Знамя Победы - Борис Константинович Макаров 9 стр.

И папу едва сквозь ресницы вижубольшого-большого, сильного-пресильного, высокого-превысокого, с плечами широкими-преширокими. От такого папы, конечно, какие-то там фашисты, которых разбивать надо, сразу убегут. И месяца для их разбивания не потребуется

Таким я папу всю войну, все долгих-предолгих четыре года помнил и ждал, вместе с мамой и бабушкой ждал и Ася, и тетя Оля, и весь наш народ ждали

Деревянная корова с белыми яблоками на синих боках была очень красива. Выпиленная неизвестно кем из обрезка обыкновенной сосновой доски и тщательно отполированная, а затем покрашенная в два цветасиний и ярко-белый,  с толстым добродушным носом и большим выменем, тоже выкрашенным белой краской, она буквально зачаровывала нас своим добродушием и необыкновенной окраской.

Любой читатель конечно же заметит, что эти строки написаны взрослым человеком на основе ярких воспоминаний о своем детстве. Далеко не все молодые люди и даже люди среднего возраста знают о том, что чем ближе они будут подходить к старости, тем ярче, острее, четче будут их воспоминания о детстве.

Все движется по кругуЗемля, другие планеты, время, жизнь. Круг бесконечен. Его начало впадает в его же конец. Конец порождает начало. Круг бесконеченбесконечна жизнь. Уже только рождаясь, человек делает первый, пусть едва заметный, а может, и незаметный шажок к старости. Может быть, поэтому лица новорожденных похожи в первые мгновения на лица маленьких старичков. А лица людей в преклонном возрасте очень часто, если не всегда, похожи на лица младенцев.

То же самое происходит с нашим умом, сознанием. Старики, по крайней мере многие из стариков, к каковым себя сегодня относит и автор этих строк, впадают в детство. «Впал в детство»  это словосочетание наверняка слышал каждый из нас. А словосочетания никогда не рождаются на пустом месте. Слова становятся рядом при устойчивом явлении, означенном ими

Мне шестой год. Столько же Асе. Через год мы пойдем в школу. Обязательно пойдем в школу. Черная туча войны отодвигается туда, откуда она пришла. В сторону Гитлера. Молнии сверкают над ним, над его крысиной стаей всяких геббельсов. Мы с Асей знаем и Гитлера и Геббельса. Они действительно похожи на злых крыс. Мы часто видим их на картинках в газетах, которые читают тетя Оля, мама и даже бабушка, хотя бабушка читает по слогам и плохо видит. Чаще бабушка просит прочитать что-нибудь маму и тетю Олю. Послушает, послушает, плюнет в сторону:

 У-у, гаденыши.  И пойдет, еще больше сутулясь, куда-нибудь в уголокпоплакать.

Прилюдно она никогда не плачет.

Мы ставим деревянную корову с белыми яблоками на синих боках на середину стола. Она настолько красива, что затмевает все остальные игрушки, даже начищенный толченым кирпичом медный кран от самовара.

И как правило, через несколько минут уже не мы играли коровой, а корова нами. Она молча просила нас, приказывала нам кормить ее. Весной, летом, осеньютравой, листиками подорожника, который густо рос в нашем дворе, одуванчиками, черемушными листьями и ягодами с куста за нашим домом. Зимойкартофельными очистками, на которых совсем не было картофеля, так тонко срезали их наши мамы и бабушка, обсевками муки, их мы потихоньку, щепотками брали со стола, на котором мамы и бабушка изредка просеивали серую, купленную по карточкам муку вместо печеного хлеба. Обсевков получалось много. Острые, липкие, они забивали решетку сита и, когда их вытряхивали, из него иногда разлетались и попадали в щели пола. Мы щепочкой выковыривали их и кормили ими нашу корову.

Зимой, в морозы, деревянная корова с белыми яблоками на синих боках жила то у Аси, то у меня. Мы никогда не ссорились из-за нее. А стоило кому-нибудь из нас приболеть, то мы не сговариваясь оставляли ее у заболевшего на несколько дней, сколько он болел.

Мы любили свою корову. Очень любили.

Извещениепохоронка о том, что старший сержант Ивлев Виктор Петрович пал смертью храбрых в бою с фашистскими захватчиками,  пришло Ольге Афанасьевне и Асе за три месяца до конца войны.

Не было криков. Не было громкого плача. Затихли, будто утонули в горькой тишине тетя Оля и Ася.

Шепотом стали разговаривать мама и бабушка. Затих я. Деревянная корова с белыми боками на синих боках в это время находилась у меня. Я взял ее, почему-то на цыпочках подошел к двери Ивлевых, без стука открыл ее, и, не закрывая дверь, положил нашу любимую игрушку около стены. Так же потихоньку, на цыпочках вышел, бесшумно прикрыл дверь и вернулся домой.

Асю я увидел через несколько дней. Но это была уже другая, почти мне незнакомая девочка. С бледного, удлиненного личика с тонкими поджатыми синюшными губами на меня смотрели большие, взрослые, как у мамы, бабушки, Ольги Афанасьевны, глаза. Даже голос Аси изменился, стал глубже, взрослее:

 Это ошибка. Папа живой. Он убьет Гитлера и вернется.

 Конечно, вернется. Они с моим папой вернутся. Гитлера посадят в клетку, клетку поставят в кузов большой машины и будут возить, показывать. А убивать его не надо. На него все плевать будут. Пусть он лает. А кормить его будем мерзлой гнилой картошкой, пусть жрет.

 Пусть жрет!

 Пусть подавится!

Наступила весна. Долгожданная. После долгой, холодной зимы, после долгих и трудных лет войны пришла весна надежды, весна уверенности в победе. Из ожившей, прогретой солнцем земли выплеснулась, потянулась к теплу, к высокому небу зеленая густая трава. Казалось, сама земля наконец-то освободилась от тяжести тревоги за себя, за живущих на ней людей.

Люди распрямились, заулыбались.

Тихо и сумеречно было в квартире Ивлевых.

Закончились наши игры с Асей.

Забылась наша любимая игрушкакрасивая, яркая, веселая деревянная корова с белыми яблоками на синих боках

Как рассказал папа мне самому через много лет после того, о чем я теперь рассказываю сам, возвратившись из Берлина домой:

 Традиции рождаются быстро. Хорошие еще быстрее. Сфотографировались мы с нашим отделением саперов у Рейхстага и стали разъезжаться по домам. Демобилизовали нас, естественно, не всех сразугруппами. Саперы еще долго оставались в Германии. Разминировали мины, снаряды, бомбы.

Моя очередь отправляться на Родину подошла к августу. Командир полка Заворотняк при этом учел просьбу ускорить мою демобилизацию в связи с приближением нового учебного года. Ведь я школьный учитель. Тогда, в 1945-м, моя просьба и фраза «Я школьный учитель» мне самому казалась какой-то смешной, наивной. Четыре года я учился и учил ставить мины, ликвидировать неразорвавшиеся снаряды, бомбы. Привык к своему званию старшины, к солдатскому, не всегда изящному языку А тут, как только мы отсалютовали Победу, остро почувствовал себя учителем. От нетерпения снова надеть цивильный костюм, прийти в школу, увидеть стриженые затылки мальчишек и бантики на косичках девчонок, услышать шелест книжных страниц и мягкий шорох мела по школьной доскезаныло сердце. Стоило мне на минутку закрыть глаза, и я видел, как вместе с мамой, с тобой, хотя, когда я уходил на фронт, ты был совсем маленьким, иду в школу. Небо чистое, чисто-голубое, бездонное забайкальское небо. И тишинаглубокая, бездонная, как небо, тишина. В небеголуби. У тропинки, по которой мы идем, фиолетовые осенние ромашки. И в тишинешкольный звонок. Веселый. Строгий. Зовущий.

И хотя я был в военной форме, с шинелью то на плечах, то в руках, война мне не снилась. Она осталась где-то далеко позади, за дымом пожаров, за пылью фронтовых дорог, за линиями траншей

Я на собственном опыте убедился в истине: человек рождается для мира, для солнца, тишины, для жизни. Война жеэто что-то настолько дикое, противоестественное, чему я даже не могу дать своего определения, названия. Тех, кто жаждет войны, кто разжигает войну, начинает ее, надо даже не казнить, не каратьнадо лечить. Это могут делать только маньякипсихически больные люди.

В Чите я прямо с поезда пошел в облонообластной отдел народного образования.

Мне обрадовались. Учителей, особенно мужчин, в наших краях не хватало и до войны. А уж в войну, когда большинство из нас ушли на фронт, и после войны, когда многие не вернулись, появление каждого мужчины-фронтовика превращалось в событие для всего края.

Уже через час я получил приказ о назначении меня директором одной из больших школ области.

Не буду подробно рассказывать о том, как папа вернулся с войны домой, как плакали от счастья мама и бабушка, как радостно было мне взлетать к потолку на его сильных руках, как хорошо пахло от него чем-то сильным и горьким, защитным и надежным.

Я не хочу, не могу рассказывать и о том, какой глубокой и страшной была тишина в квартире Ивлевых Только на второй или третий день пришли к нам после нескольких приглашений мамы, бабушки и самого папы Ольга Афанасьевна и Ася. Они будто нищенки встали у двери, будто нищенки, молча, не поднимая голов, приняли подарок папыдве банки тушенки, пару пачек концентратов гречневой каши и отдельно для Асинесколько кусочков сахара и тут же, заплакав, ушли.

 А может, он тоже вернется,  как-то виновато, негромко сказала мама, как все мы поняли, об отце Аси.  Ну и что, похоронка Могли и ошибиться

Папа промолчал.

Папа не умел врать

Первые дни пребывания папы дома были многолюдными и суетными. Приходили папины и мамины друзья и знакомые. Какие-то заплаканные женщины, старики и старушки от дверей начинали разговор с папой с вопроса:

 А моего там не видел, не встречал?..

Бабушка не успевала подогревать самовар

Мужчины много курили.

Многие из них стучали костылями, торопливо, словно стыдясь чего-то, заправляли пустые рукава в карманы пиджаков, здоровались с папой, неловко подавая ему ладошкой вверх левую руку:

 Ишь, что фашист, поганец, наделал

Прибегали и мои сверстники-пацаны, заглядывали в окна, толпились у калитки. Наиболее смелые заходили в комнату, не моргая смотрели на папу, на его ордена и медали, шмыгали носами и торопливо запихивали в рот кусочки сахараединственное, чем мог угостить их папа, да и то кусочки становились все меньше и меньшегостей не убывало, а некоторые самые отважные мальчишки, девчонок-трусих почти не было, умудрялись получить угощение дважды.

Счастливые, помолодевшие мама и бабушка приветливо встречали и взрослых, и детей. Угощали морковным чаем. Приглашали к столу угоститься картошкой в мундире, уже дряблой, рыхловатой квашеной капустой.

Одновременно, как это умудряются делать женщины, они собирались в дорогу. Дорогу, в которую отправлялась наша семья, по-забайкальским меркам нельзя назвать дальней. Несколько сот километров отделяли наше село от большой железнодорожной станции, куда получил назначение папа.

В углу кухни стояли две большие матерчатые сумки. В них мама и бабушка в свободные от приема гостей минуты складывали зимнюю и летнюю одежду и обувь, какие-то узелки, посуду Вещей было немного, но сумки постепенно приобретали округлые формы и солидный вес.

Вместе с другими ребятами, а иногда и одна приходила Ася. Она подходила к сумкам, ко мне, подолгу смотрела на маму, папу, бабушку, на меня. Ася давно привыкла к маме и бабушке. Они любили ее. Она любила их. А в папе, как мне сейчас думается, моя маленькая подружка старалась рассмотреть своего папу.

 Ты правда, Тема, уедешь?  по десять раз в день спрашивала меня Ася. Спрашивала с грустью и какой-то надеждой услышать мое «нет».

Тихий, тоненький, жалобный голосок Аси, как это бывает и у взрослых мужчин, будил во мне ложное чувство собственной значимости. Я расправлял плечи, гордо смотрел выше Аси и басовито отвечал:

 Надо ехать. Не оставишь же их одних,  и кивал в сторону родителей и бабушки.  С ума сойдут без меня.

Потом я, как опять же положено мужчине, снисходительно успокаивал Асю:

 Ничего. Я буду часто приезжать. Очень часто буду приезжать. Мы же будем жить совсем недалеко. Я поеду, посмотрю на поезда, на станцию, а потом приеду и расскажу тебе.

 Правда приедешь?

 Правда.

На станцию, куда папа получил направление на работу, мы приехали в последние дни августа. Как это полагалось в те далекие времена, сразу получили квартиру. В ней уже находились три железные койки, диван, стол, несколько стульев, шкаф для посуды. Все было несколько подержанное, но вполне пригодное для дальнейшего использования.

Какой-то высокий усатый дяденька, как потом я узнал, школьный завхоз, добрый и заботливый Василий Ульянович, принес со склада четыре матраса и четыре подушки. Он же принес из дому булку хлеба, кусочек сахара и заварку настоящего, не морковного, чая.

От ужина с нами он отказался.

Поев, мы легли спать. А рано утром мама и бабушка проводили нас с папой на работу. Я шел работать в первый класс, а пападиректором школы.

После уроков я пришел домой один. Папа остался в школе. Один, без провожатого, я пришел потому, что наш новый дом находился рядом со школой, в ее дворе, со всех сторон огороженном красивым зеленым штакетником.

Войдя в дом, я на секунду остановился у порога. Мама и бабушка успели привести нашу квартиру в полный порядок. Кровати были застелены чистыми простынями, столцветастой клеенкой. На полках посудного шкафа стояла чисто вымытая посуда. Пол еще не просох от мытья. На окнах весело светились ситцевые занавески.

 Проходи, проходи, уважаемый первоклассник. Поздравляем тебя. Мы приготовили праздничный обед. Умывайся и за стол. Скоро должен прийти папа.  Мама поцеловала меня и легонько подтолкнула к бабушке.

Бабушка прижала меня к груди, несколько раз чмокнула в затылок:

 Дожила. Дождалась.  И хотя совсем не верила, вернее, разуверилась в Боге, глубоко, облегченно вздохнула:  Слава Тебе, Господи! Войну пережили. Внук вырос. В школу пошел. Дождались

А тут вот,  бабушка подошла к окну,  подарок тебе от Аси. Она очень просила отдать тебе на новом месте, когда ты, как и она, в школу пойдешь.

Бабушка раздвинула занавеску.

На подоконнике стояла деревянная корова с белыми яблоками на синих боках

Красная тетрадь

Отец Нет, лучше сказать сразупапа. Именно такпапой, а не отцоммы называем его даже сейчас, когда его уже нет с нами больше трех десятков лет. Мыэто я, брат и сестра. Мыпожилые люди, уже имеющие внуков. И все же при редких встречах, в разговорах, в письмах друг другу мы всегда называем папупапой.

 А помните, папа

 Были на кладбище у папы

Папа пришел с войны летом 1945 года. Насчет года я узнал, уточнил, наверное, позже. Тогда, в 1945 году, по крайней мере, сейчас так кажется, я мало интересовался летоисчислением. Мне шел седьмой год. И я жилне годами, не месяцами и даже не неделямиднями. А дни были долгими-долгими, как нынешние недели, месяцы и даже годы.

За день я успевал обегать полдеревни, побывать на реке. Летом искупаться и поваляться на песке, зимойпокататься по льду на куске отполированной до блеска жести и на собственных валенках, подшитых чем-то черным и жестким, похожим на резину Успевал погостить у доброго десятка друзейтаких же непосед и сорванцов, как я, и переделать кучу других своих мальчишеских дел.

И при всем при том я никогда не забывал хотя бы на минутку-другую прижаться, приласкаться к своему «папе».

Поставил кавычкизадумался: «Зачем?»

Надо ли это делать, ведь пальто и кепка папы, висящие в шкафу, действительно казались мне живыми.

Сам я ухода папы не помню. Как говорила мама, он уехал из дома рано утром, когда я еще спал.

 Подошел к кроватке, посмотрел на тебя и сказал: «Будить не надо. Заплачетзаплачу я. А солдату плакать не положено»  рассказывала мама.

О том, что папа никогда не плакал и не любил плакать, она говорила мне не раз и почему-то всегда в тот момент, когда мне отчаянно хотелось не только плакатьреветь.

Пальто папы я обнаружил в шкафу сам. Сколько мне было тогда летне помню. На этот вопрос не могла ответить и мама. Но судя по тому, что я умудрился открыть дверцу шкафа и залезть туда,  года три-четыре.

А вот на вопрос: как я узнал, что папино пальто и папина кепкапапины?  Отвечу: догадался. Во-первых, пальто было таким огромным, что не могло быть ни моим и ни маминым. И пахло оно не мамой: ее легкий, теплый, нежный запах я знал с колыбели,  а чем-то крепким, тяжелым, суровым, строгиммужским. Теперь я знаю, этот мужской запах наши вещи приобретают от нашей мужской работы, от табачного дыма и дешевого одеколона.