А на берегах, у плотов, краснеют костры. Караульные, заслышав всплески весел, встают, как черные привидения, и окликают:
Гэ-эй! Кто-о-о плы-ы-вет?
Со-бо-лев-ские! отвечает Оказия. По воде слова разносятся далеко, темный лес отзывается эхом:
ие
Черные привидения смотрят вслед лодки и, успокоившись, возвращаются к кострам.
Все молчати Соболев, и гребцы, только Оказия, хотя ему восемьдесят лет, никак не может угомониться. Он шутник, скоморох, враль и легок, как юноша. Оказия не знает усталости. Раз шел он мимо восьмипудового якоря. «А славная, братцы, мутовочка, кабы ее да моей бабе!»«На, возьми!»посмеялся Соболев. Оказия взвалил якорь на плечо и понес и унес с берега за версту, в деревню. Бурлаки и рты разинули. После четыре парня волокли якорь назад. Дал старику тогда на чай Соболев целую трешницу.
И пришла, деточки мои любезные, ко мне Нужда, рассказывает Оказия. Хэ-хэ! Такая кочерга, альни тошно лапти сбитые, глядит затулисто, ревет ревно, дескать, судьба-судьбинушка разнесчастная. Села на лавку, аккурат, супротив печи, а баба-то моя полезла за щами в печь, и только-только вытянула ухватом варево, прискокнула Нужда, хвать, слопала щи. То мне и вовсе, значит, не пондравилось, потомусидетьсиди, а не бесчинствуй. Одначе, смолчал я: все же, думаю, гостья. Диковинка!.. Полезла баба моя опять в печь, за хлебушкой, и только-только на шесток вытянула, а Нуждахвать, слопала и хлебушко, сама еще тощей сделалась. «Почто ты, Нужда-государыня, в изъян вводишь?»А она-то, паскудница, таращит на меня буркалы, да молчит. Я ее за косувырвалась; я ее и так и сяк, она лишь тощей да тощей «Тьфу ты!»думаю. «Хошь серебра?»«Хочу, хозяин, давай». «Дам, подожди, а за то укатись, Бога ради, из моей, стало быть, избы». Оказия!.. Стояла тут, братчики, в уголку пила, старая, проржавевшая, взял я ее, надел шапку, осерчал, ушел из дому в леса на заготовки. Пилю день дрова, пилю два дрова, пилю три дрова, пилю пять дрова, пилю, месяц Ажно хребет заныл, на руках мозолищи, с грудей пар валит, будто от лошади. Диковинка! Вытянул я пилу, взвалил на плечошасть домой. А Нужда в избе пол метет паршивым веником. «Здорово, свет-государыня!»«Здравствуй, господин Оказия! Скоро, ли серебра дождусь?»«На тебе, кочерга, подавись!»И кинул я, братчики вы мои, к ейным самыим ногам пилу, а пила, будто серебряная, так и блестит. Диковинка! Усмехнулась Нужда. «Спасибо тебе, Оказия, за подарочек!» Взяла котомку свою, лапоточки обула, ушла и пилы не призахватила. С той порыщи хлебаю, хлебушка ем досыта, из-под носу никто не вытянет.
Экой ты балабан, Оказия! ворчит со дна лодки Соболев. И все-то врешь, и все-то врешь. Дал бы языку-то передохнуть.
Язык, Костатин Демьяныч, без костей, не поломается.
Оказия замолкает, потому что лодка приближается к порогам, надо править внимательнее. Ветра нет, но вода бурлит, пенится, как будто внизу, под водой, дерутся водяники.
Соболев закуривает папиросу.
Холодно, ребятушки!..
Его никто не слышит из-за шума.
Он смотрит на мерцающую в небе, яркую, но одинокую звезду, и ему скучно: не радуют деларечонка, по которой он гонит лес, внезапно обмелела, бревна осели, придется стаскивать баграми. Да и успеет ли? Сроку дано только десять дней, потом поплывут другие. Ежели он не успеет сплавить, раскидают его лес по берегамжди до самой осени у моря погоды.
Лодка, миновав пороги, плывет быстро. Бурлаки вытаскивают из-под лавки бутыль и отпиваютзахолодели.
Эва, здесь, указывает бородатый бурлак на берег, в прошлом годе пятерых зарезали.
Ну?
Истинный Бог! Промышлял один и никак его было не поймать. Во, ловкач! Однова прибрел переодетый монахом в деревню, попросился переночевать, пустили его, а он к утру всю, как есть, семью вырезалмужика, бабу, ребят. Во, гад! Так и убрел. Утресь пастух видел на мосту его. Шагает, толстенький, ровно шар катится, да еще улыбается в бороду. Святой!
Бурлак плюет на ладонь и, схватившись за весло, с новою силой гребет. Весла скрипят и стучат по бортам. На востоке уже чуть-чуть посветлее. Берега за порогами крутые, утесыкак стены, здесь холод особенно сильно чувствуется, вероятно, потому что всюду камни.
Оказия спорит:
А, может, и в сам-деле благочестивый человек
Монах-то?
Да.
Выпородок! мрачно возражает бородатый бурлак. Таковых душить.
Ты, паря, стой, не спеши! грозит ему пальцем Оказия. Ты перво подумай. Иной умер в малолетстве, иной старикомотчего? Уж так то ему назначено Иному быть купцом, иному разбойничком. И будет. Душеньку-то его, может, на сторону воротит, а онтык да тык ножиком. И сил тому нет противустоять.
Слободно! отзывается бурлак. Не режь, так и не зарежешь.
А я тебе, паря, вот что скажу. Живет гусь лапчатый?
Живет.
Щиплет травушку. Так ведь?
Ну?..
Погодь, голубь, не нукай, не запряг. Любил волк кобылу, оставил ей хвост да гриву А? Живет волк-от?
Вестимо, живет.
То, вот, и убийцы живут и завсегда будут.
Спор кончается.
Э-эх! вздыхает Оказия. Дивье мое дивьюшечки, стоснулось по старушечке. Холодище-то! Теперя бы на печи с бабою, а не плыть. Плывем, плывем, ровно в ад. Тяжкие грешники! Оно, конешно, в аду потеплей.
Соболев ворочается на дне лодки.
Ты бывал, что ли?
А то, скажешь, нет? Свояка твово видел, черта рогастого, поднял кверху хвост, да и визжит, дескать, скоро ли Костатин Соболев сюдытки пожалует? «Скоро! говорю. Дай ему поуправиться со сплавами да мошну потуже набить».
Бурлаки фыркают, Соболев хмурится. На его душе лежит грех и то крепко помнится. Стародворский поп, перед смертью, дал ему тридцать тысяч на проценты, без всяких расписок и без векселей. А скончался попзнать не знаю, ведать не ведаю! Так и отошла вдова, не солоно хлебавши.
А намедни, братчики мои, рассказывает Оказия, был я в волостном правлении. «Подати!»старшина орет и на меня ножками так и топочет, так и топочет. «Тройку можем. Господин пристав, пущай мне расписочку приготовят». Писарьчирк! чирк! написал, расписочку. Получено, дескать, три рубля А я вынул три копейки, да и подаю. Это почему? орет пристав и тоже, братчики мои, ножками топочет. А потому, вашескородие: тройку обещал, тройку и даю. Обиделись!
Бурлаки хохочут.
И все-то он врет, и все-то он врет! сокрушается Соболев.
Ан, и не все! Дожито, братчики мои, дожито вволюшку, всякие виды видывал. Три сына у меня, у сынов сынывнуки мои, старшому сей осенью на призыв иттить. Я-б
Оказия подается всем туловищем вперед, бурлаки чуть не падают с лавки, лодка ударяется о плот.
Ч-черт!
Зевай!
Ничего, братчики мои, ничего!
Оказия круто загребает рулевым веслом, лодка выезжает на середину реки. С берега у костра окликает караульщик:
Чьи лю-ю-юди?
Собо-лев-ские.
иеотвечает далекое эхо.
Безбородый бурлак, крепкий, как кряж, любопытствует:
А что ж с тобой было, Оказия?
Старик молчит, точно не слышит вопроса.
Тихо-тихо вокруг, не видать ни живой твари, ни человека. Воздух туманно-голубой, вода светло-синяя. Зеленеет берег, здесь он отлогий; вдали стоят три кургана, словно шапки истлевших богатырей. И вползают в реку желто-песчаные отмели.
А было, братчики, со мной, ажно вспоминать жутко
Бурлаки гребут тише, весла подолгу висят над водой, как неуклюжие крылья тяжелой птицы.
Шел я, братчики мои, третья-года со станции. Раным-рано, как сейчас. Был я, признаться, маленечко выпивши, а только что, как есть, в соображении. Оказия! И вдруг, братчики вы мои, от середнего кургана едет кто-то на белой лошади.
Безбородый бурлак широко разевает рот, напряженно слушая.
На белой лошади, говоришь?
Эге!.. Я-то спервы на них подумал, кивает Оказия на Соболева, потому у них была белая лошадочка.
Это верно! подтверждает со дна лодки Соболев. Знатная кобылица, за тысячу б не отдал, а пала, бес ее возьми. Такая была понятливая, что страсть.
Оказия, покосившись на Соболева, продолжает:
А только не он. Подъехал ко мне, осадил лошадку. «Ты ли, добрый человек, Оказия?»Я самый есть! Что тебе надобно от меня?
Безбородый бурлак еще шире разевает рот.
Диковинка!.. Лицо белое, ни кровиночки, закутан весь, лишь усищи красные торчат, да в стременах сапоги желтыене то осташи, не то сафьян. Я испужался, пустился прочь от него, он за мной. Остановился я: «Чего тебе надобно?» Он как слезет с коня, как припадет к моим ногам да восплачется. «Возьми меня в дом к себе, Оказия. Корми и пой, ровно брата родимого!»«Куда мне тебя с конем? говорю. Я бедный человек». «Возьми, Диковинка, за то тебе такое место укажу, что двадцать пуд золота тамо схоронено».
Бурлаки перестают грести. Лодка плывет сама собой по течению. И спадают с весел тяжелые, стеклянные капельки.
Диковинка! У меня инда пот вышибло. «Отстань, сила нечистая!» Это он, должно, из кургана вылез, да ко мне напрашивался. Я иду, он кренделит за мной. И вот, братчики вы мои, добрел я дотуда, где лежит плита каменная, а на ней крест высечен. Видывали, чай?
Знаем, отвечает безбородый бурлак, как прошлым годом со сплавов шли, так заместо стола водку туда ставили робята.
Диковинка! Остановился он, тоскучий да страшенный. «Ну, коли так, прощай же, Оказия! Считай двадцать порищ от креста, тамо и клад зарыт». Смотрю, братчики мои, никого-никогошеньки в поле нет. И тут дунул ветер, будто ребеночек заплакался
Оказия замолкает. Бурлаки погружают весла в воду и загребают, не замечая ни воды, ни весел. Соболев закуривает папиросу. На востоке небо розовеет: скоро проснутся птицы и запоют, скоро вылетит желтокрылый ястреб на добычу, будет царить в высоте высокой.
Коли не врешь, правда! Соболев кидает за борт окурок папиросы.
Безбородый бурлак, не глядя на Оказию, осторожно выспрашивает:
А ты чего же не поискал?
Эва! усмехается старик. Кабы не искано Уж я ходил с заступом, рыл, рыл, ничего не нарыл. Поди, знай, где оно. Близок локоть, да не укусишь. Тожечто такое есть порище: али верста, али сажень, али аршин? Не разберешь, я и плюнул.
Оказия рулит веслом, минуя плоты.
На берегу стоят скучно-серые дома, чернеет железная труба, притянутая к крыше проволоками. Бутылочный завод Шорохова. Всюду накиданы осколки стекла, но они еще не блестят, потому что солнце не показалось.
Шурп-шурп-шурп-шурп! работает огромным веслом на плывущей впереди гонке босой мужик в белых портах. Он старается, чтобы гонка не наскочила на берег, а то сорвутся с бревен еловые серьги и гонка расползется. Тут же, на бревнах, два мальчоночка, один что-то стругает ножиком, другой заглядывается на встречников.
Бог помощь! кричит Оказия. Гонщик, перестав грести, отвечает:
Спасибо!
Мальчонок, орудующий ножиком, поднимает белую голову.
Лодка проскальзывает мимо гонки, опять берег пуст, опять ни души. Но уже прыгают по песчаным отмелям трясогузки, кукует кукушка в лесу, трещат сороки и плещется проснувшаяся рыба.
Скоро щучья жора, говорит Оказия, теперича способно якорьками ловить.
Пустое! строго отзывается бородатый бурлак. Поставишь жерлиц пяток, вытянешь-тоединую рыбину. Не в пример бродцом али вятерей.
Соболев скидывает с себя тулуп и садится. Соболев седоват, дороден, с хитрыми глазами. Одет в желтую тужурку, на спине складки, стянутые хлястиком. Пуговицыжелтые, широкие, картуз синий.
Оказия подмигивает гребцам.
Потрудитесь, робятушки, потрудитесь, хозяин на водочку пожалует: порасчешете печальную головушку веселым гребешком.
Оно следует! осклабляется бородатый бурлак. Надо бы посогреться. А уж что верно, то вернохозяин-то у нас добреющий, не обидит. Уж кому-кому, а Костатину Демьянычу радехоньки послужить. Назад-то потащим лодку волоком, веслами, я чай, не совладать.
Не совладать!
Оказия щурится на восходящее солнце. Лицо старика острое, как мордочка какого-то зверька; нос красненький, под глазами лучистые морщиночки.
Эва, и мост! говорит Оказия. Гребцы приналегают на весла.
Впереди через реку, между обрывистыми берегами, перекинут железнодорожный мост. Белеет столб семафора, гранитные быки и ледорез надменно выпятили непоколебимые груди, вода мимо них струится водоворотами.
Подтяни, ребятушки! просит Соболев, не опоздать бы грехом.
Полустанок на горе, среди зелени, к нему ведет темно-желтая вертлявая тропа. Лодка с разбегу врезается в песок, Соболев выскакивает на берег и идет впереди спутников, несущих его вещи. Оказия тащит большущий чемодан; ход у старика необычныйдва шага пройдет, как и все, на третьем подпрыгнет по-заячьи. Так и на гору взбирается, так и по платформе идет, так вваливается и в пустой зал.
Поезд через три минуты. Соболев покупает билет, расплачивается с бурлаками, дает им щедроза греблю два целковых на нос, да чаевых рублевку.
По залу торопливо пробегает юный телеграфист, кудреватый, со вздернутым носом, в ярко-начищенных штиблетах. На нем красная фуражка, ею он, по-видимому, очень гордитсяначальник спит, а ему поручил провожать поезда.
Бурлаки выносят вещи на платформу.
Приближается поезд. Слабо гудит потревоженная земля. Издали он кажется как бы висящим в воздухе. Но вот видны и колеса и блестят поршни, из трубы паровоза валит дым.
Станционный сторож звонит в колокол. Поезд пыхтя, останавливается.
Прощайте, Костатин Демьяныч!
Счастливого пути!
Прощайте, ребятушки. Дня через четыре вернусь. Ты, Оказия, посматривай, чтобы все было в порядке, а ежели что, махни телеграммку.
Так точно, Костатин Демьяныч! Уж вы будьте благонадежны.
Толстый обер свистит в костяной свисток; паровоз вздрогнув, отходит от полустанка. Оказия и бурлаки смотрят, как мелькают вагоны, и стоят до тех пор, пока поезд не скрывается за лесом.
Диковинка, братчики мои, диковинка! качает головой Оказия, спускаясь с платформы. Иному везет на рубли, иному повезет на блохи. Скажем, хозяинИрод Иродом, а того тыщ сто капиталу.
Они идут в трактир испить пива.
Знавал, братчики мои, я бариночечка одного, рассказывал он мне, будто некоторого человека вымазали с ног до головы толченым золотом, а у него и кровь горлышком пошла. Так и окочурился золотой человечек-то.
С чего бы? недоумевает безбородый бурлак.
С чего? Диковинка! Заклей березу, и она засохнетв кажинной дыре человеческой свое особливое вдохновление. Без вдохновления, братчики мои, не прожить Оказия!.. И выходит, стало быть, нет счастья от золота, ничегошеньки нам не надобно.
Толкуй! сердится бородатый бурлак. Не ляскай попусту, не люблю!
Трактир, несмотря на ранний час, уже открыт; к земскому начальнику едет целая орава народу, истцыдва брата, повздорившие из-за земли, с каждым свидетели. Братья, дожидаясь поезда, сидят в разных углах, кричат, переругиваются.
Оба брата пожилые, не мужики, а хуторяне. Оба так и пышут, так и лезут, так и рвутся потрепать друг другу сивые бороды. Свидетели их удерживают.
Толстогрудая девка в серых валенках на босу ногу подает Оказии и бурлакам пиво. Оказия, скорчив морщинистую мордочку в хитрую улыбку, щиплет девку за пухлое колено.
Ты, мароказница, за меня замуж пойдешь али не? У меня богачества вдосталь, хошь пруд прудикрест на вороте, да деревня в городе. А деньжищ, деньжищау, брат!.. С Соболеватриста рублей не заработаноне получено, с стеклянного баринапятьсот рублей не заработаноне получено. А, девонька?
Она смеется:
Да ты ведь женат, Диковинка?
Оказия! Приму мухамметанство, ин все тут. Будут у меня, что у татарина, две жены.
В трактире старик и бурлаки просиживают до полудня, выпивают две корзины пива да чайник чаю. Гулять, так гулять! Закусывают вяленым мясом и яичками.
Оказия! сопит безбородый бурлак, тупо поводя бычьими глазами. Говоришь, естя клад?
Есть, родный, али вру? Ф-фу, ты, провались я скрозь землю.
Бурлак красен, как кумач.
А я я его, Диковинка, вырою.
Вырой, родимый, вырой.
Бурлак мотает головой.
Беспременно вырою. До-дом построю, что твой купец.
Слушай его, дурака! огрызнулся бородатый бурлак. Он-те наплетет с три короба. Чай, и про коня-то белого все наврал. Все наврал.
Оказия удивляется:
А ты, дитятко, откелева узнал? Нетто проговорился я?
То-то, что проговорился, старый хрен.