Дорогая моя, взгляни! воскликнула она с придыханием. Вон там «Ритц». Боже, как я соскучилась по Лондону! И вот так на всем пути по Пикадилли она тыкала пальцем в «клевые шалманы» (когда мать возбуждалась, английский ее подводил), места, где «они с папой» ужинали, когда им позволяли средства, еще до рождения Тори: у «Каприати», в «Ин-эн-Оут» «жу-уткий шеф», в «Кафе Рояль».
Позади них хихикнули две девчонки, на вид продавщицы, и передразнили мать«жу-уткий шеф».
На этот раз Тори сказала себе, что ей плеватьчерез две недели она отбывает в Индию. «Когда ты улыбаешься, Когда ты улыбаешься, Весь мир улыбается вместе с тобой».
Дорогая, сказала мать, легонько ущипнув Тори за руку, не нужно напевать мелодию в общественном месте, это ужасно вульгарно.
Они прибыли в магазин «Суон & Эдгар», в отдел конного спорта. Мать, хваставшаяся своим знакомством с администратором, попросила вызвать мадам Дюваль, вдову, как она объяснила дочери, и ее давнюю знакомую с тяжелой судьбой.
Мы ищем приличные летние джодпуры, зачем-то сообщила мать, растягивая по-лондонски гласные, привратнику, чтобы портные в Бомбее могли видеть образец.
Потом они поднялись наверх, и Тори мысленно закатила глаза, когда мадам Дюваль, вытащив изо рта булавки, одарила миссис Сауэрби комплиментами по поводу ее стройной фигуры. Польщенная мать зарделась, на ее щеках обозначились ямочки, и она изрекла свой обычный совет насчет лимонного сока с водой и маленьких порций. Тори была вынуждена сидеть на этой зверской диете несколько месяцев, когда мать согласилась купить ей платье при условии, что размер платья будет маленький, а значит, дочери нужно похудеть. Иногда Тори казалось, что мать решила уморить ее голодом: их самая яростная ссора, чуть не дошедшая до драки, случилась, когда однажды вечером после вечеринки, где ее ни разу не пригласили на танец, мать застала Тори в летнем домике за пожиранием толстого ломтя белого хлеба с вареньем.
Как раз в тот вечер мать, владевшая несколькими языками, назвала ее немецким словом «Kummerspeck», имея в виду нездоровое ожирение у людей, которые «заедают» свои горести пирожными и прочими сладостями.
В переводе это означает «жир от печали», пояснила она, и сейчас это слово подходит к тебе.
У меня есть размер побольше. Любезная мадам Дюваль вернулась с новыми бриджами. Может, эти подойдут. Мы что, будем летом заниматься спортом?
Нет, как всегда, ответила за Тори ее мать. Она уезжает в Индию, верно, Виктория?
Да. Она гляделась в зеркало поверх их голов и думала: «Какая я огромная. И жирная».
В Индию? Как это мило! Мадам Дюваль одарила их сияющей улыбкой. Настоящее приключение! Везет же вашей дочери!
Мать решила продолжить тему.
Да, это très amusant, сказала она. Когда девушки выходят там в свет, их называют членами клуба рыбаков, потому что там много симпатичных молодых людей.
Нет, мама, поправила ее Тори, нас называют рыболовецкой флотилией.
Мать проигнорировала ее слова.
А тех, кто не сумел найти себе жениха мать смерила Тори тяжелым взглядом, словно намекая на что-то, называют возвратной тарой.
О, это не очень-то приятно! воскликнула мадам Дюваль и не очень убедительно добавила: Но с вашей Викторией этого, конечно, не случится.
Хм Мать слегка выпятила губы, как всегда делала, когда смотрелась в зеркало. Поправила шляпку. Будем на это надеяться.
«Я ненавижу тебя, мама». В какой-то краткий и ужасный момент Тори представила, как она вонзает шпильку в тело матери, сильно, чтобы та громко вскрикнула от боли. «Я ужасно тебя ненавижу, подумала она. И никогда не вернусь домой».
Глава 3
У Вивы осталось последнее дело. При мысли об этом у нее слегка кружилась голова от нервного напряжения. В семь часов она встречалась в Оксфордско-Кембриджском клубе на Пэлл-Мэлл с Уильямом, душеприказчиком ее родителей.
Именно Уильям два месяца назад дал ход цепи событий, которые теперь вели ее в Индию. Он передал ей письмонаписанное дрожащей рукой на дешевой писчей бумаге, где шла речь о сундуке ее родителей, оставшемся в Индии. Автор письма, некая мисс Мейбл Уогхорн из Шимлы, сообщала, что сундук с одеждой и личными вещами хранится в сарае возле ее дома. Дожди в том году были сильными, и она опасается, что сундук развалится, если она оставит его там еще на какое-то время. Еще она написала, что ключи от сундука находятся у мистера Уильяма Филпотта из судебного инна Иннер-Тэмпл в ЛондонеВива может забрать их, если еще не сделала этого.
Уильям присоединил к ее письму и свое собственное. При виде этого убористого почерка она ощутила болезненный укол.
«Прости меня за суровую откровенность, писал он, но я не думаю, что тебе нужно что-либо предпринимать. Я пошлю старой даме немного денег, чтобы она избавилась от сундука. Ключи у меня, если они тебе нужны».
Виве было неприятно соглашаться с ним, но поначалу она невольно признала, что он прав. Возвращаться в Индию для неевсе равно что бросить бомбу в центр своей жизни.
Да и что она там найдет? Детскую мечту о зарытом сокровище, взлелеянную читателями Хаггарда? Сентиментальное возвращение в потерянную семью?
Нет, все это смешно и принесет одну лишь боль. Думая об этом, она мысленно представляла себе это как шаг назад, в темноту.
Ведь наконец-то, через шесть месяцев, после двух невыносимых работ в Лондонемашинисткой у вечно пьяного ЧП (члена парламента) и на фирме, изготавливавшей железные замки, ей необычайно повезло. Она устроилась помощницей у Нэнси Драйвер, доброй, эксцентричной дамы, которая со впечатляющей скоростью штамповала романтические повести и не скупилась на советы. На новой работе Вива получала тридцать шиллингов в неделю, их хватало для того, чтобы переехать из женского общежития ИВКА в собственную комнатку на площади Неверн. Но самое главное, что Вива начала писать сама и впервые почувствовала необыкновенное облегчение и удовольствие почти на клеточном уровне. Она обнаружила, что теперь знает, чем ей хочется заниматься в жизни.
Она с ужасом думала о встрече с Уильямомих отношения стали запутанными и грязноватыми. И написала ему письмо с просьбой переслать ключи по почте, но он отказался.
Так почему же при таких замечательных перспективах, открывшихся ей, как только она поняла, что увидит родительские вещи, в ней вновь мгновенно ожила прежняя страсть к перемене мест?
Она с трудом вспоминала свою жизнь с родителями. Время размыло и смягчило давние болезненные образы, время и относительная безликость пансиона, а потом и Лондон, где поначалу она никого не знала. Вообще-то, помимо очевидных плюсов большого городатеатров, художественных галерей, прогулок по набережной рекиее устраивало, что здесь почти никто не задавал ей личных вопросов. Только двое: делопроизводитель в ИВКА, заполнявший оставленный ею пробел в строке «Местожительство семьи», и еще Фран, приветливая толстуха, тоже машинистка, спавшая в общежитии на соседней койке. Вива ответила им обоим, что те погибли в Индии в автомобильной аварии много лет назад. Так ей казалось проще. А про Джози вообще не упоминала. Не надо говорить лишнегоничего и никомувот горький урок, который она получила, общаясь с Уильямом.
Он уже ждал ее у величественного греко-римского фасада Оксфордско-Кембриджского клуба, когда она без четверти семь взбежала по ступенькам. Как всегда, он тщательно выбрал место, где встать, меж двух импозантных коринфских колонн. Его тонкие волосы озарял золотой свет ламп, падающий на роскошный интерьер.
Разборчивый в одежде, он, как всегда, был одет в элегантный костюм в тонкую светлую полоску. Этот же костюм висел, сложенный, на подлокотнике кресла в квартире Уильяма в Вестминстере. Виве запомнилось, как в тот раз Уильям аккуратно положил на кресло свои кальсоны, подтяжки для носков, крахмальный воротничок, шелковый галстук.
Ты хорошо выглядишь, Вива. У него был пронзительный, отрывистый голос, с большим эффектом использовавшийся в Иннер-Тэмпл, где он теперь работал барристером. Молодец!
Спасибо, Уильям. Она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. В честь такого случая она нарядилась в платье кораллового цвета из нежнейшего шелкаотвергнутое мисс Драйвер. Пурпурная роза на лифе скрывала след от горячего утюга.
Вива рано встала и помыла голову под холодным краном, так как газовая колонка опять еле мерцала. Потом потратила целую вечность и кучу монет (примерно шиллинг), чтобы высушить свои пышные и блестящие волосы, а потом укротила их буйство и завязала на затылке бархатным бантом.
Я зарезервировал для нас столик. Он взял ее под руку и повел в ресторан, где пахло жареным мясом.
Зачем? спросила она, отодвигаясь от него. Я могла бы просто взять ключи и уйти.
Да, могла бы, согласился он.
Официант показал им столик, накрытый на двоих, в углу импозантного зала. С высоты с портретов на Виву строго взирали выдающиеся академики, словно тоже обдумывали ее планы.
Уильям уже наведывался сюда. Пухлый конвертона поняла, что в нем лежат ключи, был прислонен к серебряной перечнице.
Уильям убрал под стол свои колени в тонкую полоску, формально улыбнулся и сообщил, что позволил себе заказать бутылку «Шато СмитОЛафит», винтаж, его любимое вино. Он произнес это с тем чопорным, самодовольным видом, который теперь вызывал у нее неприязнь.
Официант принял у них заказтоматный суп и бараньи котлеты для него; жареную камбалу для нее, самое простое и быстрое блюдо в меню. Ей было стыдно, что она, несмотря ни на что, очень проголодалась.
Она подняла на него глаза. Уильям, в его безупречном костюме, смотрел на нее властно и слегка нетерпеливо. Он все-таки красивый, на свой бескровный манерхотя свирепая малярия, результат поездки в Индию, все еще окрашивала его кожу в желтовато-восковой цвет.
После нескольких пустых комплиментов Уильям огляделся по сторонам и понизил голос.
Ты уверена, что они тебе нужны? Он дотронулся пальцами до конверта.
Да, ответила она. Спасибо. Она приняла решение еще до этого разговора и даже не пыталась объяснить себе мотивы.
Он ждал, что она скажет еще что-либо, его наманикюренные пальцы барабанили по скатерти. Какие они чистые, как аккуратно удалены кутикулы. Она вспомнила, как он тер их щеточкой в ванной.
Ты собираешься вернуться?
Да.
На свои средства?
На свои средства. Она слегка прикусила губу.
Он шумно вздохнул.
Могу я напомнить тебе, что у тебя нет денег, или, скажем так, их очень мало?
Она принудила себя не отвечать ему. Не надо говорить лишнего.
Он сдавил булочку, крошки рассыпались по тарелочке. Взглянул на Виву холодными серыми глазами, в которых когда-то светилась искренность. Официант принес суп.
Ну ради чего ты все затеяла? Он аккуратно поднес к губам ложку супа. Я считаю, что это абсолютно нелепая идея. Совершенно безответственная.
Вы довольны супом, сэр? К ним подошел жизнерадостный официант. Еще масла для мадам?
Она махнула рукойне надо.
Подожди, не уходи, холодно сказал Уильям, когда она отодвинула свой стул.
Он дождался, когда официант удалился и не смог бы их услышать.
Послушай, Вива, заговорил он снова, было там что-то между нами или не было, но я все-таки чувствую свою ответственность за тебя. Я не могу допустить, чтобы ты уехала вот так; я должен выяснить другие детали.
Она посмотрела ему в глаза.
У тебя есть какие-то сомнения насчет того, что произошло между нами?
Нет. На этот раз их взгляды встретились. Но в Индии ты не увидишь ничего хорошего, и меня тревожит, что это тебя огорчит.
Она с сомнением покачала головой.
Чуточку поздновато тебе тревожиться за меня, Уильям. Согласись.
Когда-то она сохла по нему, бродила по улицам возле его дома в надежде увидеть его хоть издали; научилась беззвучно рыдать в подушку, когда в общежитии выключали свет.
Вива, я
Уильям, прошу тебя
Она взяла конверт. Несколько крошек ржавчины просыпались в дыру и испачкали скатерть возле солонки. Он нахмурился, когда она убрала ключи в сумочку.
Все решено, сообщила она. Одно из преимуществ сиротства для меня заключается в том, что я вольна делать все, что хочу.
Как ты проживешь там без денег?
Я уже нашла двух человек, готовых мне платить за то, что я стану сопровождающей и наставницей. И потом, у меня есть несколько адресов в Индии.
Наставницей! Ты хоть понимаешь, насколько безрассудно ты поступаешь?
Еще я буду писать для журнала.
Откуда ты знаешь? На его щеках появились яркие пятна. Теперь она видела, что ему невыносима мысль, что он ничего не держит под контролем. Ему удобнее иметь дело с подраненной птичкой.
Старт уже сделан. Она не собиралась рассказывать ему, как ее все это пугало.
Он покачал головой и заслонил глаза ладонью, словно желая отгородиться от ее глупостей.
Кстати, ты знаешь, что у тебя на спине платье чуточку порвано? спросил он. Цвет тебе идет, но только я не советую носить его в Индиитам не любят женщин, которые ходят в таких нарядах.
Она проигнорировала его замечание. Ключи лежали в ее сумочке, она высказала ему все, что намеревалась, и теперь ощутила прилив сил, словно ее кровь насытилась кислородом. Еще ей внезапно захотелось есть.
Она подняла бокал с «Шато СмитОЛафит».
Пожелай мне удачи, Уильям, сказала она. Сегодня я купила билет на пароход «Императрица Индии». Я уезжаю.
Глава 4Миддл-Уоллоп, Хэмпшир, октябрь 1928
В ночь накануне отъезда Роза Уэзерби пережила приступ ледяного страха и даже всерьез думала пойти к родителям и сказать: «Слушайте, все отменяется; я не хочу уезжать». Но, разумеется, было уже слишком поздно.
Семейная повариха миссис Пладд, которую из своих девятнадцати Роза помнила пятнадцать лет, приготовила ее любимый ужин: «пирог пастуха» и кисель из крыжовника. За столом Роза пожалела, что попросила у поварихи именно этопри виде любимых блюд отчаяние ее только усилилось; все прилагали неимоверные усилия, делая вид, что ничего особенного не происходило. Отец, казавшийся бледнее обычного, пытался развлечь их шуткой, которую явно приберег для такого случая, причем довольно жутковатой: про человека, который простодушно верил, что кукушки живут в часах. Когда Роза и ее мать, подыгрывая ему, засмеялись слишком быстро и громко, он улыбнулся так печально, что «пирог пастуха» превратился в ее желудке в камень, и она чуть не разрыдалась.
«Как я буду скучать без тебя, милый папочка; Джек никогда не заменит мне тебя». Ее даже удивила сила этой эмоции.
После ужина она вышла в сад. Последние струйки дыма от костра, на котором жгли сухие листья, плыли меж ветвей высокого кедра в потемневшее небо. День был холодный, но красивый, небо ясное, как протертое стекло, утром на всем будет лежать иней. Сад оголился и утратил летнюю пышность, но даже скелеты летних роз среди дикого винограда и ярких ягод боярышника никогда еще не казались ей такими красивыми.
Она прошлась по саду, где под яблоней были похоронены ее пони, Смайлер и Берти, и где она и Тори, в торжественных платьях, со свечами, хоронили всех кроликов и собак. Приминая жесткую от мороза траву, она направилась из сада в конюшни.
Она шла, и то, что всегда казалось ей обычным и будничным, сделалось немыслимо, до боли дорогим: хруст гравия под ногами, горьковатый запах костра, шелковая змейка ручья, нырявшая под дорогу.
Она оглянулась на дом и подумала о своей жизни, проходившей здесь: о веселом смехе и ссорах, о криках: «Девочки, пора спать!», о долгожданном ударе гонга, зовущего к ужину, когда они с Тори и ее старший брат Саймон, которого они обожали, носились по саду и строили шалаши, или играли в крикет, или играли в пиратов на ручье. Саймон скалил зубы и грозил палкой всем, кто с ним спорил.
Ее последний пони по имени Коппер поднял голову над воротами конюшни. Она, как обычно, угостила его яблоком, а потом, оглядевшись по сторонам, вошла к нему и с рыданиями обняла за шею. Горькие слезы полились на его гриву. Еще никогда в жизни ей не было так плохо, а ведь, казалось, она должна сейчас летать в облаках от счастья.
Роза понимала, что больше никогда не увидит ни Коппера, ни собак Ролло и Мопса. Возможно, даже и своих родителей. После прошлогодней жестокой пневмонии у папы, по его выражению, «забарахлил мотор», а доктор назвал это серьезными проблемами с сердцем. Они говорили с папой о свадьбе так, словно он собирался присутствовать на ней, хотя они оба прекрасно понимали, что это невозможно.