Пошел бы принял душ, Марти, ты смердишь.
Спасибо за совет, сынок. Предоставлю-ка я тебя волнам памяти о твоих зеленых деньках, сказал Марти. Ах, если бы стены могли говорить.
Я бы попросил их нахер заткнуться.
Марти убрел, Тед остался один. Он словно примерз к полу глядел на свою односпальную кровать, простыни, наволочки и покрывало, все с символикой «Янки». Виниловые альбомы на полках долгоиграющие и сорокапятки. Взял одну «(Я твой личный) Мишка Тедди». Элвис. Элвис, некоронованный король Америки, умер прошлым летом. Его смерть, по ощущениям, стала концом чего-то, но Тед не понимал чего. Чтоб он Элвиса сейчас слушал? Да ни в жисть. Но Тед его присутствие в комнате постигал. Пара альбомов Пэта Буна. «Любовные письма на песке». Свят-срат, стыдобища. Перри Комо. Джонни Мэтис. Годжи Грэнт? А еще альбом Сэма Кука. Приемлемо. На стене над кроватью плакат зари цветного кино, 1955 года, научно-фантастическая не-классика «Этот остров Земля». Тед не помнил, из иронии он это повесил или всерьез перся по китчевому подзаголовку: «Двое смертных в ловушке далекого космоса бросают вызов неземным фуриям беззаконной планеты, сошедшей с ума!» Двое смертных в ловушке далекого квартала. Глядя на экспонаты в своей комнате, Тед почувствовал, что пытается расшифровать иероглифы. Он рос в 50-е, чего уж так строго с собой.
На волнах памяти Теда укачивало до блева, и потому он прошел к комоду, закинул в него то-се из привезенной в пакетах одежды, бросил в ванной умывальные принадлежности. Отвернул кран, подождал, пока вода из бурой не сделалась светло-коричневой, а потом и нью-йоркской прозрачной. Сунул голову в раковину, попил и рассмеялся, вспомнив, что где-то читал про кошерных евреев, будто им, чтобы пить городскую воду из-под крана, требуется особое разрешение раввина, потому что в этой воде живут микроскопические ракообразные, замаскированные креветки, водопроводное трефное.
Тед подошел к чулану повесить куртку темно-синюю ветровку «Янки», полученную за так на работе, и увидел свои старые футболки и кроссовки, чак-тейлоровские «конверсы», а в глубине кое-что из зимних и пляжных причиндалов: лыжные ботинки, всякое для ныряния. Тед нагнулся глянуть поближе и заметил стопку черно-белых толстых тетрадей. Поначалу он предпочитал писать в таких, на желтые блокноты перешел позже, и теперь они нарциссами заполонили всю его квартиру. Он вытащил несколько тетрадок и сел на край кровати. Ни дать ни взять поллоковские кляксы черного и белого, белый квадрат посередине для подписи, черный корешок. Привычное внешне и по форме настолько, что кажется частью природы. По буквам на обложке становилось понятно, что тетрадки эти принадлежали юнцу. Поперек нескольких обложек значилось «Руки прочь!!!!!!!!», а еще «Под страхом смерти или чего похуже!!!!!!», «Если читаете это и вы не тордор (написано неверно, отметил Тед Тор-дор с внезапной, почти невыносимой нежностью к юному себе: Тор-громовержец!) лф сплошелюбов, вам грозит адская ж#па то есть вам лично!!!!!» Все в порядке, подумал Тед, я Тордор-ловкий-флайбол-сплошелюбов, мне можно.
Почерк угловатый и крупноватый, рука одиннадцатилетнего мальчика. Каллиграфический эквивалент дотестостеронового фанфаронства. Взрыв рыбы-шара. Тед ловил таких, когда они ездили к родственникам в Восточный Излип. Тед удил морских окуней на мороженый гольян, бамбуковой удочкой с пластиковым поплавком, в проливе Лонг-Айленд. Куда чаще, чем окуня, вылавливал он рыбу-шар. Защищаться она могла, лишь надуваясь вдвое-втрое против нормального размера, чтобы показаться хищнику врагом по-страшнее. Другого оружия, кроме надува, у рыбки не было, подумал Тед, как и у многих людей, шаров надутых. Тед снимал рыбу с крючка и гладил ее по брюху, отчего и возникал такой вот забавный отклик. В еду они не годились неядовитым был только хвост. Яд оружие получше, чем надувательство, думал Тед. Всего несколько секунд и вот уж в руках у Теда живой шарик-рыба, штука из кислотных снов. До исполинских размеров не раздувались только кривые зубы и шипастая коричневатая морда. И Тед перекатывал этот живой мячик с ладони на ладонь, словно питчер, выбирающий, как бы половчее схватиться, гладкая шкурка рыбы натянута чуть ли не на разрыв, колючая поверхность на ощупь как трехдневная отцова щетина по воскресеньям. Все равно что держать отца за щеку. Кое-кто из Тедовых друзей брал ножик и протыкал рыбок в точности как надувные шарики; некоторым мальчишкам казалось, что это умора смотреть, как рыбка медленно истекает жизнью, долго умирает. Тед так не делал. Он размахивался и зашвыривал рыбу как можно дальше в воду. Рыбка плюхалась и еще какое-то время плавала надутая от неуверенности, что угроза миновала. Юный Тед видел в этом что-то очень человечное и грустное в потешном, но отчаянном бахвальстве даже после того, как все закончилось, хотя в те поры Тед не смог бы облечь это в слова. Опасности нет, но театральщина эта, надутое существо-мячик, пузом кверху, голова под водой, все еще напоказ. И затем, когда несчастная рыба, осознав некую благоприятную перемену в условиях, известных лишь ей одной, как-то определяла, что пронесло, она комично сдувалась, тонула и уплывала прочь а на следующий день вновь раздувалась и веселила садистскую человечью мелюзгу.
Тед глянул на дату на первой странице: 1957. Точно, одиннадцать. Принялся листать. Ничто не зацепило внимания. Дневник, который Тед вел еще мальчишкой. Отец заставлял писать ежедневно.
Это мышца, говорил Марти. Куй железо, пока горячо.
Ты сам писал бы каждый день? спрашивал юный Тед, потому что предпочел бы играть в настольный бейсбол сам с собой, да вообще почти что угодно предпочел бы, лишь бы не писать.
Ты сам нахер заткнулся бы, а? обычно отвечал отец.
Теда заинтриговало. Может, эти дневники чис тый, незамутненный взгляд в прошлое, эдакий ключ к нему самому, вероятно способный отомкнуть будущее. Понять бы, что он есть, глядишь, смог бы стать чем-нибудь другим. Тед остановился на случайной странице и прочитал нечто вроде книжной рецензии.
14
«Лучший бейсбол», Томми Хайнрик
Начало этой книги про Томми Хайнрика который говорит про бейсбол, про защиту и про нападение почти во всех играх. в бейсболе нападение наверху, а защита на поле.
Ну, может, этот вот фрагмент сокровенного бейсбольного знания и литературной критики не искомый волшебный ключ. Тед перелистнул несколько страниц и прочел запись, датированную «27/3»:
Я взял Уолта в Питер-Купер и [ «я» зачеркнуто], как обычно, жалею об этом. Какой он зануда ничего не хотел делать вообще. [ «Когда» зачеркнуто] не выношу когда кто-то так делает я не могу объяснить, но просто не выношу. Я встретил Ричи Гроссмена и Криса Моделла (Тяф-тяф) и Крис такой парень что говоришь что-то и он тебя раздражает. Представляешь что он делал с Уолтом. А еще я играл в баскетбол.
Тед задумался над этим обращением на «ты». Кто, по его мнению, слушал, что происходило в послевоенных небогатых кварталах Питер-Купера и Стёйвесант-тауна? Кому вообще нахер сдалось знать, что он думал или кого там раздражал той весной Крис Моделл? Тед услышал, как снизу его зовет отец. Сложил тетрадки обратно в тайник, до следующего раза.
Тед спустился и обнаружил отца в кресле перед телевизором.
Как дела, Марти? спросил он.
Если не считать плоскоклеточного рака восхитительно.
Ты же понимаешь, о чем я.
Я ссу вермутом и сру серебряными долларами.
Потешно. Хоть и мучительно. Может, стоит провериться.
Почему ты зовешь меня «Марти»?
Потому что такое у тебя имя.
Почему ты не зовешь меня «папа»?
Почему ты не зовешь меня «сын»?
По-моему, иногда зову. Разве нет?
Не знаю. Наверное.
Затем:
Хочешь, чтоб я тебя звал папой?
Да похер, признаться.
Тед вздохнул и присел на диван. Потаращились в телевизор некоторое время, хоть он и не был включен.
Цветное?
Он не включен.
Я знаю. Идет сейчас что, цветное?
Ага. Техниколор. Мне не нравится. Японское. Бездушное.
Пурист.
Молчание.
Некоторые смотрят телевизор, но ты, я бы сказал, смотришь на телевизор. Ты его включаешь вообще?
Часто теряю пульт. Игра вечером?
Наверное.
Работаешь?
Нет, они еще не вернулись.
Опять взгляды на телевизор. Проползла целая минута. Марти начал насвистывать что-то невнятное, а затем сказал:
Нам не обязательно разговаривать, если тебе не хочется.
Ага, у нас в последние пять лет неплохо получалось.
Разве не год?
Больше.
Но ой как я скучал по этим вот отцовско-сыновним отношениям. Убиться прям.
Не, не убиться, сказал Тед.
Прошла еще одна бесконечная минута.
Хочешь поговорить? спросил Тед.
Еще бы.
Но далее ничего. Теду казалось, что он слышит каждый тик в очень шумных часах, как в программе «60 минут».
Марти заговорил:
Не желаешь ли поговорить?
А ты?
Я первый спросил.
Как хочешь.
Ну, кажется, разговариваем.
Да?
У меня губы и язык шевелятся, воздух между зубами выходит.
Это разговор. Верно.
Или разговор про разговор. Славно, а?
Ой да.
Почему мы перестали разговаривать?
Хочешь знать, как мы завязали с этим делом?
Ага, ага.
Я послал тебе книгу. Ты меня обозвал.
Обозвал?
Я послал тебе книгу, ты назвал меня гомиком.
Ну нет.
Да.
А! Марти рассмеялся, вспомнив. Это плохо, доктор Бразерз? Следует говорить «гомосексуалист», а не «гомик»? За этой ебаной словесной полицией не угонишься.
Мне плевать, что ты сказал.
Очевидно, нет. Очень даже не плевать.
Меня это не зацепило. Просто ни туда ни сюда. Ты меня достал. Я послал тебе роман, спросил твоего мнения, а ты меня обозвал.
Я не называл тебя гомиком. Я сказал, что ты пишешь, будто гомик.
А, ну тогда, конечно, другое дело.
Ладно тебе, я просто хотел сказать, что тебе не помешало бы пожить жизнь.
А при чем здесь гомосексуальность? Гомосексуалисты не живут жизнь?
Это фигура речи.
Херня. Обычный сексизм, расизм или что угодно еще. Не важно.
Это фигура речи, умник-разумник. Не стать тебе писателем, если будешь париться о словесной полиции. Ум у тебя должен быть не Сингапур, а Таймс-сквер.
Пусть.
Ты бы предпочел, чтобы я процитировал твоего любимого Берримена и сказал, что твоя блядская жизнь «сэндвич с носовыми платками»? Так оно тебе больше по вкусу? Та же херня.
Тед глубоко и шумно вдохнул, дыханием и губами почти слепил слово, но не вполне, и вроде бы на том и конец, но нет, не смог он этого так оставить.
А может, дело в том, что твои три последние подружки были моложе меня. Меня от этого как-то
Пробило на ревность?
Покоробило. Перекосило нахер от отвращения.
Бонни!
Ее так звали? Мне она известна под именем Младенчик.
Бонни. Бонни, а до нее Эмбер.
Имечко для стриптизерши.
Она и была стриптизерша.
Спасибо.
И доктор африканско-танцевальных наук, к твоему сведению.
На эту тему диссертации не принимают.
Это ты так думаешь.
Двадцать пять?
Да какая разница? Двадцать три. Ее запах, Тед, ее запах придавал мне здоровья.
Иисусе.
Моника. Надо ей звякнуть.
Ты в зеркало не поглядываешь последнее время?
Говнюк.
Давай не будем, а?
О, о, конечно, давай. Мы можем давать не быть хоть целый день.
Это было выше Тедовых сил, в груди возникла бесприютность. Он сунул руку в карман и достал косяк. Марти глянул неодобрительно, но затем полез в карман халата и вытащил склянку с обезболивающим эскалация войны препаратов. Покосился на Теда: моя дурь круче твоей, я выиграл.
Это что, валиум?
Может быть. Не знаю, валиумно я себя чувствую или кваалюдово. Видишь ли, иногда мне нарциссово, иногда маргаритково.
Иногда тебе идиотски, а иногда нет. Кваалюд отличное слово для «Скрэббла», помогает скинуть избыток дешевых гласных.
Не переношу «Скрэббл». Остановимся на 'люде.
Тед пожал плечами и подпалил снаряд. Марти закинулся «Рорером-714» и заодно несколькими таблетками витамина С конского размера, после чего сказал:
За дым не беспокойся, у меня всего-то рак легких.
Черт, сказал Тед и, выдув дым в сторону, разогнал его руками. Тщательно затушил бычок и вернул его в карман. Извини.
Некоторое время посидели молча.
Пап?
Марти удостоверился, не ирония ли у Теда это «пап». Может, и нет.
Да, сын?
Хочешь погулять?
Не, не очень.
Тед несколько откатился в себя, как уходящая волна. Почувствовал, будто сделал шаг навстречу в милю длиной, хотя на самом деле понимал, что не так уж далеко и шагнул. Скорее, на дюйм, но по ощущениям гораздо дальше. Марти почувствовал этот отскок и перекинул кое-какой душевный мостик.
Неважный из меня теперь ходок. Посеменить, впрочем, можно. Хочешь, своди меня посеменить?
15
Тед натянул куртку «Янки» от утренней зяби, а Марти, в порядке контратаки, надел поверх халата куртку бостонских «Красных носков», а также, чтобы уж добить, их бейсболку. Марти ходил теперь с палочкой, а иногда и на коляске, и ему приходилось опираться на руку Теда. В конце квартала размещался зеленый газетный киоск, Марти покупал там «Пост». «Таймс» ему доставляли, а вот в чтении «Пост» Марти признаваться не хотелось. Да и никому не хотелось. Спортивный раздел исключение. Марти приходил к киоску поболтать с другими стариками, которым нечего было делать лишь посасывать окурки неподожженных сигар, жаловаться, нести чепуху о спорте и все утро напролет врать друг дружке. Эти люди обитали в округе, сколько Тед себя помнил. Марти, всю жизнь проработав рекламщиком, ошивался с ними редко. Но как ушел на пенсию пару лет назад, принялся проводить на углу все больше времени, и эта община стариков, этот польско-русско-черно-итальяно-ирландо-греческий хор стал его общественной жизнью.
По дороге к киоску Марти с бухты-барахты произнес:
Мариана.
Что?
Медсестру зовут Мариана.
Я не спрашивал.
Правда?
Не, не спрашивал.
Хм.
Марти знал, кажется, половину публики и шедшей мимо, и торчавшей из окон. Похоже, личина заскорузлого старого мудака существовала не для одного Теда, но соседей по кварталу она скорее веселила, чем раздражала. Их обогнала молодая пара с прогулочной коляской и малолеткой в ней, и Марти шепнул ребенку:
Пять с половиной игр, поганец ты мелкий.
Отец ребенка рассмеялся и сказал:
Доброе утро, мистер Сплошелюбов.
Пожилая женщина высунулась из окна своего насеста на третьем этаже и крикнула:
Эй, Сплошелюбов, спринтер сраный! Марти засветил ей средний палец. Она хохотнула. Я испекла банановый хлеб, Марти, а это Тед? спросила она, будто видала его вчера, а не пятнадцать лет назад.
Да, здрасьте, миссис Хэгер, это я.
Господи ты боже, Тед, сто лет, сто зим. Охо-хо, как летит время.
Марти вякнул в ответ:
Да, милая Бетти, время летит быстро, зато дни охуеть какие длинные.
Бетти встреча с Тедом, похоже, действительно тронула она все качала головой: чертово это время, медленно-быстрое.
У меня бананового хлеба хватит на вас обоих. Зайдите на обратном пути.
Квартал до киоска на углу они преодолевали поразительно долго. Но так теперь стало у Марти. Теду нужно приспособиться. Седые пантеры околачивались тут исключительно с целью убить ползшее, как улитка, время. Хозяин киоска Бенни был один к одному Чезвик из «Кукушк ина гнезда». Штиккер толстый австрийский еврей, вечно гремевший горстями четвертаков в кармане, словно радостно страдал некой разновидностью нумизматической слоновой болезни. Айвен, очень светлокожий черный, вечно спихивал кончиком трости сигаретные бычки с тротуара в водосток ни дать ни взять крайне специализированный дворник. Весь из себя франт Танго Сэм, напоминавший престарелого Берта Ланкастера, казалось, не ходил, а танцевал. Когда Тед с Марти подобрались к киоску на расстояние вопля, Танго Сэм заговорил:
Марти, ах ты фу-ты ну-ты, пенсионер двенадцати вице-президентов седьмой крупнейшей рекламной конторы на Восточном побережье, выглядишь великолепно, одолжи полтинник.