По той самой жизни, сэр, куда, должно быть, приходил в его снах нигде не принятый и никому, по-прежнему, не нужный Омар бен Ахмат, заставляя Лютера скалить в сонной улыбке желтые зубы и ворчать свое довольное, почти нежное «крр-рмх-х-х-х».
15. Мозес
Бог его знает откуда он взялся, этот самый Мозес, который то приходил к нему во сне, то вдруг напоминал о себе какими-то смутными воспоминаниями, которые явно принадлежали не ему, а то вдруг окликал его посреди улицы, так что Давид вздрагивал и оглядывался так, словно он и в самом деле имел какое-то отношение к этому самому неуловимому Мозесу, неведомыми путями проникавшему в его сны.
Со временем, правда, он уже мог сказать об этом самом Мозесе кое-что более или менее определенное, например, что он больше любил приходить к нему под утро, когда восток едва еще только посветлел, а сновидения делались яснее и отчетливей. Похоже, он что-то хотел сказать ему, этот Мозес, и при этом дергался, суетился и махал руками, словно боялся, что его не услышат или что никто не поймет того, что он рассказывал и что было для него, видимо, очень важно, иначе, зачем ему было так часто появляться в его снах и заставлять Давида просыпаться и вспоминать увиденное?
Конечно, все прекрасно знали, что будущее отбрасывает тень, но никому, вероятно, не приходило в голову, что это будущее будет являться во сне под именем Мозеса, да еще норовя произнести это имя на американский манер, вот так вот, слегка вытянув губы и растягивая «о», одновременно произнося «е» как «и» так что в результате получалось самое настоящее американское имя, не Моше и не Моисей, и не Мусса, а именно Мозес, и даже «Мозис» для тех, разумеется, кто обладал совершенным слухом и хотел, чтобы произнесенное ими имя напоминало о Большом Американском Каньоне или «Хижине дяди Тома».
Будущее, между тем, действительно отбрасывало тень, нимало не беспокоясь о том, кому эта тень нужна, так, будто это выходило за рамки его интересов, которые ограничивались точной передачей неизбежно-грядущего, что, в свою очередь, было, пожалуй, похоже на то, как если бы ты смотрел в будущее, а будущее смотрело на тебя, так что в результате получалось что-то вроде того, о чем однажды сказала Анна, отметив в каком-то разговоре, что мы настолько далеко ушли от Бога, что можем надеяться повстречать Его на другой стороне.
Еще, отметил как-то Давид, это было похожее на трость рабби Ицхака, на набалдашнике которой двуликий Янус смотрел в разные стороны, тогда как даже слепому было понятно, что его лица смотрят в глаза друг другу, не в состоянии отвести прочь свои глаза, между которыми лежал целый мир.
И все-таки эта тень плутала в его снах совсем не напрасно, но с каким-то тайным умыслом, который, похоже, заключался в том, чтобы это будущее все-таки задало тот вопрос, который он, кажется, считал самым важным, хотя ответ на него по-прежнему ускользал с каждым сновидением, прячась в глубине его путаных снов или торопливо возвращая его из сновидений в явь.
Вопрос этот был сначала о том, чем мужчина обыкновенно удостоверяет свое существование в этом миреи ответ на него был, конечно, прост и понятен, потому что кто же не знал, что мужчина удостоверяет свое существование мужеством, умом, остроумием и делом. Он удостоверяет себя бесстрашием, нежностью и смехом. Уверенностью и верой. Талантом и умением. И все такое, что можно было перечислять до бесконечности, пока на него ни придет другой вопрос, который спросит, чем же удостоверяет свое существование мужчина перед лицом всемогущего Господа, которого не удивишь ни умом, ни нежностью, ни мужеством?
Не удивишь ничем, Мозес.
Должно быть, он просто поперхнулся во сне от такого поворота, перед которым были бессильны все ухищрения человеческой логики.
Перед лицом Господа, дурачок!
Кажется, все, на что он оказался тогда способен, был глупый и несуразный вопрос:
Тебя больше ничего не интересует, Мозес?
И этот Мозес, этот наглец, пробирающийся в чужие сновидения и не знающий меры, ответил:
Ничего, ответил Мозес, чем и положил конец этому сну, вернув Давида равнодушной яви, где не было места никаким Мозесам, занятым такой вот ерундой, как выяснение того, чем может удостоверить себя мужчина перед лицом Господа, которыйхоть и оставался недосягаемым совершенствоммог все-таки в любую минуту посадить тебя в лужу или подстроить все так, что тебе пришлось бы отмываться от этого до конца жизни.
Как бы то ни было, сэр, вопрос оставался без ответа.
16. Филипп Какавека. Фрагмент 42
«БЫТЬ СЕРЬЕЗНЫМ. Вот, пожалуй, самое несерьезное дело на светебыть серьезным. Ведь слишком большая серьезность, как правило, чаще всего незаметно оборачивается своей противоположностью. Оттого большинство инстинктивно придерживается золотой середины.
Следует ли нам заключить отсюда, что серьезноенесерьезно, а в несерьезном, напротив, кроется величайшая серьезность? Такой вопрос свидетельствовал бы только о чрезвычайно серьезных намерениях спрашивающего. Я же только хотел еще раз подать свой голос в защиту оборотней».
17. Кое-какие умственные движения вокруг Маэстро
Тот день, кажется, так и кончилсяничем.
Не считая, правда, небольшого экскурса в размышление Маэстро над вечными проблемами пространства и времени, что, впрочем, случалось довольно часто, тем болеекогда в руки Феликса попадала эта общая толстая тетрадь в голубом коленкоровом переплете.
Вот, послушайте, сказал он, листая тетрадь в поисках нужного места. Мне кажется, это вам понравится.
И он прочел, как всегда слегка шепелявя и торопясь, отчего иногда было трудно разобрать какое-нибудь невнятно произнесенное слово и приходилось, чтобы не обидеть Феликса, догадываться о его смысле самому.
"Иногда мне кажется, читал он, наставительно подняв в потолок указательный палец, что я не люблю пространство, потому что оно порабощает меня своей фальшивой готовностью подчиняться всему, что его наполняет, не переставая в то же время властвовать и повелевать отданными ей вещами, лишая их свободы и превращая в послушные тени. Конечно, оно всегда готово принять все что угодноэто пространство, не знающее исключенияно именно принять, как принимают милостыню, как принимают тебя богатые родственники или как принимают сирот в детском доме, как принимают неприятные сны или неприятные новости, от которых ведь никуда не денешься, и с которыми теперь приходится смириться»
И дальше, сказал Феликс, переворачивая страницу.
«Пространство подстерегает меня на каждом шагу. Оно застилает мои глаза и не дает возможности увидеть вещь саму по себе, такой, какой она впервые узнала себя в Божественном замыслепотому что пойманная пространством вещь уже навсегда определена своей рабской принадлежностью к пространству, которое, прежде всего, было и остается тюрьмой вещей. Но придет час, когда вещи заговорят о своих истоках
Он помолчал немного, а затем спросил:
Ну? Что скажите?.. По-моему, это кого-то здорово напоминает. Вот только не могу понять кого.
Это напоминает Какавеку, сказал Давид.
Возможно, и Какавеку, сказал Ру. И все-таки я не понимаю, почему он так ополчился на это бедное пространство, которое, признаться, иногда бывает очень даже милым.
Боюсь, что это только иллюзия, заметил Давид и сразу добавил. Если, конечно, верить Маэстро.
Вот именно, сказала Анна, Если верить Маэстро, то разговор, собственно, идет о том, что пространство превращает любую вещь, которую оно обнаруживает, в нечто мертвое, в нечто, занятое лишь самим собой. Это самодовольное и наглое пространство, которое превращает любую вещь в некую отвлеченную протяженность, которой, на самом деле, нет до тебя никакого дела Я правильно поняла, надеюсь?
Как всегда, кивнул Давид.
Еще бы, поддержал его Ру. Мне кажется, что даже я понял.
Ну, не прибедняйся, Анна глядела куда-то поверх голов сидящих, как будто она видела там что-то такое, чего не видели другие. Только на самом деле все обстоит не всегда так, как он говорит. Есть пространство, которое созидается из улыбки. Или из шелеста осенней травы. Или из вещего сна. Да мало ли
Или из звона китайского фарфора, сказал Ру, словно напоминая опять один из фрагментов Филиппа Какавеки. Кажется, мы с Анной мыслим параллельно.
В таком случае, я мыслю перпендикулярно, сказал Феликс и негромко засмеялся. Потом добавил:
Давайте лучше подумаем вот над чем. Маэстро хочет освободить вещь или события от власти пространства, которое превращает вещь в нечто мертвое и чужое Так?
Да, сказал Ру.
Следовательнои Феликс посмотрел на Давида, как будто именно от него ждал продолжения.
Следовательно, сказал Давид, жестом приглашая Феликса ответить самому.
Следовательно, нам надо увидеть вещь не как нечто протяженное, на чем настаивал Декарт и вслед за ним вся европейская философия. Нам надо увидеть вещь, как нечто, что демонстрирует нам свою сущность совершенно иначе, чем просто протяженность И тогда нам остается признать, что этим самым нечто может быть только эйдос, как бы мы его сейчас ни понимали. Потому что ничего другого та же европейская философия за две с половиной тысячи лет не нашла.
Ура, сказал Ру. Теперь, по крайней мере, мы знаем, кто виноват.
Вещьне протяженна, повторил Феликс слегка заунывно, словно он собирался заговорить разом все вещи мира, заставив их отказаться от протяженности и поведать о себе что-то совсем другое. Она обнаруживает себя как эйдос, то есть раскрывается перед нами, как смысл, потому что если вещь лишается онтологического основания, от нее останется только один чистый смысл
Что радует, сказал Давид.
Ольга негромко засмеялась.
Напрасно смеетесь, господа, сказал Феликс, листая тетрадь. Самое любопытное еще впереди Вот, послушайте-ка «Если спросить, теперь, что такое вещь сама по себе, то окажется, что она не знает никакого «сама по себе», потому что ее внутренняя сущность всегда направлена за ее собственные границы, к тому, с кем она встречается в настоящем и перед кем раскрывает свой смысл, избегая одиночества и ожидая, что другой ответит ей тем же. Тем самым, вещь всегда сопряжена с тем, кому она дана, и в этом, собственно, и открывается ее подлинная природа
Но это еще не все, продолжал Феликс, открывая тетрадь в том месте, где была закладка. Вот что он говорит дальше. «Живопись означает только твою попытку искусственного превращения вещи в чистый смысл, который не нуждался бы ни в каких онтологических подпорках. Живопись хочет поймать вещь в ее первозданной истинности, как эйдос, как то, чему нет названия. Но она всегда забывает, что эйдос, как раскрытие смысла, никогда не бывает вещью в себе, и всегда раскрывается кому-то и суща всегда для кого-то. Это значит, что попытка поймать вещьозначает попытку поймать самого себя. Не подозревая, ты ищешь то, что есть ты сам. Тем самым, ты всегда находишь себя вдали от самого себя
Неплохо, заметил Давид, когда Феликс захлопнул тетрадь. Не знал, что Маэстро в состоянии так связно излагать довольно неординарные мысли.
Вообще-то эти мысли излагала я, Ольга стряхнула пепел на пол.
Ру негромко захихикал.
Пардон, сказал ДавидЯ как-то упустил.
Всегда пожалуйста, Ольга достала новую сигарету.
Лучше послушай вот это, сказал Феликс, переворачивая страницу. Минутку. «Живописьэто только знак, который не дает нам впасть в отчаяние скептицизма. Когда мы увидим вещи такими, какими они есть в действительности, мы перестанем нуждаться в холстах и красках, так же как и в литературе, и в музыке. Живопись, таким образом, есть только попытка подглядеть, подсмотреть, как обстоит дело на самом деле. Тем самым, перед нами вечная, никогда не прекращающаяся играуспеть заглянуть себе за спину быстрее, чем обернешься сам
Кажется, понятно, сказал Ру.
Или вот это, продолжал Феликс. «Пространство, которое разворачивается из вещейпринципиально другое, чем чужое пространство Декарта и Ньютона, способное с легкостью проглотить всю Вселенную. Это пространство разворачивается самими вещами, а значит, оно наполнено родными и понятными смыслами, созидающими этот светлый мир, который они делают привычным и понятным Значитдобавлю я, опасаясь быть неправильно понятым, это пространство открывает себя не для созерцания, а для проживания, для действия, для жизни, для ненависти, для любви, для понимания. Следовало бы, пожалуй, поскорее войти в него, оставив за спиной все ненужное и пустое, да только что-то по прежнему не пускает тебя, требуя, чтобы мы прошли все положенные нам судьбой расстояния и постучали во все двери, которые мы встретим во время своего пути»
Говорю же, что это просто Какавека, сказал Давид.
Ну, может, самую малость, согласилась Ру.
Совсем не похоже, возразила Ольга.
И последнее, тут Феликс постучал ладонью по тетради. Надеюсь, вам понравится. Она совсем коротенькая.
Он протер очки и прочитал:
«Увидеть пространство, не испорченное созерцаниемозначает, видимо, подсмотреть то, что запрещено богами и значитнарушить их волю. Хотя соделанное и кажется невозможным, однако наказание за него неотвратимо.
Научиться видеть поэтомузначит всегда научиться видеть неправду. А следовательно, чтобы поймать Истину, нужно поскорее ослепнуть. Ясно, что разговор тут идет уже не о живописи
Закрытая общая тетрадь легла на стол.
Ну? Что скажите? спросил Феликс.
Пока ничего, ответил внутри Давида чей-то знакомый голос.
Ничего, повторил он, удаляясь в никуда, как удаляется, слабея, одиночный удар колокола.
В конце концов, что бы там не говорилось, но ослепнуть можно было по-разномуот ослепительного ли блеска Истины, или от неудержимых слезкому как повезет.
Похоже, последняя запись немного спутала жанры, сказал Ру. Потому что дело тут идет не о вещах, а о человеке. А это не всегда одно и то же.
Действительно, рассеянно кивнул Давид, витая где-то далеко, куда не было хода ни Феликсу, ни Ру, ни Маэстро.
Ты меня не слушаешь, Дав. Потому что если бы ты меня слушал, то знал бы, что эту последнюю запись можно, пожалуй, истолковать в довольно любопытном смысле.
Сделай одолжение, сказал Давид. А то мы уже заждались.
Я серьезно, Ру, кажется, немного обиделся. Потом он поднялся со своего места и сказал:
Если внимательно прочитать эту запись, то получаетсявсе дело в том, что для того чтобы прийти к Истине, нам следует пройти сначала сквозь вещи, которые отделяют нас от себя самых и заставляют видеть то, чего на самом деле нет Мне кажется, тут есть о чем подумать.
Только не сейчас, сказал Давид. А кстати, куда подевался Грегори? Он, что, не вынес наших научных разговоров и удавился?
Он спит, сказала Ольга.
Спит, засмеялся Давид. Видели?.. И это будущий монах и защитник православных ценностей Боюсь, что Сатан уже близко.
Анна засмеялась и, кажется, погрозила ему пальцем.
Между прочим, я такого не говорил, сказал Феликс, демонстрируя в очередной раз свое принципиальное нежелание касаться в разговорах каких бы то ни было мистических идей.
А ты-то здесь при чем? Ру быстро повернулся к Феликсу, словно только и ждал, когда тот подаст голос. Разговор, кажется, идет совсем не о тебе Или я опять ошибся?
А вот это уже довольно грубо, сказал Феликс и затем добавил какую-то ерунду, вроде того, что грубость это не аргумент, на что Ру, в свою очередь сообщил, что для тех, кто мыслит перпендикулярнодругие аргументы вряд ли сумеют помочь.
Ну, хватит вам, сказала Ольга. Вы еще подеритесь.
Еще чего, усмехнулся Ру. Мы, слава Богу, в разных весовых категориях, если ты до сих пор еще не заметила.
Да, что это с вами сегодня? спросила Анна, поднимаясь и подходя к окну. Господи, какая душегубка Давайте хотя бы откроем окно.
Не уверен, что если мы это сделаем, оно потом закроется, сказал Давид.
Господи, Давид, ну, неужели ничего нельзя сделать?
Конечно, можно, сказала Ольга. Застрелиться.
18. Филипп Какавека. Фрагмент 41
«Иногда мне хочется, чтобы мне приснился какой-нибудь Апейрон или Перводвигатель, или что-нибудь в этом роде; какая-нибудь понятная непонятность, дивная игрушка, вмещающая и мир, и судьбу, где все элементы, образы, вещи, идеи и поступки могли бы уместиться на моем столе, где царил бы закон, подобный чуду и свобода мирно соседствовала бы с необходимостью так же просто, как жизнь со смертью. Я бы хотел видеть себя, гуляющего по эти пространствам, садам и лабиринтам, в которых невозможно заблудиться, себя, навсегда оставившим заботы о будущем и утратившим память о прошлом. Одно лишь тревожит меня: что как этот «апейрон» окажется правдой? Не свободным вымыслом, танцующим среди звезд свой легкий танец, а тяжелым гулом скатывающихся с горной вершины камней? Тогда конец снам! Не в этой ли тревоге причина нашего по-прежнему настороженного отношения к метафизике?»