Когда я уйду - Колин Оукли

Колин ОуклиКогда я уйду

Февраль

Глава 1

Капуста исчезла. Я стою перед открытым холодильником, позволяя прохладному воздуху красться по моим голым бедрам. Отодвигаю стопки пищевых контейнеров с остатками обедов, которые мы никогда не съедим. Обыскиваю контейнер для фруктов, даже извлекла на свет божий черешки увядшего сельдерея (интересно, кто-то успевает съесть весь пакет сельдерея, прежде чем он станет жестким, как резина?). На самом дне собралось нечто вроде слизи. Нужно его помыть.

Я добавила еще одно дело к мысленному списку обязанностей. И даже вытащила упаковки молока и сока с верхней полки и заглянула за них.

Пусто.

Капуста определенно исчезла.

И тут из гостиной доносится пронзительный визг Королевы Гертруды, нашей абиссинской морской свинки. Только тогда я понимаю, что случилось с моей зеленью.

И чувствую, что гнев пузырится во мне, как в бутылке «доктора Пеппера», долго катавшейся по полу машины. Ожидая, чтобы сняли крышечку,  тогда-то наконец можно вырваться на волю из пластиковой тюрьмы.

Это всего лишь капуста.

Это всего лишь капуста.

Это всего лишь рак.

Полагаю, что мой гневэто всего лишь замаскированная печаль. Так сказал психотерапевт на одном из сеансов, которые я согласилась посещать четыре года назад, когда у меня был рак груди.

Да, был.

Но сейчас я думаю, что гневэто просто гнев при мысли о том, что у меня, возможно, снова рак груди.

Да, снова.

Кого еще рак поражает дважды до тридцати? Все равно что дважды попасть под удар молнии. Все равно что дважды выиграть в лотерею «Мега Миллионс». Все равно что выиграть в раковую лотерею

 Доброе утро.

Джек появляется на кухне, зевающий, в помятой майке, на которой написано: «ПОСТОРОНИСЬ. Я ИДУ ПОПЫТАТЬ СЧАСТЬЯ В НАУКЕ», и зеленых штанах от хирургического костюма. Вытаскивает термокружку из шкафчика над раковиной и помещает под носик нашей кофеварки. Сыплет в машину порцию утренней смеси и нажимает кнопку. Я глубоко вдыхаю. Хотя я больше не пью кофе, все же обожаю его запах.

 Джек,  отвечаю я и, отложив на время свою рекогносцировочную миссию, подхожу к стойке, где держу наготове блендер. Насыпаю чашку замороженной малины в стеклянный кувшин.

 Да, малыш?

Он подходит сзади и целует меня между ухом и щекой. Звучное «чмок» отдается в барабанной перепонке.

 Бенни!  произносит он тоже прямо мне в ухо, когда наш трехногий метис терьера рысит в комнату, и встает на колени рядом со мной, чтобы приветствовать его.

 Вот хороший мальчик! Как ты спал? Спорю, ты голоден! Ты голоден, малыш Бенни?

Бенни стучит хвостом по розовой плитке кухонного пола, благосклонно принимая все старания потереться носом об нос и почесать за ухом.

Джек встает и направляется в кладовую, насыпать корма в миску Бенни.

 Это ты скормил Герти капусту, которая лежала в холодильнике?

 О да,  пожимает он плечами.  Огурцы кончились.

Я стою и молча смотрю, как он хватает банан из миски с фруктами на стойке и начинает чистить. Бенни с довольным видом хрустит своим завтраком.

Джек откусывает от банана и наконец, заметив тяжесть моего взгляда, смотрит на меня. Потом на блендер. И легко хлопает себя по лбу свободной от банана рукой.

 О черт, прости, малыш. Сегодня вечером куплю по пути домой из клиники.

Я вздыхаю и начинаю молоть лед. Делаю утренний смузи без капусты.

Глубокий вдох.

Это всего лишь капуста.

А в Дарфуре голодают дети. Или их убивают во сне. Разве в Дарфуре бывает геноцид? Не могу вспомнить. Так или иначе, с детьми за далекими морями случаются очень скверные вещи, а тут я расстраиваюсь из-за листового овоща.

И возможного повторного рака.

Но Джек не знает о раке, потому что я ему еще не сказала. Понимаю, жена не должна иметь тайн от мужа, бла-бла-бла

Но я многое не говорю Джеку.

Вроде того, что нельзя так просто купить органическую капусту в «Крогере», в квартале отсюда. Единственный бакалейщик, который продает ее, находится в более чем восьмидесяти пяти милях отсюда. В Атланте. А фермерский рынок, где я покупаю капусту этого сезона, откроется только в понедельник. В Монро есть небольшой продуктовый лоток, где иногда продают органическую капусту, но он открыт только по субботам. А сегодня четверг.

Джек не знает всего этого, потому что не покупает продукты. Не покупает продукты, потому что единственный раз, когда я послала его в магазин за средством для посудомоечной машины и лимоном, он явился домой с совершенно не нужными нам покупками на сто двадцать пять долларов: в их числе три фунта стейков на ребрышке и контейнер с сорока двумя крохотными пластиковыми чашечками с такими же крохотными мандаринами.

 Не беспокойся,  говорю я вслух,  куплю капусту в следующий раз, когда поеду в магазин. Подумаешь, большое дело.

Подумаешь, большое дело.

Подумаешь, большое дело.

Я наливаю розовый, так и не ставший зеленым смузи в стакан и подхожу к стойке, где держу список неотложных дел. Беру карандаш рядом со стопкой бумаги и пишу.

1. Вымыть контейнер для овощей.

2. В субботу позвонить в Монро, узнать насчет капусты.

Потом я записываю еще три дела, которые нужно сделать сегодня между уроками:

3. Написать карточки для экзамена по гендерным исследованиям.

4. Купить герметик для окон.

5. Поработать над диссертацией!

Моя диссертация. Для которой у меня все еще нет темы. Я учусь во втором семестре магистратуры в отделе консультационных услуг местного самоуправления. Я уже выбрала, изучила и отвергла около шести различных тем для диссертации.

 Диорама!  вопит Джек, насильственным образом вырывая меня из потока мыслей.

Мой взгляд фокусируется на нем, и я понимаю, что он только сейчас сказал. Облегчение обрушивается на меня, и я временно забываю все, что занимало мои мысли: капуста, рак, диссертация.

 Да!  отвечаю я.

Его зубы сверкают в улыбке, адресованной мне, и я всматриваюсь в его неправильный прикус. Это первое, что я в нем заметила, и нашла недостаток ошеломляюще очаровательным. Именно так я поняла, что попала в беду. Потому что когда тебе кто-то не нравится, ты просто думаешь: «У него кривые зубы».

Джек, все еще улыбаясь, слегка кивнул, очевидно, довольный собой, поскольку вспомнил слово, которое никак не давалось нам три ночи назад, когда мы переключали каналы и остановились на «Парке Юрского периода».

 Боже, это лучший фильм на свете,  заявил он.

 Лучший,  вторила я.

 Я так его любил и использовал для проекта по науке в пятом классе, когда

 анализировал, возможно ли воскресить динозавров из мертвых, воспользовавшись ДНК комара. И ты завоевал первое место на конкурсе научных проектов округа Брентон,  закончила я за него, игриво закатывая глаза.  Я все это уже слышала.

Но моего мужа никак нельзя было отвлечь от воспоминаний о днях былой славы.

 Но главной и лучшей частью всего проекта были миниатюрные модели динозавров, которые я сам склеил! Черт, как они назывались? И я сохранил их навсегда. Думаю, у отца они и сейчас есть.

 Террариумы?

 Нет, с настоящими растениями и все такое. В обувной коробке, так, что смотришь в один конец и все видишь.

 Я знаю, о чем ты просто вспомнить не могу Погоди Круговая панорама? Нет. Они круглые. Так и вертится на языке.

И так продолжалось еще несколько минут, но ничего не выходило.

До этой минуты.

 Диорама,  повторяю я, улыбаясь.

И улыбку вызывает не внутренняя свобода, которая приходит, когда наконец вспоминаешь слово, ускользавшее от тебя несколько дней. Дело в Джеке. Моем муже, который выпаливает слова без всякой связи с каким-либо контекстом, посреди кухни в четверг утром. Сердце при этом наполняется изумлением и удовольствием от наших отношений. Полагаю, все пары рано или поздно испытывают это. Сознают, что их связь самая особенная, самая сильная, их любовь самая Великая на свете. Не все время: только в эти нечастые и недолгие моменты, когда смотришь на человека, с которым находишься рядом, и думаешь: «Да. Это ты».

Это один из таких моментов. Мне становится тепло.

 Почему ты все еще пьешь эти штуки?  спрашивает Джек, разглядывая мой самодельный смузи. Сам он сидит на стойке, напротив меня, с хлюпаньем втягивая в себя полную ложку «Фрут Лупс» с молоком из слишком большого пластикового контейнера, который приспособил под миску. Джек любит сухие завтраки. И, фигурально выражаясь, может есть их хоть трижды в день.

 Рак у тебя был четыре года назад.

Мне хочется дать привычный ответ, как всякий раз, когда он критикует мою скучную органическую, напичканную антиоксидантами, ничего питательного не дающую диету: «И не хочу, чтобы он повторился».

Но сегодня у меня язык не поворачивается выговорить это.

Сегодня я должна открыть тайну, которую носила в душе почти двадцать четыре часа. С тех пор как вчера утром разговаривала по телефону с доктором Сандерсом. Потому что физически не способна произнести слова. Они застряли у меня в горле, как одна из противных шелушинок от попкорна, которые царапают нёбо и вызывают слезы на глазах.

Я обыскиваю углы собственного мозга, подбирая нужные слова

Пришли результаты моей биопсии. Ничего хорошего.

Количество опухолевых маркеров повысилось. Хочешь, пообедаем сегодня вместе?

Помнишь, как в прошлом феврале мы устроили вечеринку в честь того, что я три года живу без рака и уже больше не должна сдавать анализы крови раз в полгода? Так вот

Но я решаю обойтись жесткой холодной правдой. Потому что, как бы ни старался доктор смягчить удар своим «нужно сдать еще несколько анализов» и «давайте не паниковать, пока не поймем, с чем имеем дело», я знаю, что он имеет в виду ужасную, жуткую, ничего хорошего не предвещающую, очень скверную новость.

Я откашливаюсь.

 Знаешь, вчера звонил доктор Сандерс.

Я стою спиной к нему, но в комнате становится тихо, и я знаю, если обернусь и посмотрю, окажется, что ложка застыла на полпути между его ртом и миской, словно он ест сухой завтрак в кино и кто-то остановил картину, чтобы ответить на звонок или выйти в ванную.

 И?  спрашивает он наконец.

Я поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы увидеть, как он опускает ложку в полупустую миску. Теперь он в замедленной съемке. А может, это я.

 Он вернулся,  говорю я как раз в тот момент, когда миска выскальзывает из его руки и водопад молока и «Фрут Лупс» каскадом льется по его ноге на пол.

 Дерьмо,  бурчит он, спрыгивая со стойки.

Я хватаю рулон бумажных полотенец с держателя и начинаю разматывать полотнища. Пока не получаю достаточно большой букет, чтобы промокнуть лужу. Потом нагибаюсь и принимаюсь за работу.

 Давай я,  говорит Джек, вставая на колени рядом со мной. Я вручаю ему бумажный ворох.

Мы атакуем лужу молча и отгоняем Бенни, когда тот пытается лакать сладкое молоко. Я вижу, что Джек пытается осознать только что услышанное. Скоро он упрекнет меня в том, что не сказала ему раньше. Как я могла держать это в себе целых двадцать четыре часа?

Потом спросит, что именно сказал доктор Сандерс. Дословно. И я расскажу ему так, словно передаю последние соседские сплетни.

Он сказал.

А потом я сказала.

А потом он сказал.

Но пока что Джек будет впитывать. Размышлять. Осознавать. Пока мы бок о бок делаем все, чтобы убрать эту большую абсурдную лужу.

Прежде чем уйти в ветлечебницу, Джек целует меня в щеку, сжимает плечо и заглядывает в глаза.

 Дейзи! Все будет хорошо.

Я киваю.

 Не забудь свой ланч,  напоминаю я, подавая ему пакет из оберточной бумаги, в который вчера вечером положила сандвич с тунцом, плитку гранолы и несколько маленьких морковок. Он выходит через кухонную дверь, а я отправляюсь готовиться к новому дню. Только слышу, как скрипнула сетчатая дверь, открываясь и закрываясь за ним.

Вот что он хотел сказать:

 Ты не умрешь.

Но я знаю, что не умру. Прошел всего год с последнего, чистого анализа крови, и я даже не чувствовала опухоли, которую нашли на маммограмме, когда ощупывали и проверяли левую грудь, так что они наверняка обнаружили ее достаточно рано, как в первый раз. Анализы, которые я сдам завтра, только подтвердят, что у меня рак груди. Снова. Но это не означает, что все будет хорошо.

Я не хочу снова проходить это. Терпеть операцию. Или химиотерапию. Или облучение. Не хочу, чтобы у меня отняли год жизни, пока я подвергаюсь всему этому. Знаю, что веду себя, как капризный ребенок: топаю ногами, сжимаю кулаки и крепко жмурюсь, одна против всего мира. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Да, понимаю, что должна быть благодарна. Если рассуждать о раке, я еще легко отделалась. Поэтому и стыжусь честно признаться в самом большом страхе: не хочу снова терять волосы.

Конечно, это пустое тщеславие и не имеет никакого значения, но я люблю свои волосы. И пока я в прошлый раз старалась быть «сильной лысой женщиной», если уж быть до конца честной, мне это совершенно не идет. Некоторые ухитряются даже без волос выглядеть стильно. Но я не одна из них. Моя шоколадная грива только отросла до плечволосы растут не так быстро, и они не такие блестящие, как когда-то, зато длинные. Это женственно. И я ценю их больше с тех пор, как однажды потеряла. Иногда я ловлю себя на том, что глажу их, почти мурлыча, как в тех случаях, когда глажу жесткий мех Бенни.

Хорошие волосы. Красивые волосы.

Оставайтесь, волосы.

Я также обожаю свои груди, поэтому и не позволила доктору Сандерсу отрезать их в тот раз. Многие женщины соглашаются на это. Главноебезопасность. Это всего лишь груди. Но мне было двадцать три. И я не хотела с ними расставаться. Почему рак не мог завестись в моих бедрах или моем вечно недостаточно плоском животе? Я бы с радостью рассталась со всем этим. Но, пожалуйста, ради бога, оставьте мои идеальные, задорные, заставляющие большинство мужчин делать стойку груди третьего размера!

Не то чтобы я приняла неверное медицинское решение. Сразу после того, как мне поставили диагноз, в «Тайм» вышла большая статья с результатами большого медицинского исследования в Хьюстоне. Оказалось, что процент выздоровления женщин, предпочитающих превентивную двойную мастэктомию, примерно равен числу женщин, не согласившихся на радикальную операцию. Я никогда не читаю «Тайм». Увидела статью по пути на лекцию по социологии преступлений, когда заглядывала через плечо студента, сидевшего рядом в автобусе. Я решила, что это знамение. И когда поговорила с доктором Сандерсом, тот согласилсяхотя исследование было предварительным, результаты казались довольно убедительными. И что выбор за мной.

Не прошло и четырех лет, как я сижу здесь, и рак вернулся, а случайно увиденная журнальная статья уже не кажется перстом судьбы. И я, видимо, просто верила в то, во что хотела верить. Чтобы делать то, что хотела делать. Нужно было позволить отрезать обе груди. Не стоило быть такой тщеславной.

Я заканчиваю чистить зубы и в последний раз смотрюсь в зеркало.

Мои волосы.

Мои идеальные груди.

Я вдыхаю. Выдыхаю.

Это всего лишь рак.

Я люблю спокойствие утра. Я одна в доме, но наслаждаюсь напоминаниями о том, что я не одна в мире. Джек ушел, но его присутствие все еще ощутимо. Вмятина на постели, где его тело согревало простыни, манит меня. Может, стоит заползти в постель хотя бы на секунду? Что такого искушающего в незастеленной кровати?

Я противлюсь порыву, расправляю одеяло и разглаживаю морщинки. Потом взбиваю подушку Джека, стирая свидетельство крепкого ночного сна и оставляя постель готовой к дремоте сегодняшней ночи.

Собираю с пола у кровати три пары грязных носков и бросаю в корзину с бельем. Смотрю на открытый чемодан на полу, рядом с комодом. Каждый год мы с Джеком празднуем двенадцатое февралядень, когда после месяцев химиотерапии и шести недель облучения позвонил доктор Сандерс и официально объявил меня избавленной от рака. В прошлом году на третью годовщину мы планировали обед в узком кругу для семьи и друзей в моем любимом ресторане. Джек должен был заказать отдельный кабинет в «Гарри Биссет», но в утро вечеринки, когда я позвонила спросить, нельзя ли принести с собой шампанское, управляющий сказал, что у него нет никакой записи о заказанном нами столике. Джек забыл.

«Серьезно, Джек? Обзвони всех и скажи, что вечеринка отменяется»,  послала я эсэмэску, яростно тыча пальцем в каждую букву на моем несчастном айфоне. Когда я тем вечером подкатила к дому, все еще кипя гневом, я едва заметила машины, выстроившиеся на обочине нашей узкой улицы. Но когда я вошла через заднюю дверь, хор голосов весело прокричал: «Счастливой годовщины без рака!»