Нет, не крали
И даже не думали о том, что можно красть
Была война. Был страшный, сильный, жестокий враг, и мы победили его не только пулями, снарядами, штыкамичистотой своих душ. Может, это сегодня и громко звучит, но только таки чистотой своих душ
Стакан горячего молока
В январе 1943-го я сильно простудилась и заболела. Мыя, мои старики-родители и малолетняя дочкажили в рабочем поселке рядом с областным центром. Я работала на прокладке железнодорожной ветки от главной магистрали к резервной нефтебазе. Работа была очень тяжелой. Наша бригада из пятнадцати женщин копала землю, переносила и укладывала шпалы, разгружала машины.
За свою работу мы получали скудные пайки. В паек обычно входили пара банок рыбных консервов, плитка жмыха, бутылка растительного масла и две-три булки черного, остистого, ноздреватого клейкого хлеба.
Пайки выдавали раз в две недели. При всем при том по сравнению со многими соседями мы жили «зажиточно». От голода в обморок не падали. Прошлогоднюю картошку на чужих огородах не искали.
С ранней весны и до самого ледостава больной, изможденный сорокалетним шахтерским трудом папа целые дни проводил на большом озере, на берегу которого находился наш поселок.
Папа ловил рыбу. Иногда ему удавалось выудить с десяток приличных карасей, и тогда мы чувствовали себя вообще богачами. Мама летом собирала на берегу озера разные съедобные корешки и травки, которые она называла «приварком». Жили мы в большом многоквартирном доме на втором этаже, и огорода у нас не было. Однажды мама попыталась посадить капусту на маленькой грядке-клумбе между хозяйственными постройками. Но стоило появиться первым листикам, их с корешками выдрали голодные ребятишки.
Зимой нам без папиных уловов и маминых приварков жилось труднее, но мы, как сегодня говорят, держались на плаву.
И вот я заболела. Папа сходил в поселковую больницу, уговорил знакомого врачаславную, отзывчивую женщинуприйти к нам и осмотреть меня.
Валентина Дмитриевна, так звали врача, наверное, целый час осматривала, прослушивала меня и сделала неутешительный вывод: воспаление легких, общее ослабление организма из-за постоянного недоедания и тяжелой работы, признаки ревматизма
Она выписала мне кое-какие лекарства и назвала главное из ниххорошее, полноценное питание. Это главное лекарство назвала тихим голосом, не глядя на маму, папу и дочку, словно стесняясь и меня, и их. Ведь и сама Валентина Дмитриевна, худенькая, бледная, сутулая, хотя и совсем молодая женщина, явно нуждалась в хорошем, полноценном питании
Мама, папа и дочка чуть не насильно кормили меня супом из рыбных консервов, заправленным для сытости кусочками хлеба и обильно сдобренным растительным маслом. Я понимала, что они отдают мне последнее, что они наверняка из-за стремления обеспечить меня «хорошим, полноценным» питанием недоедают сами. Но я, хотя мне и не хотелось есть, ела все, что мне давали, и старалась есть как можно больше. Даже в горячке, в полубреду я понимала: не встану, умруумрут они, умрут страшной смертью от голода и холода, как умерли уже некоторые жители нашего поселка.
Прошло дней пять-шесть, и «хорошее, полноценное» питание, а вместе с ним и мое непреклонное стремление во что бы то ни стало вырваться из лап болезни и смерти сделали свое делоя почувствовала себя лучше. У меня появился настоящий аппетит и даже возникло острое, навязчивое желание, одно из тех, какие иногда появляются у выздоравливающих людей, я мучительно захотела горячего молока, настоящего, полноценного, свежего горячего молока. Мне стало казаться, что, как только я выпью стакан горячего молока, болезнь окончательно отступит и я моментально стану здоровой и сильной.
Но как раз именно в этот момент иссякли последние крохи «хорошего, полноценного» питания, и не только я, но и мои дорогие мама, папа, дочка оказались на грани голодной смерти.
Молока бы, один стакан горячего молокаи я бы встала, как-то невольно вырвалось у меня. Встала, и снова у нас были бы хлеб и масло
Лишь значительно позже я узнала: сразу после моих слов папа отправился к месту, где работала наша бригада. Он рассказал женщинам о нашем бедственном положении, обо мне и даже о моем сокровенном желании
Завтрак следующего дня у нас состоял из кастрюли кипятка и трех крошечных кусочков жмыха. А через час после завтрака к нам пришли три женщины из моей бригады. Они принесли целых пять булок хлеба, чуть не десять банок рыбных консервов, половину толстенной плитки жмыха и почти полную чекушку250-граммовую бутылочкунастоящего, полноценного свежего козьего молока.
Груня Портнова дала. У нее коза. Троих ребятишек от голодухи молоком спасает. Так Груня молится на свою козу. Вот и тебе А это всеот нашей бригады. Выздоравливай. Нам сидеть некогда. Работы тьма. Снова шпалы подвезли
Красиво, складно говорить мы тогда не умели. Не умели пылко выражать сострадание и сочувствие. Стеснялись высоких слов.
Время было суровым. Очень суровым. Но люди были людьми. Настоящими людьми
Живые волосы
Было их много. И появились они почти все в одно время. Мы, взрослые и дети, вернее, взрослые и мы, дети, называли их беженцами. И все мы знали: беженцы бежали от войны, а откуда, из каких мест, значения не имело. Тогда, в первые годы фашистского нашествия, война захлестнула пол-России и все ползла и ползла, как черная туча, как клубы дыма, как смертоносная волна огня, на восток. И по мере наступления этой волны все гуще и гуще становились толпы беженцевстариков, женщин, детей, уходящих, убегающих от нее.
В нашем селе, как, наверное, и в других тыловых городах и селах, беженцам помогали, чем могли. Им выделяли углы и комнаты в домах, усаживали за семейные, и без того тощие столы, им отдавали последнюю обувь и одежду. Да что там говоритьлюди и в войну оставались людьми. К тому же все понималивойна. А войнаэто прежде всего неопределенность судьбысудьбы своих близких, судьбы собственной, судьбы своей деревни, судьбы своей страны. И все понимали: для того чтобы эта неизвестность не закончилась общей бедой, общей гибелью, надо держаться друг за друга, надо помогать друг другу, ибо сегодня поможешь ты, завтра помогут тебе, сегодня выручишь ты, завтра выручат тебя
В нашей семье, состоящей из меня, девочки-подростка, и мамы-учительницы (папа находился на фронте почти с самого начала войны), беженцы появились и поселились осенью. А вот осенью какого военного годане помню
Уже после войны, когда я училась в школе, в институте, мы с мамой часто вспоминали наших квартирантокПолину Петровну и дочку ее Нину, но когда они поселились у нас, я маму не спросила. А теперь уже не спросишь
Но тот осенний день я помню так ярко, детальнобудто он был вчера
Вы, наверное, и сами знаете, с возрастом такое бывает: спроси пожилого человека, чем он занимался в среду на прошлой неделене вспомнит. А вот о каком-нибудь дне шестидесятилетней давности расскажет во всех подробностях.
Так вот
Я сидела у окна в передней комнате. Окно было высоким и широким. А за ним стояло дерево с большими золотыми листьями. Листьев на дереве было уже немногооблетели. И эти листья, как золотые зеркала, отражали солнце, переливали его в нашу комнату, где и так солнца было много
Я ждала маму.
И когда мама пришла домой с какой-то незнакомой женщиной и худенькой, высокой, выше меня, девочкой, я не удивилась, ведь мама была учительницей и к нам часто приходили другие учителя, мамины ученики и их родители.
Вот, Света, обратилась мама ко мне, знакомьсяэто тетя Поля и ее дочка Нина. Они беженцы. Их дом сожгли немцы. Теперь им негде жить, а потому они будут жить у нас. Нина будет тебе старшей сестренкой. Вместе вам будет веселее. Раздевайтесь, раздевайтесь, повернулась мама к тете Поле и Нине. Будьте как дома.
Тетя Поля и Нина сняли телогрейки, развязали и сняли большие, но грязные и рваные одинаковые клетчатые платки. И тут мама и я разом ойкнули. Стоило Нине снять платок, и по ее плечам, груди, спине заструился золотой, пронизанный золотым солнцем поток волос. Волосы были густыми и почти достигали пола.
Чудо! Мама шагнула к Нине, окунула ладони в золотой поток, снова ойкнула и замахала руками, как будто обожглась об это живое пламя. Полина, да она же вся во вшах! А голова-то, голова! Сплошные коросты и вши. Да они же съедят ее. Заживо съедят!
Три месяца горячей воды не видали и про мыло забыли, глухо сквозь слезы откликнулась Полина. Я сейчас свое рванье во двор вынесу. А то и вас наградим. Простите уж нас. Будь она проклята, война эта. Пусть все вши наши, все беды наши на проклятого Гитлерюгу перейдут. Не будет ему пощады! Не будет!
Мама подвинула на середину комнаты табуретку, сняла с гвоздика над окном большие ножницы, кивнула на табуретку Нине:
Садись! И сиди смирно!
Нина послушно села. Лязгнули ножницы, и на пол полился-заструился живой солнечный ручей.
Вошла тетя Поля. Встала у стены. Закрыла ладонями глаза:
Не могу Не могу Волосы-то у дочки какие
Волосы вырастут! Закончится война, откормимсябыстро вырастут. А вши заесть насмерть могут. Вон уже и так коросты в раны превратились, не заживают. Пропадет девчонка! резко, не глядя на тетю Полю, ответила мама, продолжая щелкать ножницами. Сейчас обработаем голову керосином, и я баню истоплю
Я сидела у окна, смотрела на медленно сползающие с плеч Нины золотые пряди и привычно не вмешивалась в разговор взрослых. С Ниной же мы еще не успели обмолвиться ни одним словом.
Текло солнце. Стекали, ложились, укладывались в золотую копешку Нинины волосы
Все! Мама распрямилась. Иди, Нина, во двор. Отряхнись. Сейчас я принесу бутылочку с керосином. Надо помазать, иначе вши и теперь не уйдут. Но это совсем не больно.
Нина вышла. Следом за ней вышла тетя Поля.
Мама взяла лежащие у печки совок и веник, подошла к Нининым волосам и отшатнулась:
Они же шевелятся! Шевелятся!..
Волосы действительно шевелились. Шевелились от кишащих в них гадких насекомых.
Шла война.
По дорогам шли беженцы.
По дорогам шло горькое горе. Страшное горе
Банный день санитарного поезда
Санитарный поезд пришел на нашу станцию часа в три ночи, а часов в пять утра вокруг него собралось почти все население станцииженщины, старики, дети. «Вокруг» не оговорка. Поезд состоял из паровоза и двух обшарпанных, закопченных, испещренных осколками и пулями вагонов. Так что для того, чтобы окружить его, хватило бы трех-четырех десятков людей. Нас же было значительно больше.
К поезду в такую рань мы вышли-выбежали не из досужего интереса, не из любопытства. Каждый из нас в каждом идущем мимо нашей станции военном поезде надеялся хотя бы на мгновение увидать своего сына, отца, брата, мужа, которые где-то там, далеко-далеко за Уральскими горами, за рекой Волгой, сражались с фашистской нечистью.
И хотя все мы, тыловики, отлично поднимали: надежды наши наверняка бесплодны и бесполезны, стоило где-то еще за дальним поворотом появиться струйке паровозного дыма, все население станции неведомо как и откуда узнавалоидет военный поезди бежало, шло, семенило, тащилось на вокзал. Надо сказать, что слова «семенило», «тащилось» тоже не случайны. На третьем году войны бегать еще могли мальчишки и девчонки. Взрослые жеженщины и старики, отдающие своим детям и внукам последние крохи хлеба, от бега воздерживались. Многомесячное недоедание изменило походку многих из них, сделало ее неровной, неустойчивой, зыбкой, тяжелой.
Наши надежды подогревали, скорее всего, сочиненные кем-то из наших станционных фантазеров-оптимистов слухи, что на соседней станции (обязательноне на нашей, а на соседней!) вот у этого или такого же, как этот, поезда Дарья, Марья, Лукерья (имя для правдоподобности называлось обязательно) встретила мужа, сына, брата
И егомужа, сына, брата начальник (почему-то всегда это был генерал) на целых два-три-четыре (с каждым добавлением нового часа вера к рассказчику убывала) часа отпустил домой
Двухвагонный санитарный поезд, как и положено, с двух сторонпо одному с каждой стороныохраняли совсем молоденькие, бледные, веснушчатые, похожие друг на друга солдатики. На наши вопросы: «Откуда?», «Куда?», «Кто в вагонах?» они, как и положено, не отвечали. Не много мы узнали и от хмурых, чумазых, безгранично уставших машинистов. Однако кому-то из наших все же удалось выведать, что два вагонаэто не поезд, а остатки от разбомбленного фашистскими самолетами большого санитарного поезда. А многие из раненых, находящихся в вагонах, ранены дваждыи на фронте, и на пути с фронта при бомбежке.
Через час-полтора двери одного из вагонов распахнулись и на перрон вышел высокий, седоголовый офицер. Он был чисто выбрит. Пуговицы его, словно маленькие зеркала, отражали яркие лучи утреннего солнца.
Офицер огляделся, увидел ящик с песком, стоящий у щита с пожарными инструментамилопатами, ломами, двумя красными ведрами, быстро подошел к ящику и поднялся на него. При этом офицер чуточку поморщился и, уже стоя на ящике, потер правую ногу. Однако он тут же распрямился, расправил плечи и, терпеливо подождав, когда из-за противоположной стороны поезда выйдут все встречающие, сказал:
Граждане и гражданки! Но, видимо, внимательнее разглядев граждан и гражданокстоящих перед ним изнуренных женщин, согбенных стариков и босых грязноногих мальчишек и девчонок, поперхнулся, поправился: Земляки, бабоньки дорогие, в этих вагонах раненые бойцы, тяжелораненые бойцы. Все они настоящие герои. Все они пролили свою кровь за Родину, за вас. Они не могут вставать, ходить. Мы второй месяц в дороге. Поезд попал под бомбежку. В эти два вагона собрали тех, кто остался живым после нее. Яврач, и яначальник этого поезда. Из медиков остались живыми и здоровыми я и две медсестры. Питанием раненые обеспечены. Нам отдавали все, что могли, сибиряки на всех предыдущих станциях. Но сейчас наши раненые очень нуждаются в помывке. Их надо помыть. Хорошо помыть, как в бане. Надо простирать одежду, простыни, бинты. Можем ли мы надеяться на вас?
На какой-то миг все затихли, а потом разом качнулись, шагнули к офицеру:
Да ты что спрашиваешь, уговариваешь? Конечно!
Готовы!
Сделаем все!
Родные вы наши!
Вперед вышла широкоплечая, осанистая Галина Ивановна Квитковская:
Я председатель здешнего Совета. Сделаем все, что надо. Истопим бани. Дров наберем. Надо будетзаборы испилим. Воды в реке хватит. Мыла нет, щелока из золы наделаем!
Ничего этого не надони заборы валить, ни щелок делать! остановил Галину Ивановну начальник поезда. Я же сказалв вагонах тяжелораненые. Не могут вставать. Не могут ходить. Поднимать, переносить их нельзя. Надо просто нагреть побольше воды, собрать побольше чистых полотенец, платков, мочалок и осторожно, очень осторожно, я буду рядом, протереть, помыть их. Мыло у нас есть. Немного. Но хватит. Воду, наверное, можно греть здесь, на станции, или действительно в баньках, в ближних домах. И ещея уже говорилнадо простирать одежду, белье, простыни, бинты. Простирать и просушить. Мне сказали на узловой станции, что здесь наш поезд простоит до завтрашнего утра.
Фая, Петька, Васька, Андрюшка, Вера, обратилась Галина Ивановна к стоящим чуть в стороне от взрослых подросткам. Мигом сбегайте в поселок и позовите сюда всех, кто еще остался дома. Лишних не будет!
Мне было одиннадцать лет. Я оказалась в числе названных посыльных. Мы тут же разбежались-рассыпались по улицам
Прошло немного времени, и во многих домах и баньках задымили трубы, и вскоре всех насмальчишек, и девчонок, и некоторых из взрослыхГалина Ивановна отправила подносить воду. Горячую воду, кипяток к вагонам подносили взрослые. Мытеплую и холодную. Ведра мы носили вдвоем. Надевали ведро дужкой на палку и несли. Поднять и нести ведро в одиночку многие из нас не могли.
Кроме того, мы разносили по домам груды простыней, белья, бинтов. Белье, бинты и даже простыни были в темных кровавых пятнах. Они издавали тяжелый запах, от которого подташнивало и кружилась голова.
В вагоны нас, подносчиков и относчиков, не пускали.
Как женщины мыли тяжелораненых, что им пришлось увидеть, испытать, почувствовать, я не знаю. Помню, что лица у тех из них, которые выходили из вагонов, чтобы вручить нам кипы белья и простыней, бинтов, гимнастерок и брюк на стирку и принять от нас воду, были бледными и мокрыми, то ли от пота, то ли от слез. С нами, подростками, женщины не разговаривали, да и некогда было разговаривать.