Всю свою работу мы закончили уже на исходе дня. Без отдыха, без обеда, да их и не было в то времянастоящих обедов, мы носили воду не только к поезду, но и женщинам, стирающим госпитальные принадлежности. К тому же мальчишки собирали дрова, а девочки развешивали выстиранные вещи для сушки.
А потом, наскоро перекусив, все мыи взрослые, и детине сговариваясь, без всякого указания или приглашения собрались у санитарного поезда.
Усталые люди лишь изредка перебрасывались словами. Все смотрели с высокой насыпи вниз, на поселок.
Заходящее солнце вызолотило окна домов, как-то особенно ярко высветило белизну простыней, белья и бинтов, вывешенных на просушку. Простыней, белья и бинтов было так много, что мне показалось, что у каждого дома снова по-весеннему расцвела черемуха
Из вагона вышел начальник поезда. Он был таким же собранным, подтянутым, красивым, как и утром. Казалось, что минувший трудный и долгий день ничуть не утомил его.
Офицер подошел к нам и стал, как и мы, молча смотреть на поселок, на заходящее солнце.
Как они там? кивнул кто-то из взрослых в сторону вагонов.
Блаженствуют. Спят, не глядя на спрашивающего, ответил врач.
Жить будут?
Будут. Обязательно будут. Они обязаны жить
И поверьте, я до сих пор помнютот вечер был теплый, тихий, добрый, такой, каких будет много, много после войны, после Победы.
Люська-воровка
Мужа своего, Гришу моего незабвенного, проводила я на фронт в 43-м году. До этого он забронированный былбронь имел. Так говорили о тех мужиках, которых по той или иной причине в армию не призывали, на фронт не отправляли. Чаще всего они в таких местах работали, где без них обойтись нельзя было, на шахтах, на железной дороге, на строительстве мостов, на военных аэродромах.
Мой-то Гриша мост строил через реку нашу. Вон мост-то этот из окна видно. Смотрю иногдаГришу вспоминаю. Этот мост тогда военное значение имел. По нему после наши войска Китай от японских самураев освобождать шли.
Достроила Гришина бригада мост, и всем скопом мужики на фронт ушли. Осталась я одна с тремя детьми. Старшему, Андрюшке, одиннадцать, средней, Аленке, семь, младшему, Ленечке, три.
Остались мы без Гриши и сразу заголодали. До этого мы голод как бы со стороны видели: многие семьи в селе голодалишелуху картофельную ели, на мангире, щавеле перебивались, но нас эта беда обочь обходила.
Грише паек выдавали. Работа у них была тяжелая, опасная, на большой высоте над водой с утра до вечера трудились, ну и подкармливали их. Гриша же каждый сухарик, каждую плитку жмыха, каждый килограмм горохадомой, нам, нес. Кроме того, он рыбаком хорошим был. Там же, недалеко от моста строящегося, два-три перемета ставил и почти каждую неделю то пару сомов, то пару красноперов или щук приносил.
Картошку сажали. Капуста, свекла, морковь не выводились. Не голодали.
А ушел Гриша, и все как-то в один момент набок повалилось. Хлеба, что я на карточки получала, не хватать стало.
Картошка так убавляться началатого гляди без семян останемся. Андрюшка с друзьями-пацанами такими же за рыбалку принялсяучебу школьную подзапустил, а рыбойголяшками малюсенькимираза два нас угостил, и все.
Вижу ядело худо. Впередини просвета. Стала от маленьких кусочков хлеба крохи отламыватьв холщовый мешочек, подсушив, складывать, к черному дню готовиться.
Месяца за два-три у меня килограмма полтора-два сухариков накопилось. В случае чего с ребятишками с неделю продержаться можно будет, конечно, если к тому же какой-нибудь приварок придуматьсвеколку, морковку одну-другую отварить
Мешочек с сухариками я даже детям не показывала. Просить начнутне выдержу, скормлю. Мышей в доме не было. В войну в домах вообще мышей мало было. Делать нечего быловот и ушли. Еду, если она была, люди научились так хранитьне то что мышь, комар носа не подточит. И все же я и мышей остерегалась. А вдруг да какая объявится
Так вот, значит, мешочек с сухариками я в мужнин брезентовый рюкзакс ним Гриша и на работу, и на рыбалку ходилположила, а рюкзак под самый потолок в сенях повесила. Гвоздь для этого чуть не впритык к потолку вбила и повесила.
Была у нас в ту пору кошка. Люськой ее звали. Хорошая была кошка. Ласковая, умная, а уж мышатницаза сто метров мышь слышала и чуяла. Люську мы задолго до войны в дом взяли, да к 43-му году она уже отяжелела, состарилась. Спит, бывало, днем и ночью где-нибудь в уголке и из дома только по великой нужде выходит. Даже за воробьями охотиться перестала. Понялабесполезно. Ни скорости, ни гибкости. Зря последние стариковские силы тратить не стоит.
А есть же, как и все мы, Люська, естественно, постоянно хотела. Сядет, бывало, у стола, когда мы свои крохи едим да кипяток швыркаем, смотрит горестно и даже не мяучитпонимает: нам и самим есть нечего.
Посидит-посидит и снова спать уйдет. Конечно, не выдерживали мыотщипывали от своих паек крошки, но накормить досыта не могли, сами досыта не ели.
Страшная штукаголод. Ох, страшная. На все он и человека, и любую божью тварь толкнуть может
Проснулась я однажды ночью, летом это было, по привычке прислушаласьдети спят. Спокойно спят, носами посапывают. Лежу и так же привычно думаю: «Как там Гриша? Жив ли, здоров ли? Что-то писем давно нет»
И вдругв сенях шорох и хруст какой-то Летом мы иногда дверь из избы в сени не закрывалиот духоты-жары спасались. Сенную наружную дверь запрем и спим спокойно. Война, голод, а вот воровства-грабежа такого огульного, как сегодня, не было. И воровать было нечего, и народ честь-совесть имел. Без нее, без чести-совести, Гитлеру поганому и рогов бы не сломали. Черной саранчой фашисты проклятые на Россию-матушку обрушились, и не только пушками-танками, а и светом душевным наш народ их ослепилостановил
Так вот, значит, услышала я шорох и хруст и обмерла.
«Неужели, думаю, Андрюшка или Аленка про запас мой на черный день вызнали и в потемках тайком, по-воровски сухари грызут? Стыд-то какой!»
Приподнялась-пригляделась. Да нет, вон Аленка спит, а вон на диванчике Андрюшка калачиком свернулся. Не воры ли? Ведь хрустит же кто-то сухарями. Явно слышухрустит.
Встала, зажгла лампу-керосинку, тогда у нас в селе еще электричества не было, взяла кочергу, что у печки лежала. Ив одной руке лампа, в другой кочергашасть в сени. Как в омут головой вперед с разбега прыгнулани капельки страха не испытала, ведь это же надоворюга у детей последние крохи сжирает!
Переступила порогникого. Подняла лампурюкзак под потолком покачивается, по стене елозит, а на нем Люська висит. Прогрызла в брезенте, да еще и в мешке холщовом дыру, просунула туда голову и грызет, грызет, грызет сухари. И даже когда меня услышала, свет увиделагрызет, остановиться не может.
Бросила я кочергу, поставила лампу, схватила Люську за хвост и за дверь, на улицу выбросила. Не била, не ругалавыбросила и все.
И вот не знаю, чем объяснить, но кошка, Люська наша, больше домой не вернулась. С месяц мы кискискали, звали еекак в воду канула, не вернулась.
Я думаюот стыда не вернулась. Стыд-то, он у каждой животинки естьу собаки, у кошки, у курицы. Это только у человека его иногда не бывает
Сколько лет с тех пор прошло-пролетело! Сколько бед-горестей пережить пришлось! Гриша мой там, на войне, навсегда остался. Под самым Берлином погиб. В реке при переправе утонул и даже могилки нам своей не оставил. Хожу я тут на наше сельское кладбище. Как положено, в дни поминовения хожу. Постою у могилок фронтовиков, что с войны вернулись и уже в мирные годы упокоились, постоюГришу вспомнюпоплачу, яичко, блинок на блюдечко поминальное положу
Они, фронтовики-то, на войне друг с другом последним делились и теперь с Гришей поделятся. Дети выросли. Слава богу, все выросли. Своими семьями обзавелись. Поразъехались. Теперь иногда в гости приезжают. Внучата приезжают. Тоже самостоятельными людьми стали.
Не забывают меня. Слава богу, не забывают, да вот поездки-то нынче дороги, а этих самых, тьфу ты, как ихолигарховв семье у нас нет. Ничего живут всеи дети, и внукине голодают, концы с концами сводят, перебиваются, не жалуются, этих самых, тьфу, олигархов, слава богу, нас в роду нет
Войну, голодуху вспоминаю редко. Не хочу. Зачем? Не дело этопрошлыми бедами упиваться, душу травить А вот Люську нашуворовку невольнуюнет-нет да вспомню.
Включу телевизор или радио, там все о бандитизме, грабежах, да кражах говорят. И сама не знаю, почему Люську вспомню. Совестливая кошечка была.
Гороховый цвет
Странно Когда я подхожу к грядке с цветущим горохом и смотрю на фиолетовые, сиренево-голубые и белые конвертики его цветов, мне становится грустно. Грусть эта какая-то тонкая, чуточку тревожная.
И так бывает всегда. Почему?
Попытался ответить на этот вопрос, найти истоки непонятной грусти, проникнуть за ее дымку. И вспомнил.
Война. Голод. Не разовыйострый, но нестрашный, неопасный, длящийся только до первого ломтика хлеба, до первой ложки супа или каши, а другой голодмноголетний, тягучий, как изнурительная, угрожающая жизни болезнь.
Война. Лето. Мне пять лет. Раз по десять в день подхожу я к грядке гороха, посаженного мамой. Ох, как она берегла семенадесятка два-три сухих горошин! Ох, как мне хотелось съесть хотя бы одну из них!
И вот он растет, растет царь-горохсамое сладкое, что мне пришлось попробовать за годы войны.
Война Война День Другой Третий Вечность. Наконец-то на полупрозрачных стебельках-вьюнках появляются фиолетовые, сиренево-голубые и белые конвертики цветов.
Мама, можно съесть хоть один, мама?
Потерпи, сынок, потерпи.
А почему ты плачешь, мама?
Война
День Другой Третий За цветкомкрошечный, с ноготок, зеленый пирожок, маленькая полупрозрачная рыбка с темными пятнышками икринок. Сладкий пирожок. Сладкая рыбка.
Ешь, сынок, и расти, расти и живи долго.
А это тебе, мама. Я хочу, чтобы ты тоже росла и жила долго.
Война
Гороховый цвет
Память Грустно-тревожная память
Соболья шуба
Весной 44-го окончил я седьмой класс и сразу же пошел чабанить. Родители мои были колхозниками, автоматически колхозником стал и я.
Отца в армию не призывали, на фронте он не былработал сторожем на зернотоке. Дело в том, что еще задолго до войны он стал инвалидом. Будучи трактористом, потерял ногу. Так он сам рассказывал, трактор забуксовал на крутом пригоркемашины тогда были слабые и капризные. Отец стал подкладывать под заднее колесо тяжелый сосновый чурбак. В это время трактор неожиданно пополз по грязи назад и подмял отца
Мама работала там же, на зернотоке. Лопатила, как тогда говорили, сырое зерно вместе с другими женщинами, затаривала его в мешки, грузила эти мешки на телеги, отправляя зерно в райцентр.
Однажды она с молоденькой напарницейвчерашней школьницейподняла тяжелый мешок, и у нее, по словам мамы, «что-то оборвалось в правом боку». К врачам мама не обращалась, да и не было у нас в деревне врачей, на здоровье не жаловалась, но, возвращаясь с зернотока, сразу же ложилась и почти всегда отказывалась от ужина. Впрочем, и ужина у нас как такового не было. Пара картошин на троих да ломтик черного остистого хлебавот и весь ужин.
Колхозники до войны, в войну и еще многие годы после войны трудились в основном за «палочки» так называли в народе трудодни, на которые лишь изредка по осени, после уборки урожая, выдавали чуть ли не по пригоршне зерна на трудодень. Жили же, правильнее будет сказать современным языкомвыживаликолхозники за счет своего личного хозяйства. Те, кто был помоложе, поздоровее, посноровистее, имели коровенок, козушек, кур, выращивали картошку, овощи. У нас же не было ни коровы, ни козынекому было заготавливать для них сено, а пяток кур неслись только летом, потому что их основным питанием, из-за отсутствия другого, были кузнечики да разные козявки, в поиске которых куры часто уходили чуть ли не за версту от дома. Надо сказать, что о воровстве, о котором сегодня говорят стар и млад и которое стало чуть ли не главной темой всех газет, в те голодные годы многие из нас даже не слышали и не имели понятия, что это такое. Куры не терялись, но, как я уже сказал, дохода не давали.
Короче говоря, жили мы хуже, беднее многих других, отнюдь не богатых колхозников-односельчан.
Большую помощь оказывала нам моя бабушка, мама отца Ефросинья Антоновна, для меня простобаба Фрося. Жила она на другом краю деревни в большом пятистенном доме. Жила одна. Никакие уговоры отца и мамы перебраться к нам на нее не действовали.
В этот дом я к Роману женой пришла, в этом доме тебя родила, вырастила, в нем и помру, не раз и не два говорила она отцу, беспокоившемуся за нее. Хотите, ко мне переселяйтесь, а лучше и не надо. У вас дом хороший. Рядом с током А отсюда пока на одной ноге до тока допрыгаешьдень пройдет. Да и привычнее мне одной. Хочуприлягу, хочувстануни у кого не спрос, никто не указ. Живите там, в Марьином (так звали маму) доме. Ее отец, как и мой Роман, мастеровым был, умел топор в руках держать. Буду жить одна. Буду Романа ждать. Вдруг да объявитсявернется, а меня нету родного дома ставни заколочены или в нем чужие люди живут Не простит
Много, много позже, уже после смерти бабы Фроси, я узнал, откуда ждала она своего Романамоего дедушку Романа, с которым мне так и не пришлось увидеться Он был посмертно реабилитирован в 1987 году
Лето и осень я прочабанил нормально. Мой старший чабан Корней Федорович Бутузовсемидесятипятилетний старикоказался человеком добрым и спокойным. Несмотря на возраст, он старался поровну разделять наши чабанские обязанностипас овец, ремонтировал загоны, готовил еду.
Ты, Мишка, поперед батьки в пекло не лезь, добродушно ворчал Корней Федорович, если я пытался поднять тяжелую жердь или волочил от ключа, находящегося под пригорком, на котором располагалась наша стоянка, полное ведро воды. Надорвешьсябудешь всю жизнь кряхтеть да охать, как я, когда на коня сажусь.
Дедушка Корней научил меня доить нескольких самых послушных овец. Мы делали из их молока что-то вроде сыра или брынзы, пили его в любое время дня и, несмотря почти на полное отсутствие хлеба, не голодали. Доброй добавкой к нашему столу являлись клубни алых саранок, мангир, болотный лук и даже караси. Карасей я ловил рано утром или поздно вечером в маленьком круглом озерке. Озерко находилось тоже у подножия нашего холма и подпитывалось ключом. В озерке мы поили наших овец.
Иногда Корней Федорович или я выбирались в деревню и увозили подарки моему отцу, маме, бабушке Фросе и его женеДарье Васильевнебабушке Даше. Подарками были все те же сыр, брынза, клубни саранок, мангир, болотный лук и караси.
Ты своих-то предупреди, чтобы о наших гостинцах, о сыре нашем, помалкивали. Я Дарье уже давно пригрозил: сболтнешьв тюрьму вместе пойдем! сразу же наказал мне Корней Федорович. Узнает начальство, возьмут да в краже колхозного имущества обвинят. И пойдем мы с тобоймал да старкуда Макар телят не гонял. Лет пять назад племянница моя Женька захотела в баньке попариться. Соорудили они с Димкоймужем еебаньку-курнушку. Пошла дуреха в березнячок, что за огородом у ихнего дома и сейчас живет-поживает, и наломала веток на пять веников. Попалась лесообъездчику. За пять веников пять лет тюрьмы получила. До сих пор от нее ни слуху ни духу нет. А Димка еще в 41-м под Москвой геройской смертью погиб. Под танк с гранатами бросился. Командир его так в похоронке отписал Кто знает, может, не от геройстваот тоски по Женьке своей он под танк-то бросился. Кто знает
Беды начались с наступлением первых холодов.
И главная из нихотсутствие у меня теплой одежды: десятки раз перелатанное мамой пальтишко, в котором я ходил в школу и из которого к тому же за весну и лето изрядно вырос, не годилось для работы в степи. Малейший холодный ветерок, и я был вынужден слезать с коня и прятаться за его теплый бок.
Не было у меня и добротной обуви. Кирзовые сапоги с потрескавшимися от старости и долгой носки голенищами тоже не держали тепло. Но тут спасали портянки. Их я наматывал не только на ноги, но и поверх сапог. И если бы имелась возможность подолгу не слезать с коня, я, вероятно, смог бы в такой обувке пережить и самые большие морозы.
У деда Корнея дела в этом отношении обстояли получше. Старый чабан имел еще довоенный полушубок, засаленные до блеска, но все еще крепкие стеганые ватные штаны и подшитые толстым войлоком валенки.