Тогда таким встречным оказался Давид, которому пришлось часа три кряду слушать почти восторженные, хоть и не всегда внятные объяснения Маэстро, которому, похоже, прежде чем взять в руки кисть, было необходимо сначала выговориться, чтобы в результате расставить все по своим местам.
Словно каким-то образом он снимал этими разговорами ответственность с себя и частично перекладывал ее на подвернувшегося ему собеседника, который, конечно, даже не подозревал об этом.
Идея добровольного изгнания с небес, сэр.
Иисус, не желающий возвращаться домой, пока смерть и страдания царят на земле.
Его добровольного присутствие среди людей, которые несмотря ни на что по-прежнему нуждались в словах сострадания и поддержки, а не в изучении церковных брошюрок типа "Как не утратить веру перед лицом безбожного мира".
Нечто, что с равным успехом могло стать темой как для сопливого обсуждения в каком-нибудь христианском клубе, так и для обретения прочного основания, которому не страшно было доверить свою жизнь.
На самом деле, говорил Маэстро, нервно потирая руки и меряя шагами свободное пространство мастерской, на самом деле, если, конечно, относиться к нему серьезно, а не как к простому идолу, от которого мы ждем каких-то реальных благ, на самом деле, конечно, Он должен остаться среди нас. Потому что иначе получается, что Он просто оставил людей без поддержки и надежды. Просто прошел мимо и больше ничего Так ведь, надо сказать, многие и считают
Есть еще Церковь, неуверенно произнес Давид, отдавая себе отчет в слабости этого аргумента.
Если ты хотел пошутить, то тебе это удалось, сказал Маэстро: Когда я захожу в церковь, что все, что я там вижу, это только следы Его ухода. Как будто церковьэто брошенный корабль, капитан которого давно уже гуляет на берегу с девочками Поэтому, если Он вообще есть, Он, конечно, не может быть только в церкви Он должен быть с каждым, кто в нем нуждается, и кто его зовет Ты понимаешь?
Да, Давид почувствовал некоторое беспокойство, вызванное этой рискованной темой. Вообще-то об этом говорили многие, например Паскаль.
Кто говорил? подозрительно спросил Маэстро, который не любил, когда его уличали в том, что он что-то не знал или забыл.
Давид привел по памяти несколько известных цитат.
Как? переспросил Маэстро. Мы не должны спать?
Было очевидно, что он слышит эти слова в первый раз.
Пока Христос все еще висит на кресте, сказал Давид.
Пока он все еще висит там, сэр.
В этом душном солнечном сиянии, наполненном жужжанием мух и слепней, позвякиванием железа и глухими звуками человеческих голосов, обсуждающих сегодняшний день.
В этом полузабытьи, где время остановилось, потрясенное случившимся и где сегодняшний день, до краев наполненный запахом пота, крови и безнадежного ожидания, уже никогда не станет вчерашним.
Похоже, по этому поводу следовало бы сказать несколько прочувствованных слов, от которых, впрочем, вряд ли стоило бы ожидать какого-нибудь толка.
Черт, Маэстро пожал плечами. А я почему-то забыл. Просто выскочило из головы. Надо посмотреть.
Он был явно огорчен.
Впрочем, поверхностное знакомство с Паскалем совсем не помешало появлению этого цикла, часть из которого вытаскивал теперь на свет божий Феликс.
Размалеванные вокзальные шлюхи.
Игроки в домино.
Ментовская камера предварительного заключения.
Похороны.
Заплеванное кафе.
И вездеэта сухая, светлая фигура со следами ударов на теле, словно последнее, что Он мог сделать для другихэто просто находиться рядом, переживая чужую боль и чужие страдания, как свои собственные.
И все-таки, сказал Ру. Не надо забывать, что Христос это не Бодхисаттва, мне кажется Есть кое-какая разница.
Ясное дело, согласился Давид. Вопрос только в том, является ли это достоинством или, наоборот, недостатком.
О, сказал Ру, давая понять, что сказанное следует обсудить. Это интересно.
На вас не угодишь, сказал Феликс. При чем здесь Бодхисаттва? Если я не ошибаюсь, Христос пролил кровь за всех.
Спасибо, что просветил, сказал Ру. Как раз это мы и собирались обсудить. Потому что, если Он пролил кровь за всех, то, грубо говоря, не пролил ее ни за кого Если Он пролил ее за всех, то это, в конце концов, в лучшем случае, выглядит как символический акт, от которого тебе ни тепло и ни холодно Понимаешь?
Да что это на тебя сегодня нашло? спросила Анна.
На меня нашла та простая мысль, сказал Ру, что если Он действительно отдал Церкви власть вязать и разрешать, то это значит, что Церковь становится посредником между тобой и Им, а значит еще вопрос, найдешь ли ты еще Его в этой самой Церкви, которая занята по большей части тем, что без конца расхваливает свои собственные достоинства Но если Он приходит именно к тебе, то это совсем другое
Одно не мешает другому, сказала его Анна.
А мне кажется, мешает, Ру иногда мог быть очень настойчивым. Потому что, если Он приходит к тебе сам, наплевав на все, что про Него написано и сказано, то тогда не нужна ни Церковь, ни ее разрешения, ни ее благословения.... И сдается мне, что Маэстро имел в виду именно это.
Ура, сказал Давид. Кажется, богословский диспут все-таки состоялся.
Тогда, может быть, я что-нибудь, наконец, поставлю? спросила Ольга, опускаясь перед шкафчиком с пластинками. В любом случае это будет лучше, чем слушать вашу богословскую чепуху.
Поставь лучше водку в холодильник, сказал Ру. Между прочим, было бы неплохо чем-нибудь, наконец, перекусить.
Кем-нибудь, сказал Давид, впрочем, никого особенно не имея в виду.
Кем-нибудь, согласился Ру. Вопрос только, кем именно?
Только не мной, сказала Анна. Я невкусная.
А ты откуда знаешь? спросил Ру.
Знаю, сказала Анна.
Все кто пытались ее съесть, благополучно отравились, сказала Ольга, перебирая пластинки.
Надо разложить все по циклам, а отдельные картины сложить вместе, сказал Феликс Идите, наконец, помогайте, черт вас возьми Давид!
Мне кажется, мы все равно сегодня ничего не успеем, сказал Ру. Верно, Грегори?
Верно, Грегори рассматривал только что протертую картину.
Погруженный в полумрак полуподвальный зал пивной с длинными деревянными столами и низкими каменными сводами. Грязь, рыбья шелуха, недопитые пивные кружки. Бессмысленные выражения лиц и глаз. Несвежие передник и наколка официантки. Почти осязаемый громкий смех, крики, ругань, гул голосов. И странная светлая фигура в разодранном хитоне за столом, на минуту опустившая на ладонь голову и закрывшая глаза, тщедушная фигура, которая не слышала ни криков, ни смеха, не чувствовала ни боли от тернового венца, из-под которого текла по виску маленькая капля крови, ни запаха грязных человеческих тел, ни этой музыки, которая вдруг ударила из двух стоящих на шкафу колонок, первый концерт для фортепиано с оркестром, который вдруг затопил всю мастерскую, словно из открытых окон вдруг хлынули воды последнего потопа, во всяком случае, именно так ему и показалось тогда, воды потопа, не слушающие ни возражений, ни проклятий, ни похвалы, так что даже Феликс только повертел в воздухе рукой, прося немного убавить громкость, от чего, конечно, потоп не перестал быть потопом, особенно в своей первой части, в этом невероятном Allegro, которое даже не обещало снести все, что попадется ему на пути, а просто вставало перед тобой надвигающейся темно-зеленой волной, забиралось все выше и выше, и уже, казалось, цепляло само небо, которое гудело и грозило расколоться и упасть на землю.
Вспоминая этот день, он спрашивал себя позжебыл ли этот концерт только случайностью или же так и должно было случиться по воле небожителей, что она вытащила тогда именно эту пластинку, словно знак или указание, о смысле которых начинаешь догадываться только задним числом, когда уже ничего не поделаешь и остается только незаметно смириться, надеясь, что уж в следующий-то раз ты обязательно разгадаешь все эти нехитрые ребусы, которые время от времени кто-то подсовывает тебе, словно проверяя, годен ли ты еще к продолжению этой игры.
Хорошая мина при плохой игре, сэр, как, наверное, сказал бы этот приходящий из ниоткуда загадочный голос, называющий себя Мозес, хотя в этом не было ни смысла, ни понимания. Зато несомненной, кажется, оставалась эта вновь вернувшаяся мысль, настойчиво царапнувшая его в промежутке между Allegro и Adagio, когда, повернув голову, он вдруг увидел ее на полу, среди разбросанных пластинок, где она сидела, положив голову на согнутые колени и закрыв глаза, словно ей было совершенно наплевать на то, что подумают про нее находящиеся вместе с ней в этой комнате, и уж подавночто они скажут про нее завтра или сегодня вечером, делясь впечатлениями и делая сочувственные лица.
И пока длилась эта паузаот Allegro к Adagioон вдруг подумал о том, каково, наверное, ей было возвращаться сегодня сюда, в эту мастерскую, входить в эту дверь, сидеть на этом стуле, слыша запах пыльных полотен или перебирая мятые конверты пластинок, каково ей было после всего того, что, наверное, помнили ее руки и глаза, и что никуда, конечно, не могло так быстро исчезнуть, каково было ей сегодня, если, конечно, все, что говорили про нее и Маэстро, не было просто обыкновенной и ничего не значащей болтовней
12. Филипп Какавека. Фрагмент 15
«МАЛЕНЬКАЯ И НАГЛАЯ ИСТИНА. Истин много, чрезвычайно много. Но факт этот вовсе не причина для радости. Скорее наоборот. Необыкновенное число истин тревожит и беспокоит. Ведь сколько не прибавляй к этому Монблану истин еще и еще, сколько не громозди одну гору на другую, а все будет мало. Иногда даже начинает казаться, что чем больше истин мы находим, тем их становится меньше. Или, вернее, чем больше истин мы узнаем, тем сильнее одолевают нас сомнения в их истинности. К тому же нам нужна не эта или та истина, и даже не эти или те истины, а Истина с большой буквы, последняя, ясная и всёсвязующая Истина, разговаривающая с нами на нашем собственном языке. Составляют ли наши Монбланы истин такую Истинуоб этом можно даже не спрашивать. Может быть, теория, согласно которой Истина есть совокупность всех существующих истин, и может кого-то утешить, но к действительности она имеет точно такое же отношение, как и все прочие теории подобного рода. В лучшем случае нам дано наблюдать совокупность отдельных, непересекающихся друг с другом рядов истин. Но еще большетех, которые ни в какой совокупности вообще участвовать не желают, истин, с удовольствием противоречащих друг другу, поедающих друг друга и друг друга ненавидящих, истин с хорошим аппетитом и острыми зубами. Впрочем, если и все истины вдруг окажутся совокупны и составят, наконец, одну единственную Истину, то, как знать, не появится ли сразу вслед за этим какая-нибудь маленькая истина с наглой физиономией, на которой мы прочитаем явное желание наплевать и на всю совокупность истин и на каждую из них в отдельности? Одного этого предположения (которое тоже ведь есть своего рода маленькая истина, хотя бы по одному тому, что нельзя, как не старайся, доказать обратное) кажется достаточным для того, чтобы от чаемой гармонии не осталось и следа».
13. В тени Ксенофана
Господи, сказал, наконец, Феликс, вытаскивая на свет божий очередную партию холстов. Мне кажется, ты решила сегодня замучить нас этим чертовым аллегро до смерти. Между прочим, Бах писал не для того, чтобы его использовали в качестве пытки. По-моему, ты ставишь его уже пятый раз.
Оно того стоит, сказала Ольга, немного убавив звук.
Мера, число и порядок, наставительно произнес Феликс. Именно они, если ты это забыла, делают нашу жизнь относительно сносной Лучше скажи, что нам оставить на обложку Может, вот эту?.. Анна?
Можно эту, кивнула Анна.
Не знаю, сказал Ольга несколько вызывающе. Мне кажется, что Маэстро это сейчас глубоко безразлично.
Маэстро может оно и безразлично, сказал Феликс. А вот нам нет А чем языком трепать, лучше скажи, что ты думаешь о нашем альбоме. Есть какие-нибудь мысли?
Вагон.
Я серьезносказал Феликс. Кто, например, будет писать вступиловку?.. Может, ты?
Пожалуй, в его голосе можно было расслышать какую-то неуверенность, словно он спрашивал только из вежливости или в силу сложившихся обстоятельств, о которых знал только он один, опасаясь теперь услышать в ответ что-нибудь не слишком приятное.
Во всяком случае, не я, отрезала Ольга.
И напрасно, как будто с облегчением вздохнул Феликс. Между прочим, могла бы получиться неплохая статья.
Я уже тебе говорила, что я думаю по поводу всех этих неплохих статей, сказала Ольга. Могу повторить, но боюсь, тебе это не понравится.
Лучше не надо, сказал Феликс.
Я тоже так думаю, согласилась Ольга. Потому что все, что я хотела сказать, это то, что все ваши бесконечные разговоры об искусстве на самом деле ничего не стоят. Но это вы и без меня знаете.
Ну, это еще как сказать, подал голос Ру.
Вот так и сказать, сказала Ольга. Потому что дело заключается вовсе не в том, чтобы растолковать этим среднестатистическим идиотом, что такое хорошо, а в том, что надо научиться просто смотретьи больше ничего Просто открыть глаза и смотреть. А этому научить нельзя.
Пока она говорила, Давид поймал в объективе ее лицо.
Почти хищный прищур глаз. Холодный взгляд, который не обещал ничего хорошего. Едва заметная, покривившая губы усмешка.
Понятно, сказал Феликс. К сожалению, это может позволить себе не каждый Некоторые, например, хотят понять, что они видят.
Вот именно, Ольга затянулась и пустила над столом клубящийся фиолетовый дым. Хотеть хотят, но все равно ни хрена при этом не понимают. Потому что Небеса или кто там еще лишили их способности просто смотреть Открыть глаза и просто посмотреть, не задавая никаких дурацких вопросов.
Пардон, сказал Феликс, поворачиваясь к сидящей Ольге и наклоняя голову, что сразу сделало его немного похожим на быка, готового сию минуту броситься на красную тряпку. Тогда скажи нам, зачем ты тогда все это за Маэстро записывала, если для тебя главноепросто смотреть, а не понимать?.. На хрена ты записывала за ним, черт возьми?
Было видно, что он, наконец, решил рассердиться.
Потому, что он меня попросил, сказала Ольга. Надеюсь, это уважительная причина?
Ой, ну хватит вам, Анна замахала газетой, чтобы разогнать дым. Господи, какой дымище. Откройте хотя бы окно, пока мы тут не задохнулись.
Возможно, конечно, что ему это только показалось, этот легкий аромат зреющего где-то в глубине раздора, который еще только готовился, только собирался где-то, как собирается едва заметная поначалу буря, пока еще только дающая о себе знать стелющейся по земле травой и шумом еще не сильного ветра, гуляющего в кронах деревьев, но уже готовая через минуту обрушиться на землю звоном разбитого стекла и треском ломающихся ветвей.
Впрочем, пока все было относительно спокойно.
Глядя на стелющийся под солнечным светом дым, Давид вспомнил вдруг, как год или около того назад вот за этим самым столом они сидели втроемон, рабби Ицхак и Маэстро, который приехал договариваться о выставке в Иерусалиме, и которого Давид привел в мастерскую Маэстро, чтобы показать картины.
Кажется, тогда поначалу тоже все было спокойно.
В меруодобрительных отзывов, в мерунейтральных вопросов. Редкие замечания. Сдержанные, слегка натянутые пояснения.
Рабби Зак больше молчал, кивая головой в ответ на реплики Давида или Маэстро. Иногда он, конечно, делал короткие замечания или просил подвинуть очередной холст ближе к свету, но при этом все равно было трудно понять, какое впечатление у него складывается от увиденного. Возможно, подумал Давид, что никакого или даже вполне отрицательное, так что в любую минуту можно было ждать, что он вдруг приподнимет свою черную шляпу и, улыбнувшись, откланяется, отделавшись напоследок каким-нибудь общим вежливым местом.
Похоже, что так оно, кажется, и намечалось. Наверное, Давид почувствовал это по той неловкости, которая вдруг повисла в комнате, так, словно изо всех щелей потянуло вдруг холодом или как будто в комнате вдруг убавили свет.
Потом рабби спросил, отчего среди полотен Маэстро так много легко узнаваемых античных сюжетов, а Маэстро ответил, и при этом немного с вызовом, словно в вопросе рабби Ицхака скрывался какой-то обидный намек, что он по-прежнему видит в античности эталоны истинности и внутренней красоты, которым не грех было бы поучиться современным мастерам. Затем он как-то легко и сразу перескочил к теме заката античности, отметив, что, по его мнению, конец античного мира знаменует самую ужасную катастрофу, которую пришлось пережить человечеству за всю свою духовную историю.