Ну а кепку мама не носила никогда, а, надев кепку на свою голову, я провалился в нее по самый подбородок, да и пахла кепка точно так же, как пальто, и она не могла принадлежать никому другому, кроме папы.
И все же тут, в этом мгновенном узнавании папиных вещей, папы, мне кажется, большую роль сыграла, пусть неосознанная, детская память. Вероятно, когда-то, до войны, папа наклонялся над моей кроваткой в этом пальто и в этой кепке, а может, даже одетым в пальто, уходя на работу или возвращаясь домой, брал меня на руки.
Не знаю почему, но о своей находке я не сказал даже маме.
Наверное, уже тогда интуитивно я понимал: каждый человек, взрослый или ребенок, обязательно должен иметь свою тайну. Неважномаленькую или большую. Но свою тайну. Без нее, без тайны, без своей тайны, мир всегда будет казаться плоским, односторонним. Тайна же позволяет проникнуть в его глубину и приобщиться к нейк тревожной, иногда даже пугающей, пугающей уже тем, что любая тайна в любой момент может быть раскрыта, разоблачена и перестать быть тайной, но всегда волнующей, всегда наполняющей душу и сердце радостью прикосновения к непознанному, обладания чем-то только своим, принадлежащим только тебе.
Наспех позавтракав или пообедав, завтраки и обеды у нас зачастую состояли из пары вареных или печеных картошин, щепоток соли и двух тонюсеньких ломтиков хлеба, мама уходила на работу.
Я тут же зачем-то запирал дверь на крючок и распахивал дверцы шкафа:
Здравствуй, папа!
Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он победит, прогонит крысолицых (я видел таких не раз на плакатах и в газетах) фашистов и вернется домой.
День прихода папы домой я помню, и помню очень хорошо, четко, ясно.
Широко, гулко распахнулась дверь, и в потоке солнца, хлынувшем в нее, мы увидели высокого, широкоплечего солдата. В одной руке солдат держал аккуратно сложенную шинель, в другойвещевой мешок.
Вскрикнула и метнулась, нырнула в солнечный поток навстречу солдату мама. Упала на пол шинель. Отлетел в сторону вещевой мешок.
Обняв и поцеловав маму, солдат шагнул ко мне, присел на корточки:
Ну, иди же сюда, сынок, иди.
Я не двигался.
Иди, иди ко мне. Я твой папа.
Я не двигался.
Подошла мама. Крепко взяла меня за плечи. Подтолкнула к солдату:
Это же папа! Папа!
Я ткнулся носом солдату в бок, отшатнулся от его поцелуя и тут же убежал в другую комнату.
Отвык. Совсем отвык вздохнул солдат.
Да он и привыкнуть-то не успел. Ты уходилон в колыбели лежал, сказала мама и опять утонула в объятиях солдата.
В какое-то мгновение мне показалось, что обо мне забыли и мама, и этот солдат.
Ну и пусть. Я метнулся к шкафу: «Вот спрячусь сейчаси пусть потом ищут. Пусть мама поплачет, позовет меня, а я буду молчать».
На маму я обижался сильнее, чем на солдата. Ведь ямамин, а мамамоя, только моя А солдат, хоть его мама и назвала моим папой, совсем не похож на папу
Папавот он. Здесь, в шкафу. Вот его пальто, его кепка. Такие родные, привычные пальто и кепка. Такие привычные, родные запахи
Дверка шкафа открылась.
Я выглянул из-за папиного пальто, увидел растерянные лица мамы и солдата и снова отодвинулся в угол.
Ну что ты, сынок, что ты? Испугался папы? А ну-ка, выходи. Сейчас кушать будем. Посмотри, какие гостинцы папа принес
Отвык. Совсем отвык, опять вздохнул солдат. Вот она что делает, война-то
Мама быстро накрыла стол. Минута-другая, и он стал необычно-праздничным. В центре стола лежали, как мне показалось, толстенные куски хлебанаша недельная с мамой норма. Рядом с хлебом громоздились желтоватые куски сахара. Одного такого куска нам с мамой хватило бы на целый месяц. И над всем этим великолепием высилась, пестрея разноцветными боками, банка тушенки, целая банка тушенки.
Мама и солдат посадили меня между собой на самое удобное место, поближе к хлебу, сахару и тушенке, дали мне ложку.
Ешь, ешь, сынок, погладила меня по голове мама.
Ешь, ешь, сынок, повторил солдат, но, видимо, заметив мой настороженный, отчужденный взгляд, гладить меня по голове не стал.
С того летнего солнечного дня мы стали жить вчетверомя, мама, солдат и папа. Мой папав моей памяти, в моей комнате, в моем шкафу
Гас свет. Мама и солдат уходили в крошечную комнатенку за русской печью. Я подходил к двери своей комнаты, прислушивался, улеглись ли они, и открывал дверцу шкафа:
Здравствуй, папа!
Зарываясь лицом в пальто, прижимая к груди кепку, я вдыхал их родной, горьковатый запах и рассказывал папе о своей любви к нему, о том, как мы ждем его с мамой, о том, как я буду любить его, когда он вернется домой. При этом я совершенно забывал о том, что папа уже победил, изгнал крысолицых фашистов и находится дома.
Каждое утро ко мне подходил или встречал меня у дверей моей комнаты тоже папа, но папа-солдат. Он был красивым. На груди его сверкали рубиновые звезды и медали. Три Красных Звезды и много, много медалей. Его гимнастерка была затянута широким, тоже блестящим новым ремнем. Сапоги солдата-папы отражали солнечные лучики. Но все же, все же Это был какой-то другойесли не чужой, то непривычный папа.
Сынок, давай пойдем сегодня с тобой на рыбалку, обращался ко мне солдат-папа, явно пытаясь подружиться, сблизиться со мной.
У меня болит живот голова нога уклонялся я от его приглашения, пугая маму.
А в лес за грибами
В лесу комары и пауки
Ну что ж Солдат-папа смущенно разводил руками. Может, и правда болеет
Может, и правда в свою очередь смущалась мама. Всю войну недоедали, недопивали Бывало, зимой морозстены трещат, а дров ни полешка
Но стоило папе-солдату куда-нибудь выйти, мама подходила ко мне или подзывала меня к себе и уже другим, дрожащим от обиды, но строгим голосом говорила:
Ты что же, а? Ты что же, а? Папа нас от врагов защищал, кровь проливал, через тысячи километров шел к нам, а ты ты
Однако ее нотации и просьбы не помогали. Я не мог изменить своему папе, живущему в моей памяти, в моей комнате, в теплоте и запахах своей одежды, и хотя с каждым днем все больше привыкал к папе-солдату и даже гордился им перед соседскими мальчишками: «Мой папагерой!» папу папой-солдатом не называл и вообще не называл его никак.
Давалось мне это легко потому, что к папе-солдату я обращался очень редко, а точнее сказатьне обращался совсем. Я отвечал на его вопросы, выполнял какие-нибудь его маленькие просьбы. Но сам вопросов не задавал и ничего не просил.
В августе мне исполнилось семь, и первого сентября мы с папой-солдатом отправились в школу.
Папа-солдат шел работать учителем (он и до войны работал учителем), якак сказала маматоже работать, только первоклассником.
Папа-солдат был одет в ту же солдатскую одежду, в которой пришел с войны.
Первый день моей учебы был пасмурным и холодным. По распадкам между голых сопок на наш поселок тяжелой лавиной стекали, обрушивались тугие потоки сырого зябкого ветра. Раз-другой выглянувшее из-за туч солнце, убедившись в бесплодности своих попыток раздвинуть, разогнать свинцовые тучи, решило больше не возобновлять их.
Выйдя на крыльцо, папа-солдат взглянул на небо и тут же вернулся в дом:
Надо надеть шинель.
Вышла мама. Она еще раз оглядела меня:
Не продуло бы Пальтишковидимость одна
Да-а-а как-то грустно-виновато пробормотал папа-солдат. Ну да ничего. Вот получу первую зарплатусразу справим, а пока А ну-ка, сынок. Вот сюда, за шинель. Он откинул полу шинели. Пошли! Раз-два, раз-два! Не отставай, сынок. Держись веселее. Мы что, не мужики, не солдаты, чтобы ветра бояться?!
Прячась от ветра за его спиной и полой шинели, я с гордостью поглядывал по сторонам. Вон сколько идет ребят. И не у всех папы, не у всех папы-солдаты
Почти ежедневные совместные походы в школу еще сильнее сблизили нас с папой-солдатом. В теплые, тихие дни мы всегда шли рядом, разговаривали, говорили о школе, о том, что видели вокруг, о сверкающей в низине реке, о птицах, порхающих в ветвях деревьев, окаймляющих дорогу, о городах и странах, которые находятся, как мне казалось, где-то совсем рядом, за сопками.
Папа-солдат постоянно заботился обо мнезастегивал пуговки на пальтишке, завязывал шнурки на моих ботинках, отгонял от меня редких, но всегда голодных, а потому всегда злых собак.
И мне были приятны его заботы. Еще быне у всех папы такие сильные, красивые, смелые папы-солдаты
К концу первой четверти я влюбился. Да-да, не смейтесь.
Влюбился в свою одноклассницу Элю Мусатову. Влюбился за необычное, такое ласковое, нежное имя. Влюбился за ее курточку, на спине которой были вышиты две зеленые сосенки и крошечный белый-пребелый зайчик между ними. Элина парта находилась впереди моей, и я мог целыми днями беспрепятственно, незаметно для других любоваться и зелеными сосенками, и белым-пребелым зайчиком, и золотыми, как лучики солнца, косичками Эли.
И всего больше на свете мне почему-то хотелось потрогать хотя бы одним пальчиком Элиного зайчика.
Эля со своей мамойврачом Евгенией Андреевнойжили недалеко от нас. Отец Эли погиб на фронте. Эля с Евгенией Андреевной жили, как и все в то время, трудно. Но даже мы, первоклассники, понимали: им труднее, чем многим другим. Ведь у них не было папы.
Евгения Андреевна делала все для того, чтобы ее дочка была накормлена и одета не хуже других и не чувствовала себя полусиротой. Она устраивала для Эли разные домашние праздники, приглашала домой друзей и подруг дочери. В доме Мусатовых почти всегда было шумно и весело.
В начале ноября Эле исполнилосьточно не помнюсемь или восемь лет. Евгения Андреевна разрешила ей пригласить на именины друзей-одноклассников. Среди приглашенных оказался и я.
Приходи к нам. На мои именины, подошла на большой перемене ко мне Эля. Мама испечет вот такой пирог, и даже два таких пирогас картошкой и капустой. Эля помолчала и добавила: Можешь принести мне подарок.
Зачем?
Так положено. Когда люди идут к кому-нибудь на именины, они всегда дарят именинникам подарки. Так положено. Ты что, никогда не ходил ни к кому на день рождения?
Нет А что мне тебе подарить?
Знаешь, о чем я мечтаю?
Конечно.
О чем?
О конфетах или пряниках.
Нет. Подумаешь, конфеты Мне вчера мама целых две штуки дала. А мечтаю я о такой толстой-претолстой тетради, из которой можно сделать альбом. У всех больших девочек есть альбомы. Они в них розы разные рисуют, сердечки и стихотворения записывают. Я у Наташи Купцовой и Маши Терентьевой видела. Они уже в седьмом классе учатся, и альбомы у нихзагляденье
Наверное, целую неделю я думал только об одномгде взять тетрадь-альбом для Эли. В единственном поселковом магазине никаких тетрадей вообще не продавали, даже обыкновенные ученические тетради нам выдавали в школе.
Все разрешилось мгновенно и просто.
Ты что-то в последнее время какой-то не такой стал, обратилась ко мне мама за обедом. Думаешь о чем-то. Вон даже ложку мимо рта проносишь Натворил что-нибудь? Ну-ка, признавайся.
Вы же сами разрешили мне идти на день рождения к Эле
Иди-иди
Лучше бы не разрешали
Я не выдержал и чуть не плача, срывающимся голосом рассказал о мечте именинницы Эли, о своем сокровенном желании исполнить эту мечтуподарить ей тетрадь-альбом.
Сынок, дорогой, что же ты нам сразу не сказал? Папа-солдат быстро прошел в свою комнату, выдвинул из-под кровати чемодан и вынул из него толстую тетрадь в красной-прекрасной обложке.
Еще в августе нам выдали на учительской конференции для планирования уроков. Хотел начать с нового года. Но раз такой случай. Бери!
Дрожащими руками, не взявсхватив тетрадь, ошалев от радости, я выскочил из-за стола и убежал в свою комнату. Тетрадь была великолепной. Толстые голубоватые листы были заключены в мягкую, но плотную, прочную огненно-красную обложку и скреплены не нитками, не скрепками, а специальной блестящей пружиной. Очарованный ее красотой, я, наверное, с полчаса перелистывал листочки, разглядывал обложку.
Не опоздай. Ты же сказал, тебе к трем надо, сейчас уже половина четвертого, окликнула меня мама.
Я быстро оделся. Затолкал тетрадь за пазуху и помчался к Мусатовым.
О-о-о только и могла сказать-пропеть Евгения Андреевна, увидев мой подарок.
О-о-о! повторяла Эля и запрыгала. Это мне?! Это мне?! Это мне?!
Немного успокоившись, Эля взяла меня за руку, провела мимо других ребят в переднюю комнату и прошептала:
У меня секрет
Какой?
Ты самый, самый хороший..
Я смущенно шмыгнул носом и, отведя глаза в сторону, уставился на Элину курточку, висящую на спинке стула.
Хочешь, я тоже подарю тебе что-нибудь, только не знаю что?
Но я же не именинник.
Все равно. Какая у тебя мечта? Скажи! Ну, скажи!
Я хочу потрогать зайчика.
Какого зайчика?
Вон того, на твоей курточке.
Зайчик оказался гладкий, теплый и действительно живой. Когда я прикоснулся к нему пальцем, он пошевелил ушами. Честное слово, пошевелил крошечными ушами!
Я вернулся домой переполненный счастьем. Его, счастья, было так много, что я просто не мог не поделиться им с мамой и папой-солдатом.
Влетев в дом, я взглянул в открытую дверь комнатки родителей. Папа-солдат сидел за столом и читал книгу.
Я сделал глубокий вдох, такой, какой мы делаем перед прыжком в воду, и шагнул в комнату:
Спасибо, папа!
Папа уронил книгу, поднялся:
Сынок!
Папа!
Сынок, скажи еще раз!
Папа!
Таня, Танечка!
Из кухни к нам метнулась мама:
Господи! Да что там у вас, что?!
Папа рухнул на колени и прижал меня к широкой груди:
Я ждал Я так долго ждал Он назвал меня папой. Сынок мой, сынок!
Мама тоже опустилась на колени и обняла папу. Я оказался между ними. Мне стало мило, уютно и спокойно
Мой папа вернулся с войны
Новогодний подарок
В 1950 году мы с Генкой Вырупаевым пошли в пятый класс. Генка Вырупаев был не только моим одноклассником и соседом по парте, но и просто соседом. Наши дома стояли рядом. А поэтому мы с Генкой не разлучались ни в школе, ни дома.
К встрече нового, 1951 года мы решили готовиться тоже вместе. Решили в октябре, больше чем за два месяца до праздника.
Почему? Да потому, что жизнь в то время была совсем не такой, как сейчас. Лишь пять лет отделяли насменя, Генку, всю странуот большой, хотя и победной, но кровавой, жестокой, прожорливой, ненасытной войны. Мы победили. Но война съела миллионы наших людейсамых сильных, самых умелых, самых опытныхпахарей, скотоводов, рабочих Война съела все запасы хлеба, овощей, мяса Война истрепала нашу одежду, износила нашу обувь
И через пять лет после нее мы были еще бедны и голодны. Новогодняя елка, с которой мы встречали тот самый 1950 год, тоже была бедной. Маленькая, худенькая, можно сказать, костлявая, она вызывала жалость. Ее привез с ближайшей просеки наш школьный завхоз, он же конюх Лев Андреевич Перфильев, пожилой, много раз раненный фронтовик, на пожилой, с шишковатыми худыми ногами и огромным животом школьной лошади Нюське. Далеко ехать ни Льву Андреевичу, ни Нюське было не под силу, и привезти большую, пушистую, а значит, тяжелую елку им тоже было не под силу.
Елочных игрушек в школе не было. Не было их ни у кого из нас и дома. В войну и первые послевоенные, очень голодные и очень холодные годы было не до новогодних елок и новогодних игрушек.
На елку, привезенную нам Львом Андреевичем и Нюськой, первую новогоднюю послевоенную елку в нашей школеигрушки мы делали сами. Каждый класс готовил игрушки под руководством своего классного руководителя. Наша классная руководительница Людмила Ивановна Кузнецова ни на какого руководителя нисколько не походила. Она походила на Снегурочку. Невысокая, с пушистыми волосами, ясными, звездными, всегда смеющимися, улыбающимися, добрыми глазами, она, вполне возможно, и была настоящей Снегурочкой, которой в будние, непраздничные дни приходилось ходить в поношенной кацавейке, старых валенках, подшитых войлоком, вырезанным из другого, более старого валенка. Валенки учителям и тем же ребятам, у кого они были, подшивал тот же Лев Андреевич.
Под руководством Людмилы Ивановны мы клеили из бумажных ленточек, нарезанных из старых, найденных на чердаке школы тетрадей, цепочки. Цепочки раскрашивали красными чернилами. Чернил было мало. Людмила Ивановна развела их водой, и цепочки у нас получились не краснымирозовыми, но все равно красивыми.