Пришел! раздался крик юноши. Пришел рожденный силами земли и духа
У колонны вырос гигант. В этом месте мрак словно прорвался, и в прорыве явилась неясная фигура. Она делалась отчетливее и светлее. Огромное тело было мрачно, чернее темноты, а голова озарена внутренним светом. Гигант почти касался сводов зала. Глаз не было видно, так как он устремил их вверх. Могучие руки он скрестил на груди, по которой почти до пояса спускалась длинная, седая борода.
Он вдруг что-то произнес. Голос его был подобен удару грома.
Стены вздрогнули от этого голоса, заколыхались семисвечники, и пали лицом на землю все присутствующие
Погас свет, и исчез гигант.
У входа в зал раздался пронзительный крик и долго не смолкавший вопль:
Мой сын мой сын мои дети!..
Вспыхнули лампы, и люди начали подниматься, испуганные и подавленные.
Какая-то дама, вся в черном, протискивалась сквозь толпу к возвышению у колонны.
Мальчики в белом и люди с черными курчавыми волосами и загорелыми лицами окружили юношу и девушку, и они, взявшись за руки, медленно и важно спускались по ступенькам.
Гриша! Нина! надрывным голосом крикнула, взглянув на них, ворвавшаяся в зал дама.
Ни юноша, ни девушка не взглянули на нее. У обоих были плотно закрыты глаза, а на лицах безмятежный покой.
Вы не узнаете своей матери! с отчаянием в голосе крикнула несчастная женщина. Пожалейте меня! пожалейте
Тяжелые, призывные рыдания матери услышал юноша и, безотчетно улыбаясь, открыл свои глаза.
Он потопил в их бездне тревожный взгляд несчастной женщины, заглянув ей в душу, понял и узнал все, хотел что-то сказать, даже губы его уже шевельнулись, но вдруг какая-то странная улыбка исказила его прекрасное лицо и, смеясь и приплясывая, он начал, заикаясь и сбиваясь, шептать:
Ниночка с белой козочкой играла у козочки рожки золотые, попугай еще был а старый Гатва ушел уже совсем в страну сил Белая козочка с золотыми рожками
Он залился бессмысленным, блеющим смехом, жалобно передергивая узкими плечами и хлопая в ладоши
Ниночка! бросилась к девушке дама. Что с Гришей?
Девушка не шелохнулась и не издала ни звука.
Когда мать в ужасе обвела присутствующих взором, полным отчаяния и горя, один из мальчиков сказал:
Девушкаглухонемая, и она никогда не открывает глаз!
5
В одном из отдаленных монастырей славится своей добротой и строгой жизнью нестарая еще инокиня Ксения.
При монастыре построен приют для калек, за которыми присматривает мать Ксения.
Особенной любовью ее пользуются высокий стройный юноша с красивым, но бледным и строгим лицом аскета и совсем молоденькая девушка с всегда закрытыми глазами и внимательным чутким лицом, таким обычным у глухонемых.
По целым дням ходит по старому саду инокиня Ксения и что-то говорит юноше и с тревожной пытливостью смотрит ему в глаза и ждет ответа
И не спит она, и ни на минутку не оставляет их без попечения и присмотра.
Худеет инокиня с каждым днем, тяжелый кашель разрывает ей грудь, а слезычастые гостьи на ее впалых, потухших глазах. Но неутомима она и сильна духом, не поддается тоске и недугу, хоть говорят, что в миру она богато и беззаботно жила
НОЧНОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
I
Был тот час, когда в ночной редакции не было работы. Сонные сторожа изредка подавали пакеты с телеграммами агентства и казенными бюллетенями.
После шумного, суетливого редакционного дня, я пользовался этим обычным перерывом и медленно ходил из угла в угол небольшой комнаты, отгороженной от узкого коридора деревянной переборкой. Часы медленно тикали и уныло, сипло хрипели, словно злились втайне и брюзжали.
Я потушил одну лампу и в полумраке ходил, закрыв глаза и стараясь ни о чем не думать.
В открытую форточку врывался свежий морозный воздух и очищал спертую, пропитанную табачным дымом атмосферу грязной, закопченной комнаты с двумя письменными столами, залитыми чернилами, телефоном и целой сетью каких-то ни к чему не нужных проволок. Эти проволоки всегда интриговали меня, но я никак не мог узнать, для чего они проведены и пользовался ли ими кто-нибудь хотя бы в самые отдаленные времена.
И теперь я иногда поглядывал на эту почерневшую от копоти, пыли и паутины сеть тянущихся под самым потолком проволок и старался догадаться об их назначении.
Но я ни на шаг не подвинулся в своих предположениях и невольно улыбнулся, вспомнив одного из сотрудников, который на мой вопрос о загадочных проволоках притворно серьезно ответил:
Для солидности учреждения проведены, Александр Михайлович!
Я начал вспоминать различные новости, переданные мне днем репортерами, и вдруг почувствовал толчок.
Да! это был самый обыкновенный толчок, сильный и короткий, заставивший меня остановиться.
Я с изумлением оглянулся и еще более удивился, когда заметил, что был совершенно один в комнате.
Однако, пошаливают же нервы! подумал я, начиная вновь ходить. Часы начали бить одиннадцать, и я направился в наборную переговорить с метранпажем.
В дверях своей комнаты я столкнулся с стоящим здесь человеком, одетым в рясу католического священника. Меня поразила его маленькая, совершенно круглая голова с густыми, коротко остриженными седыми волосами, круглыми птичьими глазами и толстыми чувственными губами.
Я давно на вас смотрю! сказал он глухим, скрипучим голосом.
Что вам угодно? спросил я, осматривая рваную, грязную рясу странного посетителя.
Ясотрудник, ответил священник. Он меня знает При этом посетитель мотнул головой в сторону редакторского кабинета и вдруг, сжавши все свое лицо в маленький, сморщенный комок, захихикал и затрясся.
Он ничего не понимает, залепетал он, а любит со мной душеспасительные беседы вести на высокие канонические темы. А я ему при этом удобном случае сейчас статью о сектантах каких-нибудь подсуну! Ястарый писатель, и меня сам папа знает
Старик заволновался. По сильному запаху спирта я понял, что мой собеседник пьян.
Папа? переспросил я с недоверием.
Ну, да, папа! заворчал он обиженным голосом. Я ведь в «Osservatore Romano» сотрудничал и меня Рим знает.
Священник схватился за грудь, слегка застонав. Болезненная улыбка искривила его подвижное, старческое лицо.
Присядьте! предложил я, обрадовавшись возможности скоротать время, остающееся до приезда театральных критиков, репортеров по происшествиям и других сотрудников, дающих поздно ночью хроникерские заметки. Старик вошел в комнату и тотчас же сел за стол, подперев обеими руками свою круглую голову.
Свет лампы падал на него, и я очень внимательно всматривался в это изможденное, порочное лицо. Глубокие морщины прорезали его нависший, плоский лоб и змеились около красных, жадных губ, вокруг которых чернели давно не бритые, щетинистые усы. Красные веки окаймляли блестящие, беспокойные глаза, порой совсем скрывающиеся под кустистыми, черными еще бровями.
Священник долго молчал, ежась и вздрагивая, а потом поднял голову и слегка заплетающимся языком спросил меня:
Вы, кажется, хотели узнать, зачем я сюда пришел?
Вы уже объяснили мне, ответил я. Посидите, редактор скоро вернется!
Чторедактор? забормотал старик. Я хочу все рассказать. Я сюда прихожу редко. Из «Osservatore Romano» да вдруг сюда! Ха-ха-ха! залился он каким-то обидным, колючим смехом. А впрочем, все это, конечно, тщета! Разве лира, полученная в римской редакции, не то же стоит, что сорок копеек, заработанные здесь?
И он лукаво подмигнул в мою сторону.
Я молчал.
Я долго не знал, что люди торгуют словом. А как узнал, что словодорогой товар, так понял весь смысл жизни
Он поперхнулся и долго и глухо кашлял, хватаясь за грудь.
Я сегодня вышел из больницы, меня накормили, но завтра мне опять захочется есть. Вот я принес статью. Буду просить аванс! А он злой сегодня? вдруг оживляясь, спросил священник, указывая на дверь редакторского кабинета.
Не знаю! ответил я.
Куда он уехал? тревожно и деловито спросил старик.
В театр, кажется, куда-то сказал я.
Ну, это ничего! Хорошо! спокойным уже тоном произнес священник и, громко смеясь, замахал руками по направлению к двери, где стоял смущенный сторож Алексей, с жирными прилизанными волосами и сконфуженным лицом. Прозевал, братец, проспал!..
Алексей переминался с ноги на ногу, смотрел на меня и бормотал:
Невзначай заснул на минуту, а они шасть в редакцию! Совсем даже незаметно
Хе-хе-хе! залился дребезжащим смехом старик. А ты думал, что я к тебе с докладом кого-нибудь пришлю? Ступай! Ступай!
И, качаясь на стуле, он повелительно махнул рукой в сторону окончательно растерявшегося Алексея.
Идите, Алексей! сказал я.
Когда сторож ушел, священник встал и, подобрав рясу, обнажил правую ногу.
Посмотрите, какая рана! Лечили, лечили, а все не залечивается! К смерти это
Я увидел на грязной ноге с дряблой кожей большую язву с посиневшими, омертвевшими уже краями и красной опухолью вокруг.
Выписали из больницы, говорил он, глядя на меня бегающими, хитрыми глазами. Ничего не поделаешь! Не хотят больше держать. Ну, и выписался! А домой не на что вернуться Вот, в трактире с знакомым сидел и там написал статью под аванс
Ведь вы же священник, я вижу? спросил я. Почему вы не обратитесь к другим католическим священникам? Они помогут вам. Если хотите, я напишу письмо, они меня знают и не откажут вам.
Нет! Нет! смешно кривляясь, замахал руками старик. Я лишен сана. Я теперь хочу быть мариавитом! Я ведь священник Плискевич. Вы слышали, конечно?
Я промолчал, так как фамилия священника была для меня совсем незнакома.
Плискевич, забормотал старик, которого все более и более клонило ко сну, это воплощение разврата и всяческих пороков. Он признает радости жизни и женскую любовь! А это не дозволяется, когда надел на себя вот это одеяние
Старик дернул себя за пелеринку рясы и поднял кверху палец.
Плискевич знает богословские труды великих праведников и мыслителей церкви, но он также знает сочинения доброго мудреца Анакреона, Вергилия и Горация.
О Venus, regina Cnidi Paphique,
Sperne dilectam Cypron et vocantis,
Ture te multo Glycerae decorum
Transfer in aedem
продекламировал он, разводя трясущимися руками и закатывая свои круглые глаза.
Но это ведь тоже воспрещается! Поймите вы это! крикнул старик и с силой ударил себя в грудь кулаком.
Как же вы живете? спросил я.
Живу, живу всем назло! крикнул он так громко, что Алексей снова выглянул из дверей. Все думают, что пьяный старик замерзнет где-нибудь под забором или с голоду пропадет, а он все живет да живет! Скрипит, заживо гниет, а живет! Да что, живет! Он даже еще радоваться и любить может! За это меня все ненавидят Завидуютя в этом уверен
Старик замолчал, так как в это время дверь из передней с шумом распахнулась, и в свой кабинет прошел редактор в сопровождении двух дам. Священник поднялся и тревожно поглядывал на закрывшуюся дверь кабинета редактора. Он говорил шепотом и, видимо, волновался.
А если он не даст мне аванса, спросил он, заискивающе глядя мне в глаза, вы дадите мне рубль до завтра?..
Дам! улыбнулся я.
Я так и знал! шепнул старик. Но я завтра не отдам.
Не надо.
Спасибо!
И он замолчал, уставившись круглыми глазами на дверь, за которой слышался сухой, отрывистый смех редактора и громкие возгласы дам. Наконец, в мою комнату вошел редактор. Заметив Плискевича, он нахмурился и молча протянул ему руку.
Тот низко, раболепно поклонился и, подавая ему три листа грязной бумаги, исписанной неровным, размашистым почерком, заискивающим тоном произнес:
Статья о хлыстах Много новых данных
Хорошо! сказал редактор. Благодарю вас! Я прочитаю завтра.
И, обращаясь ко мне, он спросил о последних новостях дня и собирался уже уходить, но в коридоре его задержал Плискевич.
Мне бы в счет гонорара хоть пять рублей сегодня бормотал он.
Не могукасса заперта! бросил на ходу редактор.
Я из больницы вышел. Есть нечего сказал уже спокойным голосом Плискевич.
Что же я, свои деньги буду давать? отрезал редактор и захлопнул за собой дверь.
Старик вернулся в мою комнату и, тихо смеясь, сказал:
Пропал ваш рубль! Он никогда живым не помогает! добавил Плискевич, кивая в сторону двери. Его специальностьхоронить. Он любит только покойников. Но скоро он и меня полюбит в этой благодарной роли
Ну, это еще неизвестно, возразил я, пожалев старика.
Очень даже известно! зашептал он и, замолчав, поднял край рясы и с лукавым видом показал мне опять бледную ногу с чернеющей на ней язвой.
Как вам не холодно? удивился я.
Привычка! отрезал он. Я переношу легко все лишения, за исключением отсутствия радости. Мне мало надо для радости, и потому она у меня всегда есть. Я помню Эпикура и его великое «Carpe diem!». Но, кроме рясыу меня имеется еще крепкое, порыжевшее от времени и похвальной бережливости моих предшественников пальто. Я его повесил в прихожей, под самым носом спящего сторожа
Кто-то быстро вышел от редактора и постучал в мою дверь.
Можно войти? раздался женский голос.
Пожалуйста! сказал я и взглянул на священника. Он быстро оправил на себе рясу и грязной рукой начал приглаживать короткие, щетинистые волосы.
Вошла средних лет дама в синей бархатной кофточке и в черной меховой шляпе с голубой птицей. Ее лицо и губы были заметно накрашены, а глаза резко подведены. В руках она держала большую коробку конфет и, протягивая ее мне, сказала:
Возьмите конфет! Вам скучно
Благодарю, но я не хочу, ответил я.
Возьмите! капризным голосом протянула дама и топнула ногой. Это нелюбезно!
Я взял конфету и поклонился. Дама исчезла, и скоро в кабинете зазвучал ее фальшивый, преувеличенно веселый смех.
Какая смешная! произнес старик. Кто это?
Не знаю, ответил я. Судя по наружности, артистка.
Это-то вне сомнения! сказал он. Много грима, слишком много грима! Но маленькая какая-то, дикая
Однако! заметил я. Вы уже успели разглядеть?
Мне нетрудно было это сделать! проговорил он серьезным тоном. У меня есть мера для определения женской красоты. Я обладаю самой прекрасной женщиной в мире!
Он произнес это с гордостью и вызывающе взглянул на меня. По его лицу побежали какие-то теплые, ласковые тени, а в глазах вспыхнули яркие огоньки.
Марина!.. Марина!.. прошептал он вдруг, сжимая руки.
Дайте рубль, спохватился он, я поеду! Нет! дайте мне лучше пять рублей!.. Успокойте старика!..
Куда же вы поедете? Вам надо домой.
Я и поеду домой! Я жил две недели тому назад в Лигове, ответил старик. И там Марина
Он встал, подвинул ко мне стул и начал шептать на ухо:
Я боюсь приехать к ней без денег! А вдруг она голодна и у нее нет крова над головой? Как взгляну я ей в глаза? Я повешусь
Он застонал и обеими руками сжал голову.
Я все время там, в больнице, думал об этом и мучился по ночам. От этой тревоги, вероятно, и рана не зажила, шептал он быстро-быстро и дышал мне в лицо коротким, свистящим дыханием.
Дайте пять рублей! умоляющим голосом попросил он. Дайте! Я ее завтра накормлю, побалую и буду счастлив! Хорошо? Вы дадите мне пять рублей, а я отблагодарю вас за это. Увидитеотблагодарю!
Каким образом? спросил я, с удивлением наблюдая за волнением Плискевича.
Я покажу вам свою Марину, и вы на всю жизнь будете застрахованы от женщин. Вы не полюбите ни одной, никогда! Перед вами будет всегда ярко пылать жуткая, неземная красота Марины. Поедем со мной сейчас, сию минуту!
В дребезжащем голосе старика слышалась страстная мольба. Я взглянул на него. Лицо его, изборожденное глубокими морщинами, дергалось, чувственные губы вздрагивали, а в круглых глазах горел недобрый, хищный огонь.
Предложение старика показалось мне заманчивым.
«Почему бы мне, думал я, одинокому человеку, любящему заглядывать в глаза жизни, не отправиться с этим безумцем или пьяницей в Лигово, где живет какая-то Марина?» Назавтра было воскресенье и я не дежурил в редакции.