Я был убит. Нет, я был смертельно ранен блуждающим по телу осколком. Мне показалось, что вся кровь отлила к ногам, сделав их чугунными. Не знаю сколько времени я простоял молчаливым чугунным солдатиком, совершенно нелепым в этой невоенной обстановке чужого семейного уюта. Я не произнес ни слова. Нам не надо было ничего говорить. Не следовало ничего говорить, поэтому мы не проронили ни слова.
Татьяна, не мигая, смотрела на меня огромными, полными слез глазами, а потом медленно опустилась на стул и, зажав рот двумя руками, начала мотать головой. Я неотрывно смотрел на нее и неспешно вытаскивал все содержимое из своих карманов. Потом поставил на стол вещмешок с продуктами, резко развернулся и пошел прочь. Боковым зрением я видел, как Татьяна зажала уши, ожидая, что я громко хлопну дверью. Но я прикрыл ее тихо-тихо, словно боясь потревожить, спугнуть невоенное счастье.
Так закончился мой довоенный фильм с названием «Моя дорогая учительница». Я вернулся на фронт и начал искать смерти. Я искал ее с каким-то остервенением. А она обходила меня стороной, пугаясь моего упорства.
Сегодня погибнуть должен был я, я, а не этот пацан проговорил Анатолий, а потом, чуть отстранившись, прошептал: Прости. Прости меня, Маша за слабость. Просто ты показалась мне такой родной-родной. Я всю жизнь мечтал жениться на учительнице, а теперь понял, что мне нужна сильная, волевая женщина, способная на самопожертвование. Одним словом, настоящая «Ночная ведьма». Спасибо тебе. Ты помогла мне понять, что жизнь не закончилась, что не все так плохо. Да и войне скоро конец. Вон как немцы бегут. Значит, поживем еще, Мария Николаевна? Наверное, наша встреча была запланирована заранее. Она нужна была и тебе и мне. И, если твое сердце свободно, то я готов
Вот война закончится, тогда и поговорим, улыбнулась я. Мы обменялись адресами и разлетелись в разные стороны. Тогда, в нашу первую встречу, я ему не сказала, что до войны работала учительницей. Мне не было еще и пятнадцати, а я уже вела уроки русского языка в начальных классах. В 1934 году меня даже назначили инспектором по ликвидации неграмотности. А в 1935 году я поступила в Свердловский педагогический институт на учителя математики. Наша студенческая жизнь была необыкновенно насыщенной и интересной. Мы занимались спортом, участвовали в художественной самодеятельности, устраивали диспуты и вечера. Каждое утро веселая студенческая братия устремлялась по набережной от общежития к институту, а вечером в обратную сторону. Однажды в наш многоголосый студенческий поток влился учитель физкультуры и громко выкрикнул:
В Батайской школе летчиков объявлен дополнительный набор! Берут не только ребят, но и девчат! Свои силы должны попытать самые спортивно подготовленные, то есть все!
Поток на миг замер, а потом начал нарастать шепоток удивления, восторга, возмущения и еще каких-то эмоций.
Маша Тепикина, поезжай, крепко сжав мою руку, попросил физрук. У тебя обязательно получится, я уверен.
Да нет, я не пройду по здоровью, отмахнулась я. Какая из меня летчица, Владимир Васильевич?
Самая замечательная летчица получится, вот увидишь.
Нет, не поеду, у меня сердечко пошаливает.
Влюбилась, небось, вот и пошаливает. Не дури, Мария, второй такой возможности не будет. Попробуй, упрашивал он. Самое главноеэто медкомиссия. А за экзамены по русскому и математике я даже не переживаю. Ты же у нас одна из лучших в институте. Да и по всесоюзному диктанту четверку получила. Надо ехать, Маша. Будешь ты у нас летчицейавиатриссой! Это же фантастика! Ну, соглашайся.
Я живо представила летящий в небе самолет, себя за штурвалом, и решила поехать в летную школу. Из института меня, конечно, не отпускали. В деканате меня долго уговаривали, упрашивали и даже приказывали остаться, но я была непреклонна. Наконец руководство института сдалось, и я отправилась в Батайск.
Так в 1936 году начался новый этап моей жизнилетная школа. Три с половиной года мы скрупулезно изучали устройство самолетов У-2 и П-5, постигали азы самолетовождения, прыгали с парашютом. После летной школы я получила направление в Семипалатинск. Вышла замуж за летчика. Мы с мужем летали в одной эскадрилье, развозили почту и легкие грузы по трассе Семипалатинск, Павлодар, Лебяжье, Иртышск вдоль Иртыша.
Однажды повезла я почту в Усть-Каменногорск. Туда добралась благополучно. Дозаправляться не стала, уж очень домой торопилась. Лечу обратно вдоль реки Иртыш и чувствую, что скорость начинает падать. С чего бы это? Все приборы в норме, горючее есть, а скорость гаснет. Смотрю вперед, а над Семипалатинском высоченный столб песка. Началась песчаная буря.
Ветер был такой сильный, что я минут двадцать висела над рекой, не в силах перелететь ее. Запас топлива начал иссякать, а буря и не думает заканчиваться. Тогда я приняла решение садиться на запасной, санитарный аэродром, обругав себя за то, что не дозаправилась. Только я повернула к санитарному аэродрому, вихрь начал смещаться в сторону, словно ожидал моего решения. Я воспользовалась переменой ветра и поспешила на базовый аэродром. Приземлилась благополучно, зарулила на свою стоянку, и винт заглох. Топливо было израсходовано полностью.
Все бросились обнимать меня, поздравляя с благополучной посадкой. Оказалось, что песчаный столб был высотой девяносто метров, диаметром тридцать метров, а скорость ветра равнялась тридцати метрам в секунду. После этого случая я всегда самолет дозаправляла. Больше не испытывала судьбу, Мария Николаевна улыбнулась, пригладила волосы и, глянув в окно, проговорила:
Я перестала испытывать судьбу, зато она решила испытать меня. В июле 1941 у нас с Петром родился сын. Но наше счастье было недолгим. Жуткое слово «война» раздавило его своими кирзовыми сапожищами, искаверкав наши судьбы, уничтожив все, что было нам дорого.
Петра отправили на Южный фронт. Их эскадрилья сделала остановку в Ростове. Оттуда я получила первое и последнее его письмо. Их самолет сбил немецкий мессершмитт над поселком Чаплинка
Только я оправилась после смерти Петра, как новое горе обрушилось на меня: умер наш сын. Земля ушла у меня из-под ног и я полетела вниз, в темноту, в пропасть. Но чьи-то сильные руки подхватили меня и заставили лететь вверх, в небо, дали почувствовать, что все изменится.
Я решила, что должна бороться с ненавистными фашистами. Я обязана отдать свою жизнь за свободу и независимость Родины.
Я стала проситься на фронт. Но все мои просьбы отклоняли, объясняя, что я нужна здесь, в тылу, как опытный летчик-инструктор. В Актюбинской авиашколе ГВФ я подготовила более пятидесяти человек, работая днем и ночью.
Как-то раз прибегает ко мне Людочка Горбачева с радостной новостью:
Маша, на двух летчиц разнарядка в школу пришла, вызывают в Москву, в отдел ВВС! Давай проситься!
На следующий день прихожу к начальнику авиашколы и узнаю, что послать в Москву решено не меня, а Аню. Я принялась убеждать начальника, что послать на фронт нужно именно меня. Но он ни в какую не соглашался, аргументируя, что из Москвы получены уже подписанные документы на конкретные фамилии.
А вы скажите, что мы вылетели раньше, чем документы прислали, умоляла я его.
И что ты так на фронт рвешься, девочка моя неразумная? Думаешь там легче?
Нет, не думаю. Просто мне надо на фронт у меня же никого не осталось, а у Ани ребеночек маленький. Ему мама нужна, понимаете?
Ну, ладно, лети птенец отчаянный, да меня потом, смотри, не брани, сдался командир.
Вот так я попала в сорок шестой гвардейский Таманский полк ночных бомбардировщиков и стала «Ночной ведьмой». Сделала я шестьсот сорок боевых вылетовэто две тысячи сто девяносто девять часов. Летом на задание вылетали по пять раз, а зимой по восемь. Однажды мне пришлось вылетать пятнадцать раз. А записали мне только четырнадцать вылетов. Мой пятнадцатый приписали другой летчице.
Смешно сейчас все это вспоминать: кругом взрывы, пожары, смерть, а люди занимаются приписками, халтурят, подтасовывают факты, надеясь, что война все спишет. Многие тогда копили деньги, собирали трофеи, решая, куда это все потом приспособить.
Я все деньги маме и сестре отсылала, а трофеев никогда не брала. Зачем мне чужое? От смерти ведь ни деньги, ни трофеи не спасут.
Страшно было на войне? спросила Оля.
Нет, страха не было. Сначала, правда, не отпускали тревога, волнение, беспокойство. Я в детстве пережила два пожара, поэтому огонь был для меня чем-то зловещим, вселяющим цепенящий страх. А тут горит, полыхает вся линия горизонта. Но надо лететь, чтобы не нарушить приказ. Я собрала всю волю в кулак и полетела, решив бросить вызов огненному зареву.
Только пролетев над стеной огня, я поняла, что одержала победу. Огонь был там, внизу, а я парила над ним, недоступная его красным, горячим лапам. Тогда я сделала для себя важный вывод: если мы поворачиваемся к страху лицом, а не спиной, то он сам убегает от нас. Он может управлять только слабыми, трусливыми людьми.
Я с вами согласна, проговорила Оля. Мы один раз попали в сильную грозу, оказавшись в самом эпицентре черного монстра. Самолет мотало так, что невозможно было устоять на ногах. Мы взмывали резко вверх, потом стремительно летели вниз. По обеим сторонам борта сверкали яркие вспышки молний. Самолет трясся, как больной в лихорадке.
Потом, когда мы вырвались из грозовых объятий, пилоты сказали, что чувствовали себя, как на войне. А я тогда подумала, что страх, поселившись однажды в душе, уже никогда не отступит. Поэтому надо гнать его прочь.
Правильно, подтвердила Мария Николаевна. Надо только раз найти в себе смелость преодолеть страх, тогда он тебя сам будет обходить стороной.
Был в моей летной жизни такой случай: возвращались мы с Шурочкой, Александрой Акимовой с боевого задания. Облачность слоисто-кучевая, нас видно, как на ладони. Слышу, Шурочка кричит:
Маша, посмотри по сторонам.
А мне некогда головой вертеть, я же по приборам лечу, сижу, уткнувшись в приборную доску. Но крик Саши и странные хлопки, словно кто-то надутыми пакетиками хлопает, заставили меня поднять голову. Вижу, со всех сторон от нашей «уточки» огненные вспышки и искры в разные стороны рассыпаются. Воздух так пропитался сажей, что казался чернее самой темной южной ночи. Но долго смотреть на вспышки мне было некогда, поэтому я снова в свои приборы уткнулась и обо всем забыла.
Когда же мы благополучно приземлились на свой аэродром, то были похожи на шахтеров, поднявшихся из забоя. Смотрели с Шурочкой друг на друга и смеялись. Так и пошло с тех пор: если сначала очень страшно, то потом будет очень смешно.
А однажды из-за поломки самолета пикировала я с четырех тысяч метров до ста шестидесяти. Чудом удалось посадить машину. Когда я шла на посадку, дома были выше меня. Надо было приложить все мастерство, чтобы не задеть ни одну крышу. Да и приземлялась я не с той стороны. На земле все переполошились, думалинемцы. А когда поняли, что свои, то дежурный кричать принялся:
У нее еще и бомбы висят! Да эта ведьма могла нас всех угробить!
Настоящие «Ночные ведьмы» бомбы сбрасывают только на неприятеля, спокойно ответила я. Устранила неполадку и полетела дальше, Мария Николаевна улыбнулась.
Полеты, полеты Похожие и разные, опасные, напряженные. Каждый полет был испытанием на летное умение, на мужество, находчивость, выдержку. Летишь, как на самый трудный экзамен, и не знаешь, какой билет сегодня вытянешь. Особенно мне запомнился шестидесятый боевой вылет. Мы тогда со штурманом Олей Голубевой вылетели в район Керчи. Обстановка сложная, сведений о расположении противника почти нет, поэтому высота бомбометания была задана более тысячи метров. Мы вышли строго на цель, но тут нас ухватили сразу три прожектора. Отбомбиться мы, правда, успели. Теперь надо было уйти. Я начала крутить самолет сначала вправо, потом влево, резко меняя курс. Но фрицы не выпускают нас из зоны прожекторов, да еще и артобстрел начали. Тогда я решила направить самолет с резким снижением в сторону моря, то есть начала пикировать. Немцы нас потеряли. Прожекторами еще немного пошарили по пустому небу, но нас не нашли. Зенитчики, правда, стрельбу не прекращали, палили в темноту.
Мы вышли из зоны огня в районе Керченского пролива. Мореласковое и грозноеспасающее от вражеских зениток и прожекторов, показалось холодным и неприветливым, потому что нам нужно было дотянуть до берега на поврежденной машине. Дотянуть, во что бы-то ни стало.
Экипажи, видевшие наше резкое снижение, решили, что мы погибли. Но Евдокия Бершанская не поверила. Она приказала зажечь посадочные огни и ждать. Через двадцать минут вернулась наша «двойка». За этот полет нас потом наградили орденами.
А много у вас наград? поинтересовалась Оля.
Два Ордена Отечественной войны I и II степеней, Орден Красного Знамени, медали за оборону Киева и победу над Германией.
Было у меня и взыскание за невнимательность и неосмотрительность при посадке. Я случайно врезалась в дерево и поцарапала крыло самолета. Меня держали трое суток под арестом, а потом еще три месяца высчитывали по двадцать пять процентов из зарплаты за эту злополучную царапину на крыле.
Но это все были досадные мелочи, на которые не следовало обращать внимания. Главное было предчувствие конца войны. В воздухе запахло весной и свободой.
В 1945 году мужской и женский полки объединили в одну дивизию. Мы снова встретились с Толей. Встретились, чтобы уже не расставаться.
Толя уговорил меня пойти в штаб армии, чтобы получить разрешение на брак. Я очень волновалась, но пожилой, седовласый командир армии глянул на наши счастливые лица и без проволочек выдал разрешение.
Окрыленные, мы вышли из штаба Армии на улицу, пахнущую свежей листвой. Вдруг, с противоположной стороны, к нам метнулся заплаканный немец. Он принялся умоляюще о чем-то нас просить. Я так растерялась, что не сразу поняла его слова. А он попросту просил у нас несколько злотых, чтобы купить лекарства для своей больной фрау. У немца были только марки, которые не принимал аптекарь поляк. Аптекарь требовал злотые, отвергая деньги оккупанта. Немец был вне себя от горя.
Толя, пожалуйста, дай ему денег, попросила я.
С большим удовольствием, битте, проговорил Толя, протягивая немцу все свои деньги.
Немец взял ровно столько, сколько требовалосьдвадцать злотых, расцеловал мне обе руки и помчался в аптеку. Немецкая фрау была спасена.
А нам предстояла недолгая разлука. Толю переводили в польский город Калиш.
Перед отъездом мы сыграли грандиозную свадьбу, гостями на которой были все наши однополчане.
Жизнь потихоньку начала налаживаться, приобретая живые, весенние, яркие краски.
В Калише Толя быстро нашел комнатку в доме у милой старушенции пани Кишковской, которая сносно говорила по-русски и была рада приютить нас у себя. Пани стала нашей польской мамой, на время заменив нам родных, по которым мы безумно скучали.
В день нашего отъезда пани Кишковская встала чуть свет, чтобы испечь для нас миниатюрные сдобные булочки. Ей очень хотелось побаловать нас чем-то вкусненьким, а заодно и отблагодарить нас за полный сарай угля, который мы для нее заготовили. Маленькая старушенция долго-долго бежала за грузовиком, увозящим нас из Польши. А я прижимала к груди теплые булочки, пахнущие корицей, и не могла сдержать слез.
Я до сих пор помню маленькую, милую пани Кишковскую, которая всегда была чисто и аккуратно одета, безукоризненно причесана. Свои длинные, побелевшие от страданий волосы она укладывала каким-то замысловатым образом. Серые, живые, любознательные глаза пани Кишковской светились неподдельной радостью. На лице всегда дружелюбная улыбка. От этой милой старушенции исходило такое тепло и обаяние, что мы забыли о тяготах войны, о потерях и утратах, почувствовали себя по настоящему счастливыми. Мария Николаевна улыбнулась и провела рукой по своим седым волосам. У меня теперь волосы такого же цвета, как у пани Кишковской. Да и лет мне столько же, сколько было тогда ей. Я тоже превратилась в милую старушенцию, которой посчастливилось встретить в жизни немало хороших людей. И еще я сделала очень важный вывод: в любом возрасте есть свои преимущества, потому что с годами мы становимся мудрее, опытнее, спокойнее, начинаем внимательнее относиться к другим, учимся слушать и слышать.
А мне кажется, что возраст давит на плечи, заставляя людей пригибаться к земле, проговорила Оля.
Если человек честен, то его ничто не может согнуть. Нас сутулят и уродуют плохие поступки и плохие помыслы. Оставайтесь всегда доброй. Научитесь дарить любовь. Ведь порой людям не хватает целой жизни, чтобы постигнуть простую наукунауку любви. А постигать эту науку просто необходимо.