Качели номер 16
Их было восемь. Они стояли около качелей номер 16, образуя круг на песке. Скорбные. Сгорбленные. Некоторые плакали. Некоторые обнимали друг друга и гладили по спине, утешая. Мы сидели чуть поодаль и исподтишка разглядывали их.
В центре круга стояла дородная афроамериканка с толстой книгой. Она что-то читала собравшимся вокруг нее. Вероятнее всего, Библию. Слов мы не слышали, но ее фигура и руки, держащие переплет, и взгляд, обращенный то в книгу, то к скорбящим, говорили за себя.
Факт. Секта, сказал Марик.
Это почему? удивилась я.
Да знаю я такие секты. Собираются вот так, как эти, доводят себя до исступления молитвами и рыдают, заламывают руки
В этот момент один из стоящих в круге упал на колени.
Мы вздрогнули.
Ну! Что я тебе говорил? Сектанты!
Мне стало зябко, и я почему-то вспомнила про черную бандану, которую надела сегодня утром, собираясь на завтрак.
Может, пойдем отсюда, а, спросил Марик. Погуляем по берегу. Чего тут сидеть?
Не Давай посмотрим, чем кончится, сказала я.
Присутствие смерти пугало, но в то же время завораживало и приковывало к месту. Людиудивительные существа: боятся ее, однако завидев ритуальные приметы, как мотыли летят на огонь, не в силах совладать с щекочущим нервы интересом. Приблизившись, они как вкопанные стоят и смотрят, смотрят, жрут глазами свидетельства катастроф, размазанные по асфальту кровяные подтеки, закрытые простынями недвижные тела. И что поразительношепчут друг другу: «Не смотри туда!», кидая напоследок вороватые взгляды, зудящие любопытством.
Тем временем солнце ввалилось в полдень и стало печь макушку. Я обхватила голову руками и, стараясь поддерживать разговор с Мариком, украдкой смотрела на стоящих поодаль. Их горе становилось все более и более очевидным. Все они теперь стояли в обнимку, поникнув головами.
Слушай, Ма-ар, а может, помер кто?
Может, и помер.
Марик лежал на песке и отчаянно жевал конфету «сломи челюсть!».
Может, и помер. Наверное, солдат какой-нибудь.
Солдат?
Ну да. Из Ирака. Их, знаешь, как часто привозят хоронить родителям! Война-то в разгаре
Мы помолчали. Я медленно пересыпала горсть песка из правой ладони в левую, наблюдая, как с каждым разом его становится меньше, несмотря на мои старания пересыпать все количество, не теряя ни крупинки.
Нет. Я думаю все жеэто секта, сказал Марик. Слушай, а еще «челюсти» остались?
Посмотри в сумке. Вроде да.
О! Есть еще одна!!! обрадовался Марик. Он проворно развернул конфету и засунул ее за щеку.
Я когда в церкви работал в Белоруссии, таких зверских историй наслушался! Сектанты собираются на частных квартирах, СЕКРЕТНО, и делают такое! Он сглотнул и продолжил: Сперва молятся до исступления, ну я уже говорил, потом бьются об пол, ревут, ревут, и! послушай! Нередко совершают жертвоприношения!!!
В смысле, могут зарезать ягненка или типа того? спросила я.
Какого ягненка! Человека! Маленьких детей или там молоденькую девушку.
Ужас, Мар.
Не говори!
Я посмотрела через Марикову спину.
Слушай, на сектантов они не похожи. Но что-то у них явно случилось.
Солдата хоронят тогда. Марик, наконец, развернулся лицом к скорбящим. Точно солдата.
Круг распался, и пара молодых людей, загребая песок ногами, опустив голову, пошла к океану. Дойдя до волнореза, мужчина встал на колени, закрыл лицо руками, а женщина, обняв его за плечи, застыла, смотря в горизонт. Оставшиеся на берегу тоже стали собираться куда-то, и внезапно в руках невысокого парня в бейсболке, красной линялой майке и джинсах появилась коробка, обтянутая атласом, которую он поднял на вытянутой руке и возглавил процессию, направившуюся к океану.
Это урна. Солдата хоронятя же сказал! Марик привстал на локтях и уставился в спины уходящих. А вон тот, видишь, черный парень, это распорядитель. Таких из армии присылают к родителям погибших.
Двое из круга молящихся не пошли на берег и остались около качелей номер 16. Они стали разгребать песок, ища что-то.
А что они ищут, Мар?
Не знаааю.
Может, камешек на память об этом дне?
Я бы камешек точно не брал. Зачем? Самое главное тут. Марик похлопал себя по груди. Сердце все запомнит. А камешек я потеряю завтра же.
Тем временем процессия добралась до берега и остановилась у края воды. Для того чтобы что-нибудь увидеть, нам нужно было подняться на ноги. Но мы не отважились. Любопытство было бы очевидным. Мы просто сидели и зачем-то ждали, когда они вернутся. И молчали. Полдень вымыл все краски дня, оставив нам только контуры и температуру: песок, океан, послеполуденное пекло, густое небо, людей на берегу и качели номер 16.
Обратно люди возвращались поодиночке. Им было легче. Больше никто не плакал. Некоторые брели в обнимку. А парень в бейсболке даже улыбался, рассказывая что-то. Поравнявшись с теми, кто остался на берегу, похоронившие также начали разрывать песок и искать в нем что-то.
Они что, все по камню собирают на память? спросил Марик.
Зрелище действительно было странное. Все без исключения раскидывали ботинками песок, нагибались, разглядывали что-то, поднимали, рассматривали и искали дальше. Исключение составили парень-распорядитель и женщина, читающая Библию. Они быстро попрощались и ушли вверх по лесенке, ведущей на остров.
Мужчина в черной рубашке подошел к качелям номер 16 и стал вырезать перочинным ножом на правой перекладине. Все столпились вокруг него. Голоса были оживленны, и людей объединял уже житейский интерес, атмосферу которого никогда не спутаешь с воздухом горя.
Сейчас они уйдут, мы подойдем, посмотрим, сколько солдатику было, сказал Марик.
Я стянула бандану, легла на песок и закрыла глаза.
3 ноября. Тепло, и я абсолютно счастлива. Я слышу голос океана, и он дает мне силы, и твоя любовь сделала меня живой и бесстрашной. И то, что впереди, кажется сплошным чудом, и в животе курлычет радость. И такое откровенное солнце, и корабли, стоящие далеко-далеко, и я пытаюсь прочесть их имена белыми печатными буквами по борту.
Ушли. Марик наклонился и поцеловал меня. Вставай. Слушай, а барбарисок случайно не осталось?
Я подняла голову. Пляж опустел. Будто ничего не произошло.
Я перекинула через плечо сумку, засунула руку в карман и нашла в нем еще одну конфету, пересыпанную песочком.
Такую будешь?
А то! сказал Марик и мгновенно засунул ее за щеку.
Было очень жарко. Подпрыгивая на песке, мы доскакали до качелей номер 16 и прочитали: Роза Палмер. 03.15.196811.01.2009.
Ну не солдат, пытаясь оправдать свою уверенность, сказал Марик.
Да какая разница! Гляди, как быстро похоронили.
На этом острове всегда быстро хоронят.
Мы побрели к воде. Я шла и думала: «Так странно, сегодня 3 ноября, а 1-е было так недавно, у меня еще не помыт противень, на котором я запекала курицу, и после, в честь 1 ноября, мы ужинали на берегу в кромешной тьме, и Марик уронил в песок пол-огурца, и, может, эта Роза Палмер была еще жива, а теперь ее уже нет НИГДЕ, а противень еще не помыт, и в моем сознании эта скоропостижность навсегда будет связана». И так мы шли и шли вдоль берега и молчали, а потом увидели выброшенные на берег красные гвоздики, и сомнений не было в том, что это последние цветы умершей женщины. И я подумала, что, может быть, мы идем по пеплу, оставшемуся после нее, и эта очевидная взаимосвязь живого и мертвого сродни каше, тщательно перемешанной в кастрюле. Но страшно мне не стало, и Марик вдруг взял меня за руку.
Степа и самолет
Степа летел в самолете и жмурился. Сперва от страха. Когда взлетели и стали кружить над «Внучкой» от боли в ушах. Когда погасло табло о ремнях безопасностиот стыда попросить соседа встать и пропустить его в туалет. Потом захотелось пить. Степан, нагнувшись к иллюминатору, стал сосать латунную барбарису, жажда, однако, не отступала. Потом принесли, наконец, воды, и Степа, нечаянно задев заветный стаканчик, опрокинул его себе аккурат в ширинку белых брюк. Немедленно захотелось повеситься. Пятно объявило невозможным встать вообще. Пятно было красноречиво. Степа жмурился и задыхался. Стал красным. Нечаянно нажал кнопку вызова стюардессы. Не заметил, как. Чуть не лопнул от неожиданного: «Чего-нибудь хотели, гражданин?». Пришлось попросить еще воды. Выпил, полегчало. Хотя жидкость, казалось, с трудом находит для себя единственный правильный путьдо того разбух мочевой пузырь. Степа принялся считать. Считал и жмурился. Застрял на девяти. Широко открыв глаза, он лупил в иллюминатор и проклинал свою неуклюжесть, а до этого нерешительность, а до этого трусость, а до трусости отцовы предательские корниотец отца стал старостой в белорусской деревне и доносил на своих. Положение было аховым. Степан уж было подумал, а не усугубить вот так вот пятно на штанах? Какая теперь разницабольше, меньше? Но в этот момент сосед встал и поплыл в хвост самолета. Степа схватил газету и, стараясь быть небрежным, привстал было с горячечного кресла, но не тут-то былозаклинило ремень безопасности. Секунд пятнадцать он рвал застежку, как койот олененка. Внезапно бросил ободранный карабин, откинулся на спинку кресла и зажмурился. Рядом плюхнулся сосед и через мгновенье захрапел. Пути были отрезаны. Степан вращал глазами и украдкой крутил головой, пытаясь спастись. Салон спал. Скоро погас свет. И тогда Степа вытащил из рюкзака штопор и принялся кромсать по нитке ремень безопасности. О последствиях, если заметут, не думал. Размухрил по кайме, дернул, разодрал. Стало легче. Осторожно поднялся, резко и плавно занес тело влево и, вложив себя максимально в спину впередистоящего кресла, протиснулся меж ним и соседом. Шагнул по проходу и сложился вдвое от внезапной пронизывающей боли в паху. Так бывало, когда долго приходилось терпеть. Красные звездочки топориками проносились под веками. Степа жмурился от боли и шаркал вперед. В сортире уже пахло. В крохотном рукомойничке билась о края мутная, с серой бахромой, вода. Воронка унитаза облепилась желто-коричневыми остатками использованной, худо смытой бумаги. Уцелевшие салфетки торчали из прорези над туалетным бюро, как куриные перья. Степа отлил, сполз по стене и заплакал. Было жалко себя. И стыдно за себя, и обидно за себя, неловкого и уже начавшего стареть, и такого одинокого и взрослого. Плакал недолго, повсхлипывал чутка и затих. Стараясь не смотреть на себя, утер слезы ладонями и вернулся на свое место, таким же манером вбившись в переднее кресло, чтобы, не дай бог, не потревожить храпящего соседа. Сел и зажмурился.
Когда открыл глазасамолет стоял на посадочной полосе, а мимо деловито суетились пассажиры, стремясь как можно скорее сбежать и так же деловито двинуть дальше по земле. Степа глянул на штаныширинка подсохла, и пятно уже не марало и не настораживало глаз. Фиксируя взгляд на бесполезно висящем ремне, он грузно встал и вышел из самолета. Трап обледенел. Крепко зажимая перила отекшими фалангами, Степа резво и весело поскакал вниз по ступеням. На заботливый окрик стюардессы: «Мужчина, осторожнее! Скользко!», не оборачиваясь, громко возразил: «Да я вас умоляю!!» и нырнул в припаркованный рядом с трапом «Мерседес». Через два часа, одетый во все черное, Степа вышел на сцену и в ответ на яростный приветственный фанатский ор прилепился губами к микрофону и закричал: «Ну что, братва, ты готова?!!»
Имбирь
Они жили в старом сибирском городе. Испытывали друг друга и ревновали. Втаптывали перед друзьями и возносили, оставшись одни. Нежно обнимались и прилюдно дрались. Он бил ее наотмашь, ничуть не принимая во внимание, что она женщина, притом любимая. Казалось, этот факт его как-то особенно подстегивал.
Она щипала его, кусала в шею, плечи, визжала. Происходило это во всех домах, куда их приглашали. Дома закрывались, бывшие знакомые пару дней не здоровались, потом все восстанавливалось и все начиналось снова.
Как-то раз они пришли ко мне. Было холодно. Мы посмотрели очередную отмороженную такешикитанскую бойню и захотели суши. Влад вызвался сходить. Мы с Викой остались одни, открыли бутылку вина, и я спросила:
А тебе больно, когда он тебя бьет?
Больно. Но я почему-то прощаю. Вика глотнула из трофейного бокала и улыбнулась. Терпкое какое вино, хорошее.
А почему тогда терпишь?
Вика посмотрела на меня с иронией и, как мне показалось, укоризной:
Думаешь, скажу, что люблю? Не-а. Я не знаю, люблю его или нет. Терплю, и все.
Мы замолчали. Развивать тему не представлялось возможным. Я вышла из кухни, вернулась с лэптопом и поставила Нору Джонс. Стало, как бывает зимой, уютно с хрестоматийным камином, носками и желтым абажуром.
В дверь позвонили.
Владик вернулся! вскинулась Вика. Я открою!!
Радостная, она умчалась к входной двери, а я осталась хмелеть с Норой. Мне было тепло и покойно, и абсолютно не волновали мои неудачные вопросы. Пластинка была отменной. Я будто плавала в ней, наслаждаясь и смакуя каждую ноту. Внезапно песню заглушил оглушительный стук чего-то тяжелого, рухнувшего на пол. Стуку саккомпанировал Викин визг и крик Влада:
Ну что, доигралась, тварь?
Я выскочила в коридор и онемела, увидев следующее. На полу лежал Влад, а на его грудижелезная штанга вешалки. Но это не все! Сверху штанги, будто пытаясь отжаться, лежала Вика и что есть силы давила на Владикову грудь.
Соня, помогай! крикнула Вика.
Ты что, ненормальная! закричала я. Отпусти его немедленно!!
Ага, сейчас, продолжала давить Вика. Влад хрипел. Я кинулась к ней и стала тащить ее за ворот голубой шелковой кофточки. Было сложно. Едва мне удавалось отрывать Вику от вешалки, она тотчас кидалась к ней снова. Это продолжалось бесконечность. Внезапно Вика разжала кулаки и села на пол.
Влад не шевелился. Нора шаманила в кухне. Вика, закрыв глаза, привалилась к стене. Я подползла к Владу и затормошила его. Он открыл глаза. «Живой?» спросил он сам себя. И сам себе ответил: Живой.
Я попыталась улыбнуться:
Ну вы даете, ребята Что случилось-то?
Оба молчали.
Эй, что случилось, спрашиваю? повторила я.
Реакции не последовало.
Ну вас! Идиоты.
Я ушла в кухню, закрыла за собой дверь, налила полстакана вина и залпом выпила.
Описывать настроение нет смысла. Отрубило самурайским мечом.
Минуты через две меня стало отпускать и нервно трясти. В своей жизни я дралась один разво дворе. Отстаивала девичью честь. Результатом было порванное бирюзовое платье, клочья бантов и обслюнявленные моими укусами плечи Ромки Перевозчикова. Драка, впрочем, спровоцировала нашу первую романтическую встречу и поцелуй в пустой бочке из-под кваса.
Больше я не дралась и, более того, драк не наблюдала.
Неприятный такой осадок, и руки дрожат.
Нора продолжала мяукать, обойные рыбки в мониторе плыли себе и плыли, и я стала понемногу приходить в себя.
Новый удар тяжелого предмета о стену и звон стекла выбил стакан у меня из рук. Я рванула в злосчастный коридор и увидела Влада с куском разбитого зеркала в руке. Он яростно и как-то сладострастно отпиливал прядь Викиной челки. Вика извивалась, визжала и царапалась. Во всей одежде, шапо и обуви поблескивали осколки подаренного одним дружественным клубом зеркала.
Да что же это такое??? завопила я.
Меж тем челка была отпилена, и довольный Влад отшвырнул Вику в угол.
Мне захотелось плакать.
Слушайте, сказала я дрожащим голосом. Вы имейте совесть, пожалуйста.
Извини, хрипло бросил Влад и шагнул к Вике. Она зажмурилась. Удара не последовало. Влад стоял над ней, раскачивался и, похоже, думал, что делать.
Дура! прошипел он, влепил ей звонкую оплеуху и, рванув входную дверь, вывалился в подъезд.
Не уходи, Владииик!!!!!!!!! заорала Вика.
У меня было четкое ощущение, что я в космосе. Плыву себе в невесомости, наблюдая отрешенно за тем, что внизу и вокруг моего плавного непостижимого вселенной существа.
Сонь, извини, пожалуйста, пробормотала Вика. Извини, а! Мы все починим! Сейчас только я догоню его! Она так же резво, как и Влад, рванула ручку и исчезла за дверью.
Я осталась стоять в помещении, которое еще пятнадцать минут назад называлось моей прихожей. Она была полностью уничтожена. Живописность картины довершал отпечаток Викиной кровавой пятерни на желтой побелке. Признаться, я еще не успела подумать, что собираюсь предпринять, как вдруг входная дверь распахнулась.
Сонь, у меня телефон где-то вывалился.
Вика бросилась на пол, шаря руками.
А, вот, нашла. Извини, Сонь! крикнула она уже из подъезда.
И тут к двери бросилась я:
Эй, слышишь, Вика, так что случилось-то???
Да, ерунда! Владик имбирь забыл заказать! Там суши, кстати, в прихожке! Ешь! Очень вкусные!!
Когда Бог отдохнул
Сема в воскресенье сделал следующее.
Когда спалзахотел в цирк.
Проснулся в бодуне и, спасаясь, выпил пойло, составленное из алкозельцера (хуйня, никогда не помогающая, рекламщикигниды помойные), трухлявого апельсина, меда и пакета дерматинового чая. Надел линялые трусняки наизнанку.
Два часа трепался по городской телефонной сети с другом. Темагде бы пожрать?
Хочу крыши. А ты?
Хочу воду.
Куда?
«Скай бар»?
Нахуя? Попса.
А куда?
«Москва».
«Москва»? А че это?
Попса тоже, но обзор ниче.
А где?
Набережная Петроградки.
Кто повезет?
Метро?
Не-ее
Ладно, давай к черногорцам.
Опять устриц жрать?
Нахуй устриц.
Так куда?..
И так до потери пульса.
В итоге встретились на Черныше и съели шаверму. Было вкусно.
Далее Сема гулял. Через силу и терзаясь ленью. В 18.00 зашел в «Буквоед» и купил Сомерсета Моэма.
В 18.10 пролистал. Понялкупил зря.
В 18.13 одолжил фиолетовую прозрачную зажигалку девушке в линялом плаще с немытыми глазами.
В 18.45 сидел на парапете публичной библиотеки и листал журнал «Time Out» на предмет куда бы пойти. Увидел цирк. Представление звалось «Лесорубы из Аляски». Впервые за день УСТРЕМИЛСЯ. Зряпредставление было в пять. Сема пришел в восемь. Пошел в Дом кино. Та же барышня в линялом плаще с немытыми. Лучше б не улыбалась. Улыбка из сквота окончательно доконала. Зажигу, морщась от отвращения, пришлось выкинуть.
Зашел в «Япошу». Ушелсуши оккупировали итальянские спортсмены. Свернул за угол в «Маму Рому». С порога увидел спортивные сумки, спросил:
А что, ждать тоже долго?
Официантка, будто ждала, стремительно ответила:
Долго!
Сема понял: и тут «Боско ди Чильеджи» с олимпийскими чебурашками на груди. Без мазы. Ушел. далее в «Корова-баре» прочел статью о Соловьеве, купил пачку сигарет в комплекте с новой зажигалкой, съел креветку, выпил вина.