Соседка помедлила, обдумывая, нужен ли ей новый виток сутяжничества. Он без труда прочитал сомнения на ее фарфоровом лице антикварной куклы, запертой в пыльном сундуке, и, преодолев невидимую преграду, без приглашения ввалился в дом с бутылкой коньяка и решительно прошел в комнату.
Теперь, когда Рубикон был пройден без усилий, он снова уверовал, что теперь-то у жалкого сопредельного королевства нет иного выхода, как стать провинцией его империи. Соседка рассеянно осмотрела лестничную площадку и защелкнула хитроумную ловушку.
О чем ты хочешь поговорить?
Мелодичный голос из сумрака прихожей звучал настороженно и глухо, а гибкий силуэт едва угадывался, как бледная тень призрака в глухой чаще.
О погоде! не сдержал едкой иронии гость.
Но вдруг осознал, что за тяжелыми шторами не было ни погоды, ни общих интересов и общих знакомых. Ничего из привычной для него жизни, о чем он бы мог с ней говорить. На полках стояли подаренные им безделушки и книги, и незнакомые безделушки и книги, видимо, принесенные другими гостями. В углу комнаты царствовала кровать, а на шатком журнальном столике вольготно расположилась массивная пепельница, к которой по-сиротски жались два хрупких бокала. Каждая вещь была на своем месте, и только он был лишним и впервые не находил слов для беседы.
Ждешь гостей?
Под его весом потертое кресло жалобно пискнуло и заскулило, как придавленная болонка.
Сегодня я отдыхаю.
А обычно даешь стране угля? К концу фразы он ощутил кислый вкус пошлости и поморщился, а по ее лицу скользнула неясная тень, но тут же исчезла. Значит, вот так ты живешь. Не шикарно.
Он смущенно кашлянул и отвернулся от небрежно застеленной кровати, которая манила, как стриптизерша на шесте.
Меня устраивает, прошелестела соседка и присела на край постели, подоткнув ладони под коленки. Я тебя слушаю.
Для начала свари нам кофе.
Я не звала тебя на кофе.
Она все так же не подчинялась приказам и смотрела ему прямо в глаза со странной смесью настороженности и вызова. Захватчик, охваченный необъяснимой подростковой робостью, принялся искать спасения на книжных стеллажах, прогибающих под тяжестью тяжелых фолиантов.
Неужели ты все это прочла?
Стоило ему упомянуть библиотеку предмет ее гордости, как голос хозяйки немного потеплел.
Давай открою шторы. Тебе не видно.
Женщина проскользнула к окну, и удивленный гость подумал, что стоит ей зайти за плотный занавес, отделяющий их от города, сцена опустеет, в маленьком зале потушат свет, и он останется одиноким зрителем в театре без актеров.
Оставь. Так лучше.
Я думала, ты хочешь посмотреть книги, вздохнула хозяйка.
Книги подождут. Нам надо поговорить! потребовал он, сделав упор на решительное «надо» и оставив бесхарактерное «хочу» до лучших времен.
Опять? Она даже не потрудилась скрыть разочарование под дежурной вежливостью и в тон ему подчеркнула разность их интересов: И о чем тебе надо поговорить?
По-твоему, я пришел играть в психоаналитика?
Не то, чтобы
Она слегка повела бровью, готовая к новой перемене темы. Сосед натянуто хохотнул, чтобы скрыть досаду, и женщина осмотрительно обошла его по широкой дуге, почти прижимаясь к стеллажам.
Да брось! Как будто эти твои «пациенты» ищут разговоров о душе.
Пожалуй, я все-таки сварю кофе.
За ней на кухню потянулась деликатная кисея из туалетной воды и ментола. Соседка ускользала от него, как вода сквозь пальцы, уворачивалась от его грубости и самоуверенности, оставляя после себя ощущение незаполняемой пустоты, чуждой природе. Он огляделся, примеривая чужую комнату к своим потребностям и освобождая от ненужной мебели и безделушек, и задержался взглядом на кровати. И вдруг что-то изменилось вокруг него. Перед глазами замелькала торопливая кинохроника всех этих ее «сеансов» под обманчиво расправленным пледом. Он услышал ритмичные скрипы, шепот, переходящий в стон, сбивчивое дыхание и щелчок ожившей зажигалки. Возможно, это безразмерная кровать в полумраке комнаты как-то по-особому преломляла пространство, вызывая из небытия порочные картинки и образы мужчин, побывавших в этой постели. Он провел ладонями по лицу, отгоняя наваждение, которое помедлило, но все-таки растворилось, как предрассветный туман.
Когда он обрел способность снова слышать звуки, его насторожила подозрительная тишина за стеной, где должны были звенеть ложки и постукивать дверцы шкафов. Он двинулся в кухню, чтобы поторопить хозяйку. Она держала на весу джезву с чеканной виноградной гроздью и с отрешенным лицом смотрела в узкую щель меж занавесок. Он бесцеремонно взял ее за запястье. Женщина стряхнула с себя оцепенение и перевела на него все еще отрешенный взгляд.
Извини, я задумалась
Все остыло, по-стариковски проворчал он, возвращая медную джезву на пляшущее над конфоркой пламя. Доставай чашки.
Разговор не клеился. Вернее, непринужденная болтовня никак не хотела переходить к наболевшему вопросу. Беседа цеплялась то за старые обои в комнате, то за крохотную японскую гравюру, то за вкус кофе, какого он не помнил уже давно. Этот вкус вернул его на много лет назад, в Бразилию, куда однажды его занесла нелегкая со статисткой Мариинского театра, легкой на подъем, как семечко одуванчика под прозрачным зонтиком, но с тяжелым характером уверенной в себе светской львицы и стальной хваткой бультерьера. За океаном у них было слишком много кофе, куда меньше секса и без числа ссор, и уставший от скандалов любовник ждал окончания поездки, чтобы вернуть свою спутницу в северную столицу, как не подошедшую вещь в магазин, и забыть о ней навсегда. Так и вышло: спустя годы он почти не вспоминал о балерине и взаимных обидах, зато тосковал по ароматным чашкам кофецино, заставляющим сердце выпрыгивать из груди.
Каждое слово неспешной беседы крутилось вокруг давней проблемы, но ни одно не касалось ее напрямую. Развалившись в кресле с бокалом согревшегося коньяка, он не находил удобного момента напомнить несговорчивой соседке, как ему необходимы эти тридцать два квадрата. Как преобразится целый этаж, когда он сможет сломать стену, сдернуть пыльные занавески и поселить в расчехленном пространстве новой гардеробной платья и туфли жены и собственные костюмы и галстуки. «Назови свою цену», мысленно обращался он к ничего не подозревающей женщине и отдавал себе отчет в пикантности непроизнесенной просьбы. Соседка держалась непринужденно, пила коньяк маленькими глотками и смеялась над его шутками, запрокидывая голову, как школьница. Он искал в ее смехе, в жесте, которым она откидывала волосы со щеки, в предложении новой порции кофе: «Хочешь еще?» ту же двусмысленность, которая владела им. Но она видела в нем приятного собеседника, заглянувшего на огонек, не более. А он рассматривал ее точеный профиль, склоненный над пламенем зажигалки, кудрявую струйку дыма, потянувшуюся к потолку, ухоженные пальцы, легким движением пробегающие по ключицам и вынуждающие его путаться взглядом в шелковом коконе ее халата, и, забыв о квартире, повторял одними глазами: «Назови свою цену». Вожделение владело им с первой минуты вечера, и мысль о цене кружила среди книг и мебельного антиквариата и зудела в голове, как пойманная в паутину муха.
В итоге он с жаром переключился на политику, словно хозяйка маленькой квартирки была его неукротимым оппонентом на выборах, а не продажной женщиной, принимающей политиков на широкой кровати. «Может быть, довольно?» вкрадчиво спросила она, накрыв ладонью его опустевший бокал. Он оттолкнул ее руку и налил себе и ей коньяку, произнести романское название которого у нее получалось лучше, чем у него, наследника дедушки-академика, некогда призванного французским правительством читать лекции в Сорбонне. Она сдержала вздох и безропотно поднесла бокал к губам, но пить не стала. А он продолжил бездарно напиваться, втягивая ее в бессмысленную дискуссию. Изредка на его возмущенное: «Ты можешь себе представить!» или «И эти ошметки совкового менталитета» она соглашалась: «Ты прав, конечно!» или с сомнением устремляла рассеянный взор к осыпающейся лепнине: «Но, может быть, если посмотреть на это иначе», вытаскивая из собеседника поток напыщенных сентенций или водопад возмущения, в зависимости от поворота темы.
Под влиянием алкоголя она впервые оттаяла со дня их знакомства. Подливала ему свежесваренный кофе в китайскую чашку из тончайшего фарфора и сочувственно прикасалась к его запястью с тяжелым браслетом часов, обходясь без россыпи пустых слов. Она невинными вопросами пыталась увести его от политики по извилистой тропинке разговора, а он, напротив, искал спасения от разыгравшихся желаний в длинных монологах о судьбах страны. В столь высоких материях она не разбиралась и едва скрывала равнодушный зевок, зато заметно оживлялась, когда речь заходила о нем самом, и, как опытный врачеватель, прикладывала к его саднящим ранам мягкие слова утешения и надежды.
Все будет хорошо, тихонько повторяла она, устроившись на ковре с поджатыми ногами, как наложница в гареме, и то и дело поправляла сползающую с колен переливчатую ткань, но он не слышал повтора и каждый раз пораженный замолкал, как будто она распахивала перед ним тайную дверь.
«Все будет хорошо», уверяла она, даже если это «хорошо» не поддается рациональному объяснению. Даже если он устал, даже если сейчас ему тошно от постоянного стресса, и ярмо, которое он добровольно взвалил на себя, заставляет горбиться и временами проклинать все на свете. Он вслушивался в знакомые слова и почему-то хотел верить этой упрямой ослице, из-за которой потратил столько времени и сил впустую, вместо того, чтобы достроить свою квартиру и идти дальше. Хотя было неясно куда идти и когда наступит это «хорошо». Но она улыбалась и повторяла магическую формулу беспечной надежды, а привозной коньяк со сложным французским названием пился легко, как «Колокольчик», и от шестой чашки кофе сердце заходилось, как припадочный заяц.
Когда воздух в комнате от его и ее сигарет сгустился настолько, что стал видимым, а утыканная белыми и рыжими фильтрами пепельница почти скрылась в дымке от непогашенного окурка, мужчина вдруг вынырнул из алкогольного дурмана на поверхность.
Откуда ты знаешь?
Просто знаю! Она дернула плечом, не желая открывать своих тайн, и поднялась с пола. Еще кофе?
Коньяк закончился, с сожалением пробормотал гость и спрятал опустевшую бутылку под столик. Куда уж кофе! Или ты решила нас угробить?
Если так случится туманно начала она, направляясь в кухню.
То мы умрем в один день от инфаркта, с мрачной ухмылкой подхватил он и завладел ее прохладными пальцами. Вернее, в одну ночь.
Не от кофе, возразила соседка и попыталась высвободиться. Уверяю тебя, не от кофе.
Видали Кассандру! Ехидство слов так противоречило его желанию довериться, что он и сам удивился этому парадоксу. Откуда тебе знать?
Я знаю. Соседка упорствовала в своих заблуждениях относительно устройства мира, но машинально отступила, когда мужчина возвысился над ней и потянул за шелковый пояс. Даже если ты не веришь.
Так обрати меня в свою веру!
Бесшумное и безуспешное сопротивление одежды длилось несколько секунд. Проваливаясь в темноту желаний, он услышал ее сдержанный вздох и стук серебряной зажигалки, упавшей на вытертый ковер. Под ними обморочно качнулся упругий матрас, и мужчине стало нечем дышать в голубом аромате незнакомых духов.
Скажи, как ты хочешь! просил он, поворачивая к себе ее лицо с сомкнутыми ресницами и раскрытыми губами.
Она не отвечала, принимая его всего, с его накопившейся страстью, сомнениями, обидами и пугливой надеждой, которую дарила ему весь вечер. Он требовал признаний, но в ответ она сдержанно вздыхала и комкала в пальцах угол простыни. Даже сейчас, когда она уже принадлежала ему, он ощущал, что она все равно не сдалась, упрямая хозяйка крохотной квартирки с плотно зашторенными окнами за запад, за которыми занимался дымный столичный рассвет.
Он очнулся от любовного похмелья посреди внезапно расцветшего утра, еще не зная, что навсегда отравлен ядом понимания и сострадания, что партия сыграна до конца и реванш потерял всякий смысл. Его мучила мигрень, злил цейтнот и беспокоили два десятка неотвеченных вызовов на экране мобильного. Он не задавался романтическими вопросами, когда она позволит увидеть ее снова или сможет ли он обрести свободу в чьих-то еще объятиях. Он старался не шуметь, не попадая ногой в штанину помятых брюк и выуживая из-под кровати носки. Задетый столик зазвенел грязными чашками, но она не пошевелилась, уткнувшись носом в сгиб локтя. Гость представил вульгарное обсуждение прошедшей ночи за утренней чашечкой кофе и фальшивый поцелуй на прощанье, и проникся благодарностью к ее глубокому сну. А соседка наблюдала за ним из-под ресниц, не обнаруживая своего бодрствования, и, когда заботливо придержанная дверь щелкнула стареньким замком, спрятала лицо в подушку и зарыдала горько и безутешно, как поруганная Аяксом Кассандра.
К вечеру следующего дня его мигрень разбилась о две таблетки обезболивающего, и он обрел способность полноценно думать и действовать. По дороге домой он даже не вспомнил о произошедшем накануне грехопадении и не посмотрел в сторону соседской двери. Ему хотелось тишины и покоя, однако уже за порогом своей квартиры он вспомнил, что ему предстояло отложенное объяснение с женой. Спутница жизни встретила его в прихожей прохладным приветственным поцелуем, и даже ужин был уже разложен по тарелкам. Он натянуто шутил, без интереса переключал каналы на телевизоре и мысленно сочинял правдоподобную историю, где он провел предыдущую ночь. История, как нарочно, не сочинялась, и он украдкой взглядывал в бесстрастное лицо жены, представляя, как исказятся холодные черты, когда их обезобразит неверие и праведный гнев. Но она вела себя так, будто он был примерным мужем, и к концу ужина он перестал изводить себя глупым сочинительством. Его бездарный рассказ изобиловал массой пустых деталей. В нем фигурировали дальние родственники и забытый в офисе телефон, что никак не объясняло припаркованной до утра у подъезда машины. Но жена ничем не выдала недовольства или обиды, и ему даже в голову не пришло, что она тоже не хочет участвовать в этом фарсе и делать вид, что поверила в его шитое белыми нитками вранье. Удовлетворенный исходом вечера, он позволил себе пропустить пару стаканчиков виски, и после второго в хмельной голове будто щелкнул выключатель, а мысли и желания устремились к соседке почти против воли. Но жена с равнодушным зевком заметила: «Опять у подъезда служебная ауди. Что в ней находят эти самцы? Ни кожи, ни рожи. Обыкновенная лабораторная мышь». И пока он вникал в смысл сказанного, она окатила его понимающим взглядом и ушла смывать обманчиво-теплый дневной макияж с холодного лица.
Сосед, решивший, что теперь эта женщина принадлежит ему целиком, с ее крохотной квартиркой, понимающими глазами, умелыми руками и запахом кофе над китайскими чашками в тончайшей паутинке растрескавшейся эмали, почувствовал себя наивным мышонком, попавшим во вкусно пахнущую мышеловку. Угольно-черная ауди, длинная и враждебная, как вражеская субмарина, с приоткрытым люком, на ребре которого повисали и рвались отражения сизых облаков, как неделю, две недели, три месяца назад поджидала назад «избранника народа», сошедшего к электорату с депутатского Олимпа.
Шлюха!
В нем росло и крепло озлобление против обеих женщин. Против той, что фальшиво напевала старый шлягер в его ванной, и той, что удовлетворяла прихоти высокопоставленных самцов в квартирке с геральдическими лилиями французских монархов на выцветших обоях.
Он смотрел перед собой невидящими глазами и представлял точеный профиль, выступающий из ванильного плена подушки, как оживший римский барельеф. То, как она неспешно отворачивает голову, уклоняясь от назойливых поцелуев, а потом загорается и целует сама, и вновь отодвигается, раздувая угли чужой страсти, чуть припорошенные усталостью.
Он знал ее сегодняшнего гостя по многочисленным фотографиям и телеинтервью. В этом человеке его нервировало все, от дорогого костюма с пришпиленным к лацкану триколором до базарного говорка южных губерний и манеры чинно обращать одутловатое лицо к собеседнику, сомневаясь, стоит ли удостаивать его ответа. А теперь этот отвратительный боров был буквально у него за стеной, и сосед не мог отделаться от картинки, на которой тот слюнявит синюшными губами беззащитную женскую шею с пульсирующей жилкой, цепляется короткопалыми лапами за плечи и тянет к себе, на себя, задыхаясь в мутной похоти и ливневом потоке волос.