Каждый организм, но в особенности человеческий, который служит самым полным выражением жизни, испускает из себя много жизненности в первый период своего бытия. Дитя поглощает жизненные флюиды в гораздо большем количестве, чем ему нужно, и все его вещество излучает жизненную силу. Во втором периоде человек поглощает ее столько, сколько ему необходимо. Это равновесие сил. В старости же равновесие нарушается и расход начинает превышать приход, откуда слабость и затем смерть.
Теперь, при настоящем состоянии «положительной науки», вам покажется невозможным, что какой-то старик, с помощью особых приемов и вопреки законам природы, может не только впитывать в себя потоки флюидов, излучаемых детьми, но даже похищать саму жизненность, таящуюся внутри их. Все это, однако, возможно. Да, я преступник, да, я убийца, потому что в продолжение сорока лет возобновлял свою жизнь таким образом. Да, я убивал детей, но не так, как думают невежды или как советовал безумный Иоганн Генрих Кохаузен в своем сочинении «Hermippius redivivus», посредством поглощения воздуха, выдыхаемого легкими детей, или еще, по способу легендарных вурдалаков, сосущих кровь Нет, но притягивая к себе жизненный флюид из всего их организма
О, если б я мог воздержаться от этого! Но, признаюсь вам, нет более сильного, более притягательного, более восхитительного опьянения, чем это! Когда в холодеющие члены проникает этот согревающий и оживляющий флюид, наполняющий все органы, все фибры вашего тела, вы испытываете ощущение, не поддающееся выражению. Вы умирали и вновь ожили
Напрасно я говорил себе: «Остановись», мое существо жадно поглощало этот волшебный ток Воля была бессильна, и я убивал убивал
Посредством пальцев, посредством взгляда, о, взгляда в особенности, я поглощал жизнь своих жертв, а они были не в силах отойти от меня, испытывая невыразимое наслаждение
Затаив дыхание, зачарованный его горевшим сладострастием взором, слушал я его речь.
Он рассказал мне все: какие нужно было производить пассы, какое направление давать взгляду и тому подобные технические приемы.
И я внимал ему, опьяненный его словами, как ядовитым напитком.
Теперь, когда я все сказал, я должен умереть! вскричал он. Проводите меня к больному ребенку.
Злодей! вскричал я, придя в себя. Ты хочешь меня сделать участником своего преступления? Никогда!
Он пронизал меня взглядом, и мое возмущение разлетелось, как дым.
Ты, которого я только что посвятил, укоризненно произнес он, разве ты не понимаешь, что наша наука дает нам возможность оживлять? Я отдам то, что взял. Ведь я же сказал, что хочу умереть!
Я ему повиновался, так как противиться не мог, если бы даже и захотел.
Через несколько минут мы были у больного.
Едва Жорж заслышал шаги Тевенена, как открыл глаза и, поднявшись, протянул к нему руки.
Доктора пошли вслед за нами. Возле постели стоял в глубоком отчаянии отец, ожидая чуда.
Ребенок сидел на постели, качаясь от слабости.
Винсент медленно приближался к нему, устремив взгляд и протянув руки. Пальцы их, казалось, были неподвижны, но на самом деле производили едва уловимые движения, видел которые и знал их значение один только я.
Жорж медленно опустился на подушки и тотчас заснул. Старик приблизился к нему и положил свою руку на его лоб. И, не могло быть никакого сомнения в том, что я увидел, на бледном лице больного появился румянец, а в глубине полузакрытых глаз зажегся огонь жизни. Этот человек не солгал: он влил в ребенка похищенную жизнь.
Ваш сын спасен, произнес Винсент слабым голосом, обращаясь к доктору Ф., безмолвно наблюдавшему эту сцену.
Потом, обернувшись к присутствовавшим врачам, медленно произнес:
Господа, засвидетельствуйте, что доктор де Боссай де Тевенен, последний ученик Месмера, воскресил мертвого
После этих слов он пошатнулся и упал бы, если бы я не бросился его поддержать.
Перенесите поскорее меня в павильон, прошептал он.
Я поднял его и понес. Он был не тяжелее ребенка.
Повинуясь его желанию, я остался у него. Он стал рассказывать и говорил долго Я узнал такие вещи, что меня объял трепет. Наверное, ничего подобного никогда не слыхало ни одно ухо смертного. Его слов я никогда не забуду. Со страхом ожидаю я наступления старости, боясь сделаться преступником
Ребенок поправился.
Винсент де Тевенен умер на другой день.
Один из моих собратьев, встретив меня несколько дней спустя, сказал:
Каков старый-то шарлатан?! Как он удачно воспользовался естественной реакцией!
Я ничего ему не ответил Я знаю и боюсь своей науки!
МАГИЧКАПер. П. Ратомского
Усталый и состарившийся более телом, нежели душой, я удалился от столичной жизни в маленький город, где родился.
Оставив свою медицинскую практику, я не превратился в нелюдима и отшельника. Старые друзья часто стучались в мою дверь. Два-три вечера в неделю я проводил у знакомых, вступая в оживленные споры с молодежью.
Однажды, на одном из таких вечеров, я увидал над пианино желтую голову с блестящими глазами, лихорадочно глядевшими на меня.
Первое впечатление сказало мне, что эта голова, эти глаза принадлежали очень несчастному человеку, заслужившему свое несчастье.
Должно быть, эта мысль отразилась в моем взгляде, ибо, поймав его, желтая голова вдруг исчезла. Побуждаемый любопытством, я обратился за разъяснением к хозяину.
А! сказал он. Это Ламберт. Несчастный обожает свою дочь, которая умирает.
Зачем же он пришел к вам на вечер?
Хозяин замялся.
Видите ли Он слышал, что вы здесь поселились, и, зная вас как гениального медика, хотел просить
Избави Бог! на моей совести достаточно мертвецов, и я не хочу увеличивать их числа.
Ну да, я говорил ему, что вы отказались от практики, и он не осмелился к вам подойти. Он очень горюет. Дочери его лет шестнадцать; мать, как говорят, покинула ее в младенчестве; она очень больна, и самые знаменитые врачи отказалась ей помочь, говоря, что положение ее безнадежно. Вот что он мог вам рассказать разумеется, вы бы ему отказали, и он умнее сделал, что ушел.
Пришлите его завтра ко мне! резко сказал я.
Я возвратился домой, недовольный своим согласием, зная бессилие наших медицинских средств. Я плохо спал и хотел отказаться от вчерашнего обещания, но было позднослужанка ввела Ламберта в мой кабинет.
Это был маленький, тщедушный и противный человечек: узкий, затянутый в черный сюртук, он имел что-то ехидное в своей походке и злое, дикое, сварливое во взгляде. Впечатление на меня он произвел отталкивающее. Но все-таки я видел, что он сильно страдал, и должен был ему помочь.
Когда мы уселись, он тихим голосом, почти шепотом, стал рассказывать то, что я слышал накануне.
Так, значит, ваша жена безжалостно вас покинула? Она оставила семейный очаг, не позаботившись о дочери?
Он наклонил голову.
И не приезжала повидаться со своей дочерью?
Никогда.
Я уловил в нем затруднение; мне показалось, что он лжет.
Задав несколько вопросов медицинского характера, я узнал средства, рекомендованные врачами. Диагноз колебался, как и всегда в неопределенных случаях; однако, я понял, что все возможные средства были испробованы.
Идем! сказал я ему.
Он рванулся с места, будто желая броситься в мои объятия. Мы вышли. Его карета стояла у подъезда, но, так как он жил близко, я предложил ему идти пешком.
Ливрейный лакей отворил нам калитку. Это было немного странно для маленького городка. Парк, окружавший его дом, поражал богатством зелени. Перед дверью дома я остановился, наклонясь к Ламберту:
Одно слово. Говорит ли с вами ваша дочь о матери?
Он отвечал ворчливо:
С какой же стати, если она ее не видела?
Что вы сказали ей о своем одиночестве?
Сказал, что эта женщина умерла.
Он произнес слова «эта женщина» с такой злобной неприязнью, что мне стало жутко. Он имел вид покинутого, обманутого мужа. Мог ли я его подозревать в преступлении? Мать, бросившая на произвол судьбы своего ребенка, заслуживает меньше сострадания, чем падшая женщина.
Христос такую не приподнял бы с земли, как грешницу.
Не стану распространяться об отделке комнат; все было прихотливо и дорого, но совершенно лишено всякого вкуса.
В комнате, обитой белыми обоями, в устроенном заботливо уютном гнездышке, какое только мог вообразить избалованный вкус парижанина, бледная молодая девушка с темными волосами сидела, откинувшись назад, на высоком стуле. Ее глаза были закрыты, она казалась спящей, ничего не слышащей. Освещение комнаты было редкостное, великолепное, воздух чистейший, но в ней недоставало того, что дает жизнь: ласки, счастья.
Ламберт наклонился к дочери и тихо позвал ее:
Мария!
Она спокойно открыла глаза и улыбнулась отцу слабой улыбкой умирающей. Отец взял ее бескровную руку и поднес к своим губам.
Это друг, который хочет говорить с тобой он человек ученый, очень ученый!
Мария взглянула на меня чудесными, глубокими голубыми глазами, но странными до сердечного ужаса: это были глаза слепой, с пустым безразличным взглядом, хотя она прекрасно видела.
Садитесь, пожалуйста! пригласила она меня.
Ее голос также поразил меня: он был таким же пустым, лишенным звучности.
Я сел и взял ее руку. И вновь у меня возникло странное впечатление, что существо, находящееся передо мной, есть только оболочка, пустая раковина, сверток без содержимого.
Самое внимательное исследование не показало мне никакой аномалии в организме, ни одного симптома, сопровождающего анемию или сухотку. Состояние ее легких опровергало всякое предположение о чахотке. Больная не жаловалась ни на одно болезненное ощущение и лишь сказала мне:
О! Я знаю, что вы хотите узнать Но у меня ничего не болит. Недостает мне лишь жизни!
Жизни! да, она была права: именно этой невыразимой силы, невидимой, но реальной, этой мощной волны жизни, неведомо откуда приходящей, недоставало в этом нормальном организме.
Она мне объяснила, что, будучи маленькой, она чувствовала себя гораздо более крепкой; но далее, с каждым годом, силы ее все более и более слабели, резерв истощался, не имея нового притока.
Что вы хотите, добавила она, при рождении во мне было мало жизненной силы, вот и все.
Она говорила это безропотно, своим пустым голосом, лаская меня своим пустым, безжизненным взором.
Жизни! жизни! Но как открыть этот неисчерпаемый резервуар природы, чтобы взять хоть одну каплю, нужную для оживления этого нежного с издании? Несчастный, тупой врач, что ты сделаешь с твоим многолетним запасом знаний, всегда бессильных! Ты выдумал перегонку крови, и ты гордился! Но кровь дает лишь пищу для жизни, а не создает саму жизнь!
Жизнь! Он был миллионер, этот Ламберт, и он отдал бы последний луидор, чтобы добыть хоть один атом этой жизни!.. И после этого смеются над алхимиками, который стремились к верной цели!
Что я мог ответить отцу на его вопрос? Мне было стыдно моего бессилия, и я отделался тем, что с первого раза нельзя все выяснить, что, собственно, нельзя терять надеждыи тому подобным вздором.
Но когда этот человек сжал мою руку, впиваясь в меня благодарным взглядом и веруя, что возможно выздоровление, я чуть ему не крикнул:
Бей меня я лгу! я лгу!
Как полоумный, прибежал я домой, чтобы скрыться здесь с моим бессильным невежеством Я показал кулак библиотеке в моем кабинетеот чтения этих книг академия нетерпеливо ждала капитального вклада в науку.
И я, большой медик, известный, популярный, признанный, упал в кресло, задыхаясь от рыданий!.. На моих глазах умирало молодое существо, и я ничего не мог сделать, чтобы его спасти!
Заранее я знал исход и все-таки хотел бороться. Целую неделю я приходил к больной, сидел подолгу с ней, как родственник, строил догадки, старался заглянуть ей в грудь и в череп, чтобы узнать причину слабости, и только слышал от нее одно:
Я знаю, я знаю жизни мне недостает.
На восьмой день я потерял всякую надежду; организм быстро разрушался. Я видел яснои в этом была единственная привилегия моей ученостичто в медицине нет ни единого средства, чтобы отодвинуть смерть хотя бы на шаг.
Я почти признался в этом отцу. С искаженным лицом он скрипел зубами и кричал:
И вы, как все! И вы, как все!
Я убежал за город в поле. Я громко сетовал на немую природу, глухое небо, сияющую кругом жизнь, я проклинал их невозмутимое спокойствие!
В полночь, когда я вернулся домой, служанка встретила меня словами: «Наверху вас более трех часов дожидается дама!»
Дама! Не принимаю никого!..
И вдруг на лестнице предстала темная фигура с белеющимся лицом и светящимися глазами; и, не зная зачем, я сказал:
Вот и я! простите, мадам, вот и я!
Я вошел по лестнице, предшествуемый незнакомкой, в кабинет и инстинктивно запер дверь.
Взяв с бюро лампу, я поднял ее вровень с ее лицом. Это была сильная брюнетка с матовым лицом и высоким лбом, из-под которого глаза сверкали, точно бриллианты.
Кто вы, мадам? смущенно спросил я.
Меня зовут госпожой Ламберт, ответила она. Я мать умирающей девушки.
Странное дело: этот ответ меня не удивил, я словно ждал его.
Мадам Ламберт села против меня, и я снял абажур, чтобы лучше ее видеть. Ей было лет не больше сорока, и она была замечательно красива; не столько по правильности своих черт лица, сколько по благородному, интеллигентному выражению.
Однако, несмотря на восторженное удивление, я вспомнил брошенную ею дочь и грубо спросил:
Что вам от меня нужно?
Моя дочь умирает
Правда. Ну, а вам-то что до этого?
Она сдержанно и гордо улыбнулась.
Я ее спасу, сказала она.
Вы!
Я
И она посмотрела высокомерно в мои глаза.
Я позабыл всякую жалость после этого и резко отвечал:
Без громких фраз. Ни вы, ни даже я не в силах возвратить жизнь вашей дочери. Я испытал все возможное. Зачем вы, собственно, ко мне пришли? Чтоб попрекать меня, как врача?..
Вы не заслуживаете этого, ибо вы не знаете, отчего она умирает.
А вы, быть может, знаете?
Да она умирает оттого, что около нее не было матери.
Я зло захохотал.
Вы говорите это, вы!.. Так, значит, вы ее убийца, вы ее бросили бессовестно, бесчеловечно!
Она всплеснула руками:
Не я ее оставила, меня выгнали со мной обращались, как со служанкой, как с врагом семейства. Я ушла от муки страшнее смерти.
Вы должны были ваять с собою дочь!
Я не могла.
Должны были требовать судом, похитить, наконец!
Она приблизила к моим глазам бумагу, и я прочитал, остолбенев:
«Свидетельство о смерти Марии, дочери Якова Ламберта и умерла в двухлетнем возрасте»
Это чушь! воскликнул я.
Вот письмо, с которым отец мне прислал это свидетельство
Это письмо состояло из грубых фраз, ложно извещающих о смерти дочери и запрещающих матери являться на порог дома. В них не было упрека за измену или какую-либо вину, в них чувствовалась дикая ненависть и больше ничего.
Мадам Ламберт мне рассказала свою несчастную историю с удивительным спокойствием и глубиной критического взгляда. Отец ее был ревностный алхимик. На свои изыскания он убил все свое состояние и впал в долги, в зависимость от ростовщика Ламберта, который поставил ему выбор: или стать нищим, или выдать дочь замуж за его сына. И, вот, она принесла жертву для отца, тем большую, что сын Ламберта гордился артистическими вкусами, называл себя поэтом, музыкантом, живописцем.
Я была молода, без матери; я для отца решилась на брак, и вдруготец мой вскоре умер, не окончив своей ученой работы. И тут-то началась для меня ужасная жизнь, которую я вряд ли сумею вам обрисовать. Мой муж, это бездарное, хвастливое ничтожество с претензиями на талант, на гениальность, которой у него не было, стал ревновать меня к моему вкусу, пониманию, и возненавидел меня всей своей злой, испорченной натурой. Клянусь, что и его щадила. Хотя сама я превосходно воспитана покойным отцом, я изучала химию и помогала ему в его работах, но, повторяю вам, я всячески щадила своего мужа и, чувствуя, что скоро стану матерью, старалась всеми мерами его не раздражать, хвалить его бездарные картины и школьные, ребячьи композиции. Но он кричал, что я хитрю, что я его не ставлю в грош, ревную к славе Что было делать со злым глупцом, полупомешанным? Я родила дочь, хотела ее сама кормить, он взял кормилицу; когда я воспротивилась, он говорил, что я хочу ее отравить за то, что она на него похожа. Чем больше он мне делал зла, тем больше ненавидел. Два года я терпела все ради малютки. Но он нас разлучил: отправил ее куда-то далеко с кормилицей!..