возвращаюсь на автобусе. По субботам стираю, потом иду в «Лакиз» за продуктами, покупаю воскресную «Кроникл» и снова к себе.
Вы скажете: Ох, избавьте нас от этого занудства.
Но мой рассказ начинается так: Каждую субботу, после прачечной самообслуживания, после супермаркета, она покупала воскресную «Кроникл». И только благодаря тому, что рассказ написан от первого лица, вы будете выслушивать пресные детали маниакально неизменного распорядка этой женщины, Генриетты. Подумаете: Ну, если автор находит в этой унылой тетке что-то, достойное литературы, чем черт не шутит Почитаю еще немножко: посмотрю, что произойдет.
Да ничего не произойдет. И вообще рассказ пока не готов. Но я надеюсь набросать легкими штрихами столь достоверный портрет этой женщины, что вы волей-неволей начнете ей сочувствовать.
Почти все писатели берут реквизит и декорации из собственной жизни. Например, моя Генриетта каждый вечер съедает свой скудный, жалкий ужин, подстелив под тарелку синюю пластиковую салфетку, орудуя красивыми увесистыми столовыми приборамиитальянскими, из нержавеющей стали. Деталь странная и, казалось бы, нелогичная, потому что эта женщина старается даже бумажные полотенца покупать со скидкой, зато возбуждает в читателе любопытство. По крайней мере надеюсь, что возбуждает. Пожалуй, в рассказе я не стану давать никаких объяснений. Я сама пользуюсь за столом такими изысканными приборами. В прошлом году заказала шесть штук по рождественскому каталогу МoМА. Аж за сто долларов, но я сочла, что затраты себя оправдают. У меня шесть тарелок и шесть стульев. А вот возьму да приглашу гостей на обед, подумала я. Но оказалось, сто долларовэто за шесть предметов. Две вилки, два ножа, две ложки. Комплект на одну персону. Я постеснялась возвращать покупку, подумала: ну ладно, может быть, через год закажу еще комплект.
Генриетта ест своими красивыми вилками-ложками и пьет из фужера минеральную воду Калистога. Перед нейсалат в деревянной миске и какой-нибудь разогретый полуфабрикат бренда Тонкая талия на мелкой тарелке. За ужином она читает раздел По странам и континентам, где все заметки написаны от первого лица и, такое ощущение, одним и тем же автором.
Скорей бы понедельник, думает Генриетта. Она влюблена в доктора Б., нефролога. Многие медсестры и секретарши влюблены в своих врачей. Синдром Деллы Стрит, так сказать.
Доктор Б. списан с нефролога, у которого я когда-то работала. Я-то определенно не была в него влюблена. Иногда говорила в шутку, что у нас высокие отношения, переходящие из любви в ненависть и обратно. Он возбуждал столь непреодолимую ненависть, что я невольно вспоминала, до чего порой доводит любовь.
Но Ширли, на чье место я пришла, все-таки была в него влюблена. Она показала мне все, что надарила ему на дни рождения. Горшок с плющом на медной подставке в виде велосипеда. Зеркало с нарисованной коалой. Набор авторучек. Она сказала, что он был в восторге от всех ее подарков, кроме велосипедного сиденья из мохнатой овчины. Сиденье пришлось обменять на велосипедные перчатки.
В моем рассказе доктор Б. насмехается над Генриеттой из-за такого сиденья, язвит, беспощадно глумитсячто-что, а это он отлично умел. Собственно, это будет кульминация рассказа: до Генриетты дойдет, как он ее презирает, как жалко выглядит ее любовь.
Выйдя на работу, я в первый же день заказала одноразовые халаты. Ширли предпочитала хлопчатобумажные: Голубые в клеточкумальчикам, розовые с розочкамидевочкам. (Почти все наши пациенты были так дряхлы, что не могли шагу ступить без ходунков.) Каждую пятницу она затаскивала в автобус и везла домой баулы с грязным бельем, и не только сама все стирала, но еще и крахмалила, и гладила. На мою Генриетту я тоже взвалила эту обязанность: гладит она по воскресеньям, после уборки в квартире.
Естественно, в рассказе я много пишу про привычки Генриетты. Привычки Сами по себевроде и не такие уж страшные, но до чего же долговечные. Год за годом, каждую субботу.
Каждое воскресенье Генриетта читает развлекательное приложение к Кроникл. Сначалагороскоп, он всегда на 16-й странице: у газеты тоже свои привычки. Обычно звезды пророчат Генриетте что-нибудь пикантное: Полнолуние, мои соблазнительные Скорпионы, и вы знаете, что это значит! Готовьтесь воспылать!
По воскресеньям, после уборки и глажки, Генриетта готовит на ужин что-нибудь особенное. Корнуэльский цыпленок. Фарширован кулинарной смесью Суперкулинар. Подается с клюквенным соусом. Горошек в белом соусе. На десертшоколадка Твоя навеки.
Вымоет посудуи смотрит 60 минут. Не потому, что ей так уж интересна передача. Нет, ей нравятся ведущие. Дайана Сойертакая воспитанная, такая хорошенькая, а все мужчины солидные, надежные и душой болеют за страну. Генриетте нравится, когда они встревоженно качают головой или, если сюжет смешной, улыбаются и качают головой. А больше всего нравится циферблат крупным планом. Минутная стрелка и тик-так-тик-такголос времени.
После этого Генриетта смотрит Она написала убийство. Сериал ей не нравится, но в этот час все равно больше нечего смотреть.
Описание воскресенья дается мне с трудом. Как передать эту томительную опустошенностьощущение от воскресных дней? Почты нет, далекие газонокосилки, безысходность.
И еще как описать нетерпение Генриетты: скорей бы утро понедельника? Тр-р-тр-рпедали его велосипеда, и одно-единственное щелкзамок на двери кабинета: доктор запирается, чтобы переодеться в голубой рабочий костюм.
Ну как, хорошо провели выходные? спрашивает она. Он никогда не отвечает. Никогда не здоровается, никогда не прощается.
По вечерам она распахивает перед ним дверь, когда он выкатывает велосипед наружу.
До свидания! Всех благ! улыбается она.
Каких еще благ? В вашем понимании или в моем? Ради бога, забудьте это выражение.
Но, как бы мерзко он себя ни вел, Генриетта верит, что между ними протянулась ниточка. У него косолапость, и он сильно хромает, а у нее сколиозискривление позвоночника. Строго говоря, она горбунья. Она стыдлива и робка, но понимает, откуда в нем эта ершистость. Однажды он ей сказал, что у нее есть оба качества, необходимые медсестре: раболепие и глупость.
После сериала Генриетта принимает ванну, балует себя бомбочками для ванны с ароматом разнотравья.
А потом, натирая руки и щеки лосьоном, смотрит новости. Ставит чайник. Ей нравится прогноз погоды. Маленькие солнышки над Небраской и Северной Дакотой. Тучи с дождем над Флоридой и Луизианой.
Она лежит в постели, прихлебывая травяной настой Засоня. Жалеет, что вышло из строя старое электрическое одеяло с переключателем нагрев слабыйумеренныйсильный. Новое рекламировалось под слоганом Ваше умное электроодеяло. Оно знает, что сейчас не холодно, и отказывается нагреваться. Как же Генриетте хочется, чтобы оно нагрелось, хочется тепла. Одеяло само себя перемудрило! Она хохочет. В тесной комнате этот звук может вызвать оторопь.
Она выключает телевизор и допивает маленькими глотками настой, слыша, как автомобили заезжают на бензоколонку Арко напротив ее дома, а потом отъезжают. Иногда какой-нибудь, скрипя тормозами, останавливается у телефонной будки. Хлопает дверца, и вскоре машина уносится прочь. Слышно, как к телефонам опять кто-то подъезжает, медленно. Из машины гремит джаз. Генриетта выключает свет, приподнимаетсамую чуточкужалюзи над своей кроватью. Окно запотело. Из автомобильного радиоприемника звучит Лестер Янг. Мужчина в телефонной будке прижимает трубку подбородком. Утирает лоб носовым платком. Я, упершись локтями в холодный подоконник, наблюдаю. Слушаю сладкий саксофон: Платье в горошек и лучик луны. На запотевшем стекле пишу одно-единственное слово. Какое? Свое имя? Имя мужчины? Генриетта? Люблю? Неважноя все равно торопливо стираю это слово, пока никто не заметил.