Что ж это было? Ната? Ната? ты же знаешь это? каким-то не своим голосом сказал, наконец, Ваня, но Нате продолжала чертить вилкой по пустой тарелке, не отвечая ни слова.
Часть вторая
Подумай, Ваня, как чудно, что вотчужой человек совсем чужой, и ноги у него другие, и кожа, и глаза, и весь он твой, весь, весь, всего ты его можешь смотреть целовать, трогать; и каждое пятнышко на его теле, где бы оно ни было, и золотые волоски, что растут по рукам, и каждую борозднику, впадинку кожи, через меру любившей И все-то ты знаешь, как он ходит, ест, спит, как разбегаются морщинки по его лицу при улыбке, как он думает, как пахнет его тело. И тогда ты станешь как сам не свой, будто ты и он -- одно и то же: плотью, кожей прилепишься и при любви нет на земле, Ваня, большего счастья, а от любви непереносно, непереносно! И что я скажу, Ваня: легче любя не иметь, чем иметь, не любя. Брак, брак; не то тайне что поп благословит, да дети пойдут:кошка, вон, и по четыре раза в год таскает, а что загорится душа отдать себя другому и взять его совсем, хоть на день, и если обоих душа пылает, то и значит, что Бог соединил их. Грех с сердцем холодным или по расчету любовь творить, а кого коснется перст огненный, что тот ни делай, чист останется перед Господом. Что бы ни делал, кого дух любви коснется все простится ему, потому что не свой уж он, в духе, восторге И Марья Дмитриевна, вставши в волненьи, прошлась от яблони до яблони и снова опустилась рядом с Ваней и скамью, откуда было видно пол-Волги, нескончаемые леса на другом берегу и далеко направо белая церковь села за Волгой.
А страшно, Ваня, когда любовь тебя коснется; радостно, а страшно; будто летаешь и все падаешь, или умираешь, как во сне бывает; и все тогда одно везде и видится что в лице любимом пронзило тебя; глаза ли, волосы ли походка ль. И чудно, право: ведь вотлицо Нос посередине, рот, два глаза. Что же тебя так волнует пленяет в нем? И ведь много лиц и красивых видишь полюбуешься ими, как цветком или парчой какой, а другое и не красивое, а всю душу перевернет, и не у всех, а у тебя одного, и одно это лицо: с чего это? И еще, с запинкой добавила говорившая, что вот мужчины женщин любя женщинымужчин; бывает, говорят, что и женщина женщину любит, а мужчинумужчина; бывает, говорят, да я и сама в житиях читала: Евгении преподобной, Нифонта, Пафнутия Боровского; опять о царе Иване Васильевиче. Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье? А трудно, Ваня, против вложенного идти, да и грешно, может быть. Солнце почти село за дальним зубчатым бором, и видные в тех поворотах плеса Волги зажелтели розовым золотом. Марья Дмитриевна молча смотрела на темные леса на том берегу и все бледневший багрянец вечернего неба; молчал и Ваня, будто продолжавший слушать свою собеседницу, полуоткрывши рот, всем существом, потом вдруг не то печально, не то осуждающе заметил:
А бывает, что и так люди грешат: из любопытства, или гордости, из корысти.
Бывает, все бывает; их грех, как-то униженно созналась Марья Дмитриевна, не меняя позы и не поворачиваясь к Ване, но тем, в которых есть вложоное, трудно, ах как трудно, Ванечка! Не в ропот говорю; другим и легка жизнь, да но к чему она; как щи без соли: сытно да не вкусно. После комнаты, балкона, сеней, двора под яблонями обеды перенеслись в подвал. В подвале было темно, пахло солодом, капустой и несколько мышами, но считалось, что там не так жарко и нет мух; стол ставили против дверей для большей светлости, но когда Маланья, по двору почти бежавшая с кушаньем, приостанавливалась в отверстии, чтобы спуститься в темноте по ступенькам, становилось еще темнее, и стряпуха неизбежно ворчала: «Ну уж и темнота, прости, Господи! Скажите, что выдумали, куда забрались!» Иногда, не дождавшись Маланьи, за кушаньями бегал кудрявый Сергей, молодец из лавки, обедавший дома вместе с Иваном Осиповичем, и когда он несся потом по двору, высоко держа обеими руками блюдо, за ним катилась и кухарка с ложкой или вилкой, крича: «Да что это, будто я сама не подам? зачем Сергея-то гонять? я бы скоро»
Ты бы скоро, а мы бы сейчас, отпарировал Сергей, ухарски брякая посудой перед Ариной Дмитриевной и усаживаясь с улыбочкой на свое место между Иваном Осиповичем и Сашей.
И к чему это Бог такую жару придумал? допытывался Сергей, никому-то она не нужна: вода сохнет, деревья горят, всем тяжело
Для хлеба, знать.
Да и для хлеба безо времени да без меры не большая прибыль. А ведь и вовремя и не вовремявсе Бог посылает.
Не вовремя, тогда, значит, испытание за грехи.
А вот, вмешался Иван Осипович, у нас одного старика жаром убило: никого не обижал и шел-то на богомолье, а его жаром и убило. Это как понимать надо? Сергей молча торжествовал.
За чужие, знать, грехи, не за свои пострадал, решал Прохор Никитич не совсем уверенным тоном.
Как же так? Другие будут пьянствовать да гулять, Господь за них безвинных стариков убивать?
Или, простите, к примеру, вы бы долгов не платили, а меня бы за вас в яму посадили; хорошо бы это было? заметил Сергей.
Лучше щи-то хлебай, чем глупости разводить; к чему, да к чему? Ты думаешь про жару, что она к чему, а он, может, про тебя думает, что ты, Сережка, ни к чему. Насытившись, долго и тягостно пили чай, кто с яблоками, кто с вареньем. Сергей снова начинал резонировать:
Часто очень бывает затруднительно понять, что как понимать следует; возьмем так: убил солдат человека, убил я; ему Георгия, меня на каторгу, почему это?
Где тебе понять? Вот я скажу: живет муж с женой, и холостой с бабой путается; другой скажет, что все одно а большая есть разница. В чем, спрашивается?
Не могу знать, отозвался Сергей, смотря во все глаза.
В воображении. Первое, говорил Прохор Никитич будто отыскивая не только слова, но и мысли, первое: женатый с одной дело имеетраз; другое, что живут они тихо, мирно, привыкли друг к другу, и муж жену любит все равно как кашу ест или приказчиков ругает, а у тех все глупости на уме, все хи-хи, да ха-ха, ни постоянства, ни степенности; оттого однозакон, другоеблуд. Не в деянии грех, а в прилоге, как прилагается дело-то к чему.
Позвольте, ведь бывает, что и муж жену с сердечны трепетом обожает, а другой и к любовнице так привык, что все равно ему, ее поцеловать, комара ли раздавить: как же тогда разбирать, где закон, а где блуд?
Без любви такое делатьскверность одна, отозвалась вдруг Марья Дмитриевна.
Вот ты говоришь: «скверность», а мало слова знать надо их силу понимать. Что сказано: «скверна»идоложертвенное, вот что; зайцев, примерно, естьскверна, а то блуд.
Да что ты все «блуд», да «блуд»! Подумаешь, какой разговор при мальчиках завел! прикрикнула Арина Дмитриевна.
Ну, что ж такое, они и сами понимать могут. Так ли Иван Петрович? обратился старик Сорокин к Ване.
Что это? встрепенулся тот.
Как вы насчет всего этого полагаете?
Да, знаете ли, очень трудно судить о чужих делах.
Вот правду, Ванечка, сказали, обрадовалась Арина Дмитриевна, и никогда не судите; это и сказано: «не судите, да не судимы будете».
Ну, другие не судят, да судимы бывают, проговорил Сорокин, вылезая из-за стола. На пристани и на мостках оставались лишь торговки с булками, воблой, малиной и солеными огурцами; причальщики в цветных рубахах стояли, опершись на перила, и плевали в воду, и Арина Дмитриевна, проводив старика Сорокина на пароход, усаживалась на широкую линейку рядом с Марьей Дмитриевной.
Как это мы, Машенька, лепешки-то забыли? Прохор Никитич так любят чай с ними кушать.
Да ведь на самом на виду и положила-то их, а потом и не к чему.
Хоть бы ты, Парфен, напомнил.
Да ведь мне-то что же? Если бы где на воле забыли, я бы, конечно, скричал, а то я в горницы не ходил, оправдывался старик-работник.
Иван Петрович, Саша! куда же вы?! позвала Арина Дмитриевна молодых людей, начавших уже подыматься в гору.
Мы, маменька, пешком пройдемся, еще раньше вас придем тропкой-то.
Ну, идите, идите, ноги молодые. А то проехались бы, Иван Петрович? уговаривала она Ваню.
Нет, ничего, мы пешком, благодарю вас, кричал тот с полугоры.
Вонлюбимовский прибежал, заметил Саша, снимая фуражку и оборачиваясь слегка вспотевшим, раскрасневшимся лицом к ветру.
Прохор Никитич надолго уехал?
Нет, дольше Петрова дня не пробудет на Унже, там дела немного, только посмотреть.
А вы, Саша, разве никогда с отцом не ездите? А я и всегда с ним езжу, это вот только что вы у нас гостите, так я не поехал.
Что ж вы не поехали? Зачем из-за меня стесняться? Саша снова нахлобучил фуражку на разлетавшиеся во все стороны черные волосы и, улыбнувшись, заметил:
Никакого стесненья тут, Ванечка, нет, а я так очень рад с вами остаться. Конечно, если б с мамашей да тетенькой с одними, я бы соскучал, а так я очень рад;помолчав, он продолжал, как бы в раздумьи:ведь вот бываешь на Унже, на Ветлуге, на Москве и ничего-то ты не видишь, окромя своего дела, все равно как слепой. Везде только лес, да об лесе, да про лес: сколько стоит, да сколько провоз, да сколько выйдет досок, да бревенвот и все. Тятенька уж так и устроен и меня так же образует. И куда бы мы ни приехалисейчас по лесникам да по трактирам, и везде все одно и то же, один разговор. Скучно ведь это, знаете ли. Вроде как, скажем, был бы строитель и строил бы он одни только церкви, и не все церкви, а только карнизы у церквей; и объехал бы он весь мир и везде смотрел бы только церковные карнизы, не видя ни разных людей, ни как они живут, как думают, молятся, любят, ни деревьев, ни цветов тех местничего бы он не видел, кроме своих карнизов. Человек должен быть, как река или зеркалочто в нем отразится, то и принимать; тогда, как в Волге, будут в нем и солнышко, и тучи, и леса, и горы высокие, и города с церквамико всему ровно должно быть, тогда все и соединишь в себе. А кого одно что-нибудь зацепит, то того и съест, а пуще всего корысть или вот божественное еще.
То есть, как это божественное?
Ну, церковное, что ли. Кто о нем все думает и читает, трудно тому что другое понять.
Да как же, есть и архиереи, светского не чуждающиеся, из ваших даже, например, владыка Иннокентий.
Конечно, есть, и, знаете ли, по-моему очень плохо делают: нельзя быть хорошим архиереем, хорошим офицером, хорошим купцом, понимая все одинаково; потому я вам, Ваня, от души и завидую, что никого из вас одного не готовят, а все вы знаете и все понимаете, не то что я, например, а одних мы с вами годочков.
Ну, где же я все знаю, ничему у нас в гимназии не учат!
Все же, ничего не зная, лучше, чем зная только одно, что можно все понимать. Внизу глухо застучали колеса дрожек, и где-то на воде далеко раздавались громкая ругань и всплески весел.
Долго наших нет.
Должно, к Логинову заехали, заметил Саша, садясь рядом со Смуровым на траву.
А разве мы с вами ровесники? спросил тот, глядя за Волгу, где по лугам бежали тени от тучек.
Как же, почти в одном месяце родились, я спрашивал У Лариона Дмитриевича.
Вы хорошо, Саша, знаете Лариона Дмитриевича?
Не так чтобы очень; недавно ведь мы познакомились-то; да и они не такой человек будут, чтобы с первого раза узнать.
Вы слышали, какая у них история вышла?
Слышал, я еще в Питере тогда был; только я думаю, что все этонеправда. Чтонеправда?
Что эта барышня не сама убилась. Я видел их, как-то Ларион Дмитриевич показывали мне их в саду: такая чудная. Я тогда же Лариону Дмитриевичу сказал: «Помяните мое слово, нехорошо эта барышня кончит». Такая какая-то блаженная.
Да, но ведь и не стреляя можно быть причиной самоубийства.
Нет, Ванечка, если кто на что его не касающееся обидится да убьется, тут никто не причинен.
А за то, из-за чего застрелилась Ида Павловна, вы вините Штрупа?
А из-за чего она застрелилась?
Я думаю, вы сами знаете.
Из-за Федора?
Мне кажется, смутившись ответил Ваня. Сорокин долго не отвечал, и, когда Ваня поднял глаза, он увидел, что тот совершенно равнодушно, даже несколько сердито смотрит на дорогу, откуда поднимались дрожки с Парфеном.
Что же, Саша, вы не отвечаете? Тот бегло посмотрел на Ваню и сказал сердито и просто:
Федорпростой парень, мужик, что из-за него стреляться? Тогда, пожалуй, Лариону Дмитриевичу не пришлось бы брать ни кучера к лошадям, ни швейцара к дверям и не ходить к доктору, когда зубы болят. Чтобы не было Федора, нужно бы
А вы нас дожидаетесь? закричала Арина Дмитриевна, слезая с дрожек, меж тем как Парфен и Марья Дмитриевна забирали кульки и мешочки и черная дворовая собака с лаем вертелась вокруг. На Петров день собирались съездить в скит верстах в сорока за Волгой, чтобы отстоять обедню с попом на такой большой праздник и повидаться с Анной Никаноровной, дальней родственницей Сорокиных, жившей на пчельнике у скита; в Черемшаны, где жили дочери Прохора Никитича, отложили ехать до Ильина дня, чтобы прогостить до конца ярмарки, куда собирался съездить и Ваня. В сентябре думали съехаться, женщины из Черемшан, мужчиныиз Нижнего, а Ваня в конце августа, прямо, не заезжая сюда, в Петербург. Дня за четыре до отъезда, почти уложившись в дорогу, все сидели за вечерним чаем, рассуждая в десятый раз, кто куда и на сколько времени поедет, как с вечерней почтой принесли два письма Ване, не получавшему с самого приезда ни одного. Одно было от Анны Николаевны, где она просила присмотреть в Василе небольшую дачу рублей за 60, так как в конце концов Ната так раскисла, что не может жить на даче под Петербургом, Кока уехал развлекать свое горе в Нотенталь, около Ганге, а Алексей Васильевич, дядя Костя и Боба просто-напросто останутся в городе. Другое было от самого Коки, где среди фраз о том, как он грусти «о смерти этой идеальной девушки, погубленной тем негодяем», он сообщал, что курзал под боком, барышень масса. что он целыми днями катается на велосипеде и пр. и пр. «Зачем он мне пишет все это? думал Ваня, прочитала письмо, неужели ему не к кому адресоваться, кроме меня?»
Вот тетя с сестрой просят присмотреть дачу, хотели сюда приехать.
Так что же, вот у Германихи, кажется, не занята, хотели астраханцы приехать, да что-то не едут; и вам б недалеко было.
Вы спросите, пожалуйста, Арина Дмитриевна, не сдаст ли она за 60 рублей, и вообще, как там все.
И за 50 отдаст, вы не беспокойтесь, я все устрою.
Удалившись в свою комнату, Ваня долго сидел у окна не зажигая свечей, и Петербург, Казанские, Штруп, ea квартира, и почему-то особенно, Федор, как он видел его последний раз в красной шелковой рубахе без пояса, улыбкой на покрасневшем, но не привыкшем к румяна лице, с графином в руке, вспомнились ему; зажегиши свечу, он вынул томик Шекспира, где было «Ромео и Джульетта», и попробовал читать; словаря не было, и без Штрупа. он понимал через пятое в десятое, но какой-то поток красоты и жизни вдруг охватил его, как никогда прежде, будто что-то родное, невиданное, полузабытое воскресло и обняло горячими руками. В дверь тихонько постучались.
Кто там?
Я, можно войти?
Пожалуйста.
Простите, помешала я вам, говорила вошедшая Марья Дмитриевна, вот лестовку вам принесла, в свою сумочку уложите.
А, хорошо.
Что это вы прочитывали? медлила уходить Марья Дмитриевна, думала, не пролог ли, что взяли почитать
Нет, эта так, пьеса одна, английская.
Так, а я думала, не пролог ли, слов-то не слышно, чуть что читаете с ударением.
Разве я вслух читал? удивился Ваня.
А то как же?.. Так я лестовочку на этажерку положу Спокойной ночи.
Спокойной ночи. И Марья Дмитриевна, поправив лампаду, бесшумно удалилась, тихо, но плотно закрыв двери. Ваня с удивлением, как пробужденный, посмотрел на образа в киоте, лампаду, кованый сундук в углу, сделанную постель, крепкий стол у окна с белой занавесью, за которой был виден сад и звездное небо, и, закрыв книгу, задул свечу.
Вот незабудок-то на болоте, восклицала ежеминутно Марья Дмитриевна, покуда ехали вдоль болотной луговины, сплошь заросшей голубыми цветами и высокой водяной травой, на которой сидели, почти с незаметным трепетом блестящих крыльев и всего зеленоватого тельца, коромыслы. Отставши с Ваней от первой брички, где ехали Арина Дмитриевна с Сашей, она то сходила с тележки и шла по дорожке вдоль болота и леса, то снова садилась, то сбирала цветы, то что-то напевала, и все время говорила с Ваней будто сама с собой, как бы опьяненная лесом и солнцем, голубым небом и голубыми цветами. И Ваня почти со снисходительным участием смотрел на сиявшее и помолодевшее, как у подростка, лицо этой тридцатилетней женщины.