Хорошо! сказал я. Я еду с вами, но только после окончания работы здесь. Часа в два мы отправимся. Я довезу вас и вручу вам деньги там, в Лигове.
Прекрасно, прекрасно! обрадовался старик. Вы меня довезете до дома и поможете отыскать Марину, если она ушла.
Отправляйтесь теперь в заднюю комнату. Там есть кушетка и вы можете отдохнуть. Я вас разбужу.
А вы не обманете? спросил он и подозрительная, трусливая улыбка зазмеилась около небритых губ. Дайте лучше деньги сейчас и держите меня заложником.
Не хотите верить, не надо! Берите деньги и оставьте меня в покое! сказал я, заметив входивших сотрудников.
Нет! Нет! заторопился старик. Я иду спать и буду вас ждать. Я верю, верю вам!
Он ушел в заднюю комнату, волоча ноги и громко вздыхая.
II
Меня начало забавлять все это происшествие. Прочитывая рукописи сотрудников и телеграфные бюллетени, я невольно все время думал о странном священнике, лишенном сана и сбившемся с круга.
Мне казался очень долгим последний час наиболее оживленной и веселой редакционной работы, когда доставляются последние ночные новости.
Двое сотрудников, дающих полицейскую хронику, не потешали уже меня сегодня, хотя они, стоя в дверях моей комнаты, вели обычную стычку.
Сухов-то вчера какую утку пустил! говорил, обращаясь ко мне, рыжеватый юноша в щегольском сюртуке. Он сообщил, что убитая Жучкова была светлая блондинка лет двадцати двух, с виду интеллигентка, а у ней (я ее сам видел в покойницкой!) волосы черные и, к тому же, она пожилая и одета очень бедно
А в какой покойницкой она лежит? спросил, лукаво щуря черные глаза, маленький Сухов. Если я пустил утку, то вы пускаете ежедневно целых лебедей! Кто написал, г. Белов, о похищении бумажника у каких-то комиссионеров Зусьмана и Зунделевича? Этак я могу по тысяче строк в день катать! И Сухов рассмеялся презрительным смехом.
Александр Михайлович! Ей-Богу, такой случай был на Николаевской железной дороге! воскликнул Белов, подбегая к моему столу.
Он даже этот бумажник видел! съязвил Сухов и, повернувшись в сторону прихожей, произнес:Старый черт идет..
Вошел высокий худой человек с сухим лицом, на котором бегали черные блестящие глаза. Тонкий горбатый нос, узкая черная борода и искривленные в злобную саркастическую улыбку губы делали его похожим на Мефистофеля.
Он, не произнося ни слова, поклонился мне и, взяв со стола лист бумаги, направился в комнату для сотрудников.
Вы что принесли, господин Шорин? спросил я.
Нечто, имеющее чрезвычайный интерес! сказал он вкрадчивым, проникновенным басом, подозрительно косясь на Сухова и Белова.
Ничего такого не случилось! с притворной небрежностью отозвались они.
В ваших палестинах? засмеялся Шорин и с вызывающим видом выставил вперед свой горбатый нос. Но Петербург велик, а я повсюду рыскаю. Ястарый репортер!
Он с гордостью ткнул себя пальцем в грудь и выпрямился.
Но все-таки? сказал я. Быть может, принесенные вами сведения уже имеются в редакции?
Я принес нечто, как уже докладывал вам, имеющее чрезвычайный интерес и совершенно упущенное из виду моими коллегами! произнес он язвительным голосом и удалился неслышной, крадущейся походкой.
Сколько вы напишете? бросил я ему вдогонку. У нас сегодня в газете тесно, а вы поздно приходите.
Сколько прикажете! откликнулся он уже из соседней комнаты. Можно происшествие описать в пятистах строках, можно и в полутораста вогнать.
Дайте сто! засмеялся я, зная его любовь к многословию.
Слушаюсь! тотчас же согласился он и заскрипел пером.
Через минут двадцать он входил в мою комнату и, низко согнувшись, бережно нес в руках три узких полоски бумаги.
Проходя мимо Белова и Сухова, Шорин злорадно хихикнул и пробормотал:
Шерлоки!..
Подойдя к столу, он протянул мне рукопись и глухим, зловещим басом тихо произнес:
Свеженькое-с! Кровью пахнет
После этого он закурил папиросу, обернул шею темным шарфом и, надев потертую каракулевую шапку, сказал, подавая мне руку:
Доброго утра, Александр Михайлович!
Когда он ушел, оба репортера бросились к столу и, к своему огорчению, убедились, что «старый черт» принес действительно интересное сведение из хроники преступной жизни Петербурга.
Он за три часа до убийства знает о нем! проворчал с завистью Белов и тотчас же залился тонким, блеющим смехом, радуясь своей остроте.
Сухов только презрительно оттопыривал губы и молчал.
III
Был третий час, когда я разбудил Плискевича. Он, громко зевая и охая, сполз с кушетки и начал растирать затекшие ноги.
Едем! сказал я.
Он сразу пришел в себя, оживился и, пошатываясь, торопливо пошел в переднюю.
Одевшись, мы вышли на улицу. Было темно и морозно. Добравшись до вокзала, мы едва поспели к какому-то товаро-пассажирскому поезду, битком набитому отправляющейся на линию артелью метельщиков.
Приехав в Лигово и выйдя с вокзала, я пошел за священником, быстро шагавшим впереди.
Он что-то бормотал и иногда оглядывался, с нетерпением и тревогой вскидывая на меня круглые, злые глаза.
Почему вы в городе не живете? спросил я, скользя на каждом шагу и хватаясь за дощатый забор, тянущийся вдоль еле освещенной улицы.
А! хитрый тихо засмеялся Плискевич. Для того, чтобы кто-нибудь увел ее от меня? Нет! Никогда!
Он остановился и, выпрямившись, смело поднял голову и, казалось, ждал нападения.
Он был очень похож в эту минуту на хищную птицу, приготовившуюся к бою.
Я промолчал. Он же топнул ногой и еще раз крикнул:
Никогда! Я ее нашел и только я мог найти такую прекрасную женщину! Только я, потому что в моем мозгу она жила всегда. Я ее видел в бессонные ночи и в суетливые, трудовые дни. И я не только мечтал о ней, но я ее искал! Теперь же я для неевсе, и раб, и господин, и для нее я убью, ограблю, обману, буду торговать словом, убеждениями, веройвсем, всем, но ее не отдам никому!
Я молчал. Мы двинулись дальше.
Бесконечная, прямая, длинная улица вывела нас в поле, и здесь только изредка попадались стоящие поодаль темные, заколоченные дачи. Откуда-то доносилось тонкое, жалобное тявканье собаки и пение петухов, чующих близкий рассвет.
Старик становился все тревожнее и мрачнее.
Дайте деньги, я вас до вокзала провожу! предложил он, не глядя мне в глаза. Чего интересного? Красивая женщина, но сумасшедшая, совсем больная. Пойдемте назад, а я потом один вернусь!
Нет! сказал я твердо.
Ну, как хотите! вздохнул он и, досадливо махнув рукой, прибавил шагу.
Наконец мы увидели низкий, одноэтажный дом, в котором светилось окно.
Здесь! прошептал старик. Это у нее свет
Он сильно постучал в дверь. Кто-то завозился в доме. Слышались шаркающие шаги, шлепанье туфель; в темной комнате кто-то зажег свечу или лампу и видно было, как по потолку заметалась чья-то тень и исчезла.
Кто там? раздался тревожный старческий голос.
Это япусти! грубым голосом ответил священник.
Маленькая, сморщенная старушонка с такими же, как у Плискевича, круглыми, птичьими глазами, впустила нас в холодные сени.
Заметив чужого, она поджала губы и подозрительно поглядывала на меня.
Мы вошли в кухню, где на остывшей плите лежал засаленный тюфяк и ворох грязных лохмотьев.
Спит? шепотом спросил священник.
Нет! забрюзжала старуха. Все время спала
Он замолчал, взял из рук огарок и вошел в комнату.
Мне показалось, что я попал в лавку старьевщика.
Поломанные кресла с вылезшей мочалой; колченогий диван с продавленным сиденьем и несколькими неопределенного цвета подушками; два шкафа без створок; перевернутые вверх ногами столы; старые, из облупившегося и потемневшего багета рамы, разбитая вазастояли где и как попало; оставался лишь узкий проход к дивану.
Старик с трудом пробирался среди всей этой ветоши и лома, заслоняя собою широкую щель, откуда вырывался поток света.
Когда он распахнул дверь, я взглянул и остолбенел.
На широкой кровати, среди целой горы больших измятых подушек и сбившегося к стене одеяла, сидела женщина.
Ярко-красное бархатное платье стягивало величественную, стройную фигуру, открывая круглые плечи и белоснежную грудь. Тонкая шея гордо и неподвижно замерла в изящном повороте и, казалось, что передо мной, в темной, зловонной трущобе, вдруг открылось изваяние древней богини, вышедшей из-под резца великого мастера, творившего его с пылким сердцем, горящим любовью и непоколебимой верой.
Женщина не двигалась, ни один мускул не дрожал на ее обнаженных руках, закинутых за голову.
Я не мог оторвать глаз от этого бледного, почти прозрачного лица с таким нежным овалом, какие бывают у мраморных статуй, полускрытых в фиолетовом сумраке ниши, когда в нее заглянет последний, ласкающий прощальным приветом луч заходящего солнца.
Бессознательная негаснущая улыбка открывала красные, свежие губы, и за ними влажным блеском мерцали мелкие, белые зубы.
Я медленно скользил взором по этому почти нечеловеческому лицу и дошел до глаз Марины.
Как часто говорят о горящих глазах! Это вошло в привычку и никого уже не удивляет. Но в глазах сидящей передо мной женщины бушевал огонь.
Настоящий, горячий, неудержимый огонь!
Мне казалось, что я вижу, как где-то глубоко, на дне внезапно раскрывшейся пропасти, взметнулось пламя, и безумно пляшет оно там, то вскидываясь вверх, то припадая и исчезая на миг только для того, чтобы быстро-быстро пробежать вперед и разогреться вновь, еще жарче, еще сильнее, гордо, победно пируя
Я дрожал и, когда заметил это, попытался успокоить себя, но не мог.
Какая-то мелкая, тревожная дрожь бежала по телу, оставляя горячий, колючий след
Смотри! Смотри! кричали во мне какие-то голоса, и, повинуясь им, я всматривался в глаза Марины.
И вдруг я понял Передо мной было воплощение того, что соблазняло и мучило великих подвижников и святых отшельников прежних времен. Было то, что заставляло их бросаться в кровавую сечу без надежды на победу, бросаться в глубокие овраги на острые камни, носить на теле своем каменные плиты, перекинутые через плечи на железных цепях, мучить себя непосильным трудом, бессонными ночами, голодом и жаждой и умирать без веры в одержанную победу.
Я понял, что вижу пред собой в этой полуразрушенной лачуге, в которую свободно врывался ветер и ночной холод, образ великого, всемогущего соблазнаврага невинности тела и духа; я видел перед собою божественного, непорочного ангела, зовущего к молитве и неземным восторгам, но в глазах его таилось и вдруг призывно, властно обнажалось царство порока.
Мне чудилось, что из глаз женщины-ангела, женщины-демона тянутся сотни, тысячи незримых, прозрачных и юрких, как перекрещивающиеся в слезе лучи света, щупальцев, и чувствовал, как тянут они меня туда, где в черных, бездонных пропастях пляшет, бушуя и радуясь, горячий, жадный огонь забвения и греха
И вдруг щупальцы исчезли, погас огонь и скрылась пропасть зрачков. Я протер глаза.
Женщина повернула голову в сторону двери и, оправляя одной рукой черные, спутанные волосы, другую протянула вперед, розовой ладонью вверх и, быстро сгибая длинные, хрупкие пальцы, манила кого-то к себе.
Я взглянул на Плискевича.
Он стоял неподвижно, но я заметил, что он дрожал и сильно сжимал челюсти.
Марина! позвал он глухим голосом.
И-и-и внезапно разразилась она каким-то надрывным скорее стоном, чем смехом, и быстрее замелькали длинные, манящие пальцы. И-и-и!.. стонала она, безотчетно улыбаясь.
Старик бросился к ней, упал на колени, целовал ее ноги и, исступленно выкрикивая бессвязные слова, громко стучал зубами и дергался тщедушным, больным телом.
Я ушел на кухню и спросил у старухи, где мне переночевать.
А вот в первой комнате, на диване заворчала она, высовывая голову из тряпья на плите. Места много
Я ушел и лег, стараясь не слышать заунывного, жуткого смеха женщины и страстных, граничащих с безумием выкриков старика за стеной.
В окне уже брезжил рассвет, и в тусклом сумраке клубились неопределенные очертания разных предметов. В соседней комнате все стихло. Я начал забываться, одновременно злясь на себя за то, что впутался в эту ночную историю со стариком, как вдруг до меня донесся тихий, но внятный разговор за стеной. Я насторожился.
Оставишь ты меня или нет? раздался горячий шепот старика. Ты, как смерть, всегда со мной! Хоть бы умерла ты сама!
И-и-и расхохоталась женщина.
Я скоро убью тебя зашептал он снова. Убью! Слышишь? Ты понимаешь, безумная, убью? Приди ты хоть на миг в себя, чтобы понять, как люблю я и как мучаюсь. Пойми меня хоть в минуту смерти! Марина! Марина!..
Она не переставала тихо и жутко смеяться.
Вот скоро возьму руками за шею твою шею и сожму вот так
За стеной послышалась возня и тяжелое, порывистое дыхание, переходящее в сдавленный стон.
Я громко кашлянул и сказал:
Я ухожу, возьмите деньги!
Плискевич вошел и, не глядя на меня, протянул руку.
Давайте! сказал он повелительно.
Я подал ему деньги и, наклонившись к нему, шепнул:
Плохое затеяли вы дело!
Он оглядел меня с ног до головы презрительным, холодным взглядом и проворчал:
Не сегодня-завтра мы оба с ней умрем Последние дни доживаю я, а другому не видать ее!
Он повернулся и, войдя в комнату, плотно закрыл за собой дверь.
Когда старуха выпустила меня в сени, до меня опять донеслось тонкое, жалобное:
И-и-и
Мне чудились горящие глаза, безотчетная улыбка на прекрасном лице, стройная, белая шея, а на ней синие следы крючковатых, грязных пальцев старика.
Я вышел на дорогу и, не оглядываясь, быстро зашагал к вокзалу.
Вдали я увидал несколько ярких пятен электрических фонарей, синеющих в мутном сумраке, и слышал доносившееся из-за леса тяжелое громыханье поезда.
Было холодно, жутко и безотрадно
IV
Прошло два дня. Был на исходе третий час ночи. Я собирался уже уходить из редакции домой, когда вдруг резкий звонок телефона заставил меня вздрогнуть.
Александр Михайлович, имею честь кланяться! услыхал я голос Шорина. Позвольте вам доложить, что сейчас на какой-то даче около Лигова задушена женщина
Убийцастарик? Она сумасшедшая? спросил я.
Да! ответил Шорин упавшим голосом. Разве в редакции уже имеются сведения об этом преступлении?
Нет, я случайно узнал о нем, успокоил я старого репортера.
Так позволите дать мне об этом происшествии строк триста? Мрачная картина преступления начал он.
Дайте, но узнайте все подробно, сказал я.
Слушаю. Сейчас же выезжаю на место. До завтра.
Я повесил трубку телефона.
Мне стало грустно. Вспомнилась гордая шея и прекрасная голова. Перед глазами заметалось яркое пламя, взвиваясь кверху.
Неужели погас огонь этих глаз? спросил я себя вслух.
Мне ответил хриплый бой часов и громкий зевок Алексея за дверью.
Я был уверен, что Шорин на одинокой даче за Лиговом найдет еще один труп худой, посиневший труп старика с черной язвой на ноге
БЕГ КОНЦА
Илл. А. Александровского
Он знал эти тревожные ночи. Они были его недугом, тягостным и неизлечимым. Сон бежал глаз, а мысли и воспоминания, словно когтями, впивались в мозг и сердце.
Никто из знакомых Михаила Феодоровича Коркунова, всегда такого спокойного на вид, сдержанного и изящно одетого, никогда не подозревал о его невыносимо тяжелом недуге. Сам же он называл его «бегом конца».
Всякий раз, когда это на него находило и когда в долгие, бессонные ночи он рыдал или хохотал, как безумный, то проклиная, то молясь горячо и исступленно, как язычник, им овладевало одно воспоминание, а когда и оно, наконец, проходило, оставив в душе мрачное пожарище, то Коркунов знал, что он осунулся и постарел. В зеркале он видел тогда свое желтое, морщинистое лицо, новые пряди седых волос и мертвые, тусклые глаза.
Это-то он и называл «бегом конца», чувствуя, что еще один скачок болезни, инаступит смерть. Воспоминания, терзавшие Коркунова, были такими обыкновенными и в то же время такими ужасными.
Лет пятнадцать тому назад, когда Коркунов только что начал в провинции свою службу, он полюбил замужнюю женщину.