Она протягивает ему свою руку, он схватывается за нее и поднимается на ноги, не решаясь выпустить спасительной руки.
Толстый Смирнов летит к ним, подталкивая кресло на полозьях. Ш ш ш ш ш тормозит он.
Кресло!.. Попробуйте.
Ковалев благодарит и спешит опереться на привезенное великодушным гимназистом кресло, даже на несколько аршин подвигается вперед, цепляясь коньком о конек.
Отлично! Через неделю заткну за пояс и вас, Рогнеда Владиславовна.
Поглядим!.. А покадогоняйте!
Она стремительно срывается с места; сверкают коньки, развевается черная юбка иффить-ффить! быстрой птицей проносится она мимо Ковалева. Он завистливо смотрит ей вслед, угрюмо подталкивая кресло, как паралитик, или учащийся ходить младенец. Ему обидно, и он с злорадством вспоминает уединенные встречи с Рогнедой и все, что было в них унижающего ееи расстегнутые платья, и упругое, побежденное им первым девственное тело Он сдерживает свою злобу, но она растет и ищет выхода; ему хочется, чтобы Рогнеда подъехала к нему, тогда ом смог бы ей сказать что-нибудь такое колючее, от чего она, наверное, заплакала бы: ведь любит же она его, черт возьми!
Но Рогнеда словно чуя опасность, не подъезжает. Круг за кругом, она проносится по катку безумно быстрою птицей, ловко минуя встречных конькобежцев, стремясьвперед! вперед! увеличивая скорость полета, и внезапно замирает, тогда коньки скользят сами собою, словно ее душа переходит в них, но вот, оживает опять: вперед! вперед!.. Сверкают коньки, брызжет при поворотах разрезанный лед, и черным хвостом орлицы вьется черная юбка.
Ковалева мучительно влечет к ней, он пытается скользнуть так же стремительно и уверенно, как и она, догнать ее, перегнать, оставить далеко позадино он точно прикован к креслу, и, как брюзга-паралитик, плетется за ним, задевая коньком за конек.
Как дела? круто завернув, останавливается она перед Ковалевым.
Он со злобой и с восхищением оглядывает ее с ног до головы.
Ничего. Скоро научусь.
Ну, ну Всего вам хорошего.
Она протягивает ему руку.
Куда же вы?
По делу.
Подождите, я вас провожу.
Благодарю вас, мне некогда вас ждать.
Кланяется ему и уходит к теплушке. Толстый Смирнов опрометью бежит отвинчивать ей коньки.
Медные трубы сияют под лучами холодного солнца и стройно рявкают, черные флейты и кларнеты им подсвистывают.
Ковалев ковыляет обратно к теплушке, подталкивая впереди себя пустое, грубо сколоченное кресло.
17
Мамочка, вы мне дадите взаймы сто рублей?
Старая пани в изумлении выпускает вязанье из рук.
Сто рублей? Зачем тебе, Рогнеда?
Надо, мамочка Я их вам понемножку отдам.
Старая пани опять принимается за вязанье.
Конечно, Рогнеда; эти деньги так же твои, как и мои. Ключ от шкатулки в столике, в спальной, а шкатулка в гардеробе.
Рогнеда идет в спальню, находит в столике ключ и открывает платяной шкаф. Там, под висящими платьями, в темном уголке, стоит старинный ларчик, с затейливой резьбой, с круглыми ножками, с крышкой в виде трапеции. В нем хранятся деньги.
Она ставит его на пол и отмыкает.
Так вот, каков этот «черный» день, про который старая пани откладывала в течение всей своей жизни свои крохи. Черный деньи в бумажках, и золотом, и толстыми серебряными рублями. Кредиткив черной клеенке, повязанной красною лентой, их не стоит развязывать, пусть дремлют по-прежнему И серебро пусть остается в покоене пойдет же Рогнеда с суконным мешочком, в который оно завязано: храни Бог, еще, пожалуй, по дороге, мешочек порвется, и все жадные серебряные глаза рассыпятся по снегу и переглянутся с дневным солнцем. Нет! Лучше всего взять золото.
Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять! бренчит она деньгами, отсчитывая сто рублей, и вспоминает, что мамочка тоже считает до десяти свои скучные петли.
Это поражает Рогнеду, она, как ребенок, играющий в кубики, ставит монеты на полу в два столбика и задумывается. Разве положить их обратно? Ах, нет
Она сурово сдвигает брови и уже хочет закрыть ларчик, как вспоминает про Мику. Почему бы ее не спрятать здесь; в ларчике старая игрушка будет более безопасна, а то кто может поручиться, что Профессор вдруг не заглянет за чем-нибудь в шкаф, не вынет коробку итрахне разобьет. Скорее, скорее, пока не поздно
Она выдвигает ящик, вынимает жестяную коробку, отмыкает медный замочек и вытаскивает из коробочки сердитую Мику. При дневном свете глиняная собачка словно тусклее, но, когда Рогнеда поворачивает ее головою к себе, Мика, похожая на рыжего львенка, разражается пронзительным хриплым лаем, которого, конечно, никто никогда не услышит, которого не слышит и сама Рогнеда, но который все-таки есть.
Хав! хав! беснуется Мика, скалит зубы, огрызается, хочет броситься на Рогнеду, растерзать ее и кровожадно завыть. Хав! хав! хав!
Рогнеда любуется старою игрушкой, а в груди, как длинная острая игла, ходит-колет печаль. Упасть бы на пол распростертою, застонать, биться долго-долго, причитать жалобно
Она поспешно перекладывает Мику в ларчик, запирает его, прячет в платяной шкаф и, оставив золотые колонки на полу, садится на свою кровать.
Думает, думает, думает Тяжело думать, больно, длинная острая печаль ходит-колет, терзает без жалости.
Оставь, Рогнеда.
Нельзя! Нельзя!
Оставь же!
Не могу.
Потоммолчание и пустота: ни мыслей, ни силы, ни чувств. И это молчание, и эта пустотамучительнее всего.
Но снова в груди ходит-колет длинная игла-печаль, но снова обрушиваются думы, как падающие без шума камни.
Оставь!
Не могу!
Оставь же!
Нельзя! Нельзя!
И вырываются из груди тихие рыдания, но слез нет, а рыданиякак мелкий смех.
Иду!
Рогнеда решительно встает, поднимает золотые колонки с полу, завертывает их в два газетных обрывка и уходит из спальной.
Одевается.
Мамочка, заприте за мной.
Ты уходишь, Рогнеда?
Да, ухожу, в гости
Улица.
Холодно.
На бровях Рогнеды, на ресницах оседает белый иней; бороды и усы встречающихся мужчинточно закиданы снегом. А ведь в их походках есть что-то собачьепсы, разношерстные кобели: все одного стоятзвонкой пощечины.
Снег скрипит под ногами пешеходов, под полозьями тянущихся обозов; от дыхания идет пар.
Положим, это дудки: Владимира ему не видать, как своих ушей!
Рогнеда оглядываетсяпрошли два чиновника, говорят, вероятно, об ордене, которого ждет их начальник. Увы! Владимира ему не видать, как своих ушей!
Она, поскользнувшись, и едва удерживается на ногах, и от этого неожиданного толчка сердце на миг замирает, а затем бьется часто и судорожно: тук-тук! тук тук тук! Рогнеда как бы разделяется на две самостоятельные части: голова, глаза, уши, коса, груди, рукиэто она, Рогнеда, а там, внизу, идет быстрым шагом ее живот, и в нем притаилось несчастное существо, избравшее его своим домом. Оно такое бедненькое, у него нет ни имени, ни глаз, умеющих смотреть, ни слов, ни печалей, ни радостей, оно даже не сможет заплакать, если она его обидит.
Берегись! Перед самым лицом Рогнеды появляется фыркающая лошадиная морда с злыми глазами. Рогнеда в испуге отшатываетсялошадиной морды нет, лишь скрипят полозья проезжающих санок.
Она прибавляет шагу.
Каменный двухэтажный дом. Подъезд с витыми чугунными колоннами, поддерживающими маленькую железную крышу.
Рогнеда поднимается по устланной красным ковром лестнице во второй этаж, дергает ручку звонкадолго не отворяют.
Уйти разве?
Вторично дергает медную ручку, слышно, как за дверью заливается звонок.
Шаги.
Выпущенная ручка гулко хлопается о медную чашку, вделанную в стене, и замирает, тупо выглядывая из своего медного гнезда.
Дверь отворяет горничная, в кокетливом переднике, завитая и нарумяненная.
Дома?
Пожалуйте!
Рогнеда медленно раздевается. Горничная с жадным любопытством осматривает ее.
Елена Семеновна свободна? Нет пациентов?
Нет. Они у себя, в кабинете, читают газету.
Рогнеда проходит в приемную. На круглом столе, покрытом черною скатертью, журналы, газеты, книги и графин с водою; под столом пестрый ковер, а вокруг стола несколько черных венских стульев, пасмурно откинувших назад свои гнутые спинки, словно им смертельно надоело стоять у этого стола и ждать посетителей. У стены, у окон, несколько мягких кресел с кисточками и треногий курительный столик.
Доложите, пожалуйста.
Горничная, шурша накрахмаленной нижнею юбкой, ныряет за толстую портьеру, скрывающую дверь в кабинет многоученой Елены Семеновны.
Рогнеда в ожидании разглядывает висящие по стене в потемнелых рамах фотографические снимки каких-то памятников, каких-то статуй и останавливается против большого календаря.
Четырнадцатое число.
«А завтра я, может быть, умру», спокойно думает Рогнеда.
Портьера раздвигается, появляется Тихий Ужас, а за нею нарумяненная горничная, с чувством собственного превосходства взглядывающая на Рогнеду, покидая приемную.
А, здравствуйте! угрюмо здоровается с Рогнедой Тихий Ужас. Как поживаете? Больны?.. Будьте добры
Она указывает Рогнеде на кресло, та послушно садится, мнет в руках носовой платок, неизвестно для чего вынутый из кармана, и глухо говорит, избегая недружелюбного взгляда веснушчатой девы.
Я, Елена Семеновна, с конфиденциальным Я слышала, что у вас довольно разносторонняя практика Вы, пожалуйста, не обидьтесь.
Я вас не понимаю! вздергивает плечами Тихий Ужас. В чем дело?
Рогнеде стыдно.
Видите ли, обстоятельства так сложились Я я
Острый взгляд веснушчатой девы льнет к животу Рогнеды, словно ощупывая его.
Вот как?! И давно?
Месяца два. Мне бы хотелось Вы, пожалуйста, не обидьтесь. Я вам Вы
На лице Рогнеды выступает густыми пятнами румянец.
Я вам заплачу
Она вынимает из ридикюля свертки с золотыми колонками и подает их Тихому Ужасу.
Сто рублей Не мало?
Веснушчатая дева развертывает бумагу и заглядывает в свертки. Мышиные глазки веселеют.
Опасно, Рогнеда Владиславовна, ну да как-нибудь уладим. Вот что: вы завтра приходите в городскую больницу, ко мне на прием, я вас положу, как больную, в палату и, между прочим, якобы того требует ваша болезнь Отлично?.. Несколько деньков придется полежать, зато будете гарантированы, что никаких осложнений не произойдет, под рукою сиделки, фельдшерицы, да и мне этак спокойнее. Согласны?
Хорошо. А это очень опасно?
Смотря по тому, каков организм Влопались? Ха-ха! Я уж это предположила, когда вам сделалось дурно у Ковалевых. Помните?
Рогнеда убито отвечает:
Помню. Так я, значит, завтра приду.
Буду ждать.
Тихий Ужас провожает Рогнеду до передней, оставив свертки с золотом на столе. Горничная подает Рогнеде пальто, нагло, но едва заметно улыбаясь.
Хлопает дверь, Рогнеда медленно спускается по лестнице, крепко держась за перила, чтобы не упасть.
18
Койки стоят в два ряда ряд у одной стены, ряд у другой, посредине проход. Два высокие окна заполняют палату белесым зимним светом, светом не греющим и не радующим.
На койках, под толстыми желтыми одеялами, лежат женщины. Косы прикрыты одинаковыми белыми платками, и от этого кажется, что здесь походный лазарет, где соблюдается и солдатская форма, и воинская дисциплина, и где в болях и мучениях умирают израненные воины-женщины.
Здесь царит почти несмолкаемый детский плач, потому что большинство больных роженицы; иные совсем старухиодутлые или морщинистые лица, неповоротливые руки Но есть и очень юные, дети-матери, любовно прижимающие к своим материнским сосцам старичков и старушек, еще не успевших помолодеть.
Рогнеда тоже в белом платке; исхудалая, осунувшаяся, лежит на своей койке и наблюдает, как ее шестнадцатилетняя соседка кормит своего ребенка. Она заглядывает ему в глаза, слово внезапно прозревшая на играющий на стене солнечный луч, она целует его без конца, но ей все кажется, что она слишком груба. И вот, она набожно прижимает его к себе, чтобы он услышал биение ее сердца, чтобы согрелся теплотой ее юного тела; когда она смотрит на него, из ее темных глаз излучается тихий свет.
ОнаМаруся, фабричная девушка.
Маруся, вы как назовете вашего сынка?
Иваном! Иваны все большие и здоровые.
Разве?
Бывают и ледящие Иваны, да настоящий-то Иван, ого! какой дяденька! Ломовик А что, плохо?
Нет, не плохо. Конечно, назовите его Иваном.
Маруся торопливо прерывает разговор и осыпает своего милого Ивана поцелуями.
Личико у родительницы смуглое, ребячески-открытое; смуглые плечи, высунувшиеся из-под холщовой сорочки, хрупки и еще не сформировались, как следует.
Рогнеда с завистью смотрит на нее, и ей самой до слез хочется держать в ослабших руках такого же старенького Ивана, но только своего, а не чужого. Она бы обласкала его лучше, чем эта невежественная девочка, но у нее нет Ивана
Впрочем, ее Иван был бы такая же дрянь, как и его красноречивый родитель. Скатертью дорога!
Рогнеда храбрится: все пустяки, все трын-трава! но то огромное, что она должна была совершить, вдруг куда-то исчезло, и стало скучно и пусто и ноют ноги, как будто их отбили тяжелою дубиной.
Подходит Тихий Ужас.
Как дела?
Ничего.
Не тоскуете?
О ком? Нет.
Ну и отлично, а то это бывает с иными. Поправляйтесь.
Отходит.
В палате поднимается хлопотня: служанки подметают пол швабрами, обмотанными мокрыми тряпками; собирают со столиков посуду; просят больных прикрытьсяначинается прием посетителей. В палату сразу вваливается много народу, с узелками, с корзинками, свертками, мешочкамив них приношения болеющим. Посетителибольше все женщины. Некоторые мужчины, войдя в палату, поникают головой под перекрестными взорами больных, словно они попали в чуждое и враждебное им царство, где перевес не на их стороне, а на стороне этих исхудалых женщин, легших двумя рядамиголовою к стене, ногами к проходу, и прикрывших свою наготу солдатскими одеялами.
Рогнеде тоже несут лакомствастарая пани и Ковалев. На нем серый костюм и крахмальный воротничок; галстук переливает всеми цветами, искрится, золотится
Он принес корзиночку с клубникой, а старая пани домашнего печенья, сыра, масла и колбасы.
Вот и мы!.. Что это вы задумали хворать, Рогнеда Владиславовна? Я только вчера вечером узнал от Долбни, что вы в больнице, и был страшно огорчен. Нехорошо, нехорошо!
Рогнеда, не замечая ни его, ни его протянутой руки, целуется с матерью.
Здравствуй, мамочка. А я скоро, кажется, поправлюсь, мне Елена Семеновна сказала, что болезнь близится к концу.
Дай Бог! Дай Бог, Рогнедочка! У тебя сегодня хороший вид.
Ковалев пытается ввернуть слово:
Совсем молодцом! Вам Долбня посылает нижайший поклон, он вчера был у меня и изрек новый блестящий афоризм: всякая порядочная женщина уподобляется тележному колесу, а мужчинаспице.
Рогнеда не замечает его.
Тебе, мамочка, теперь одной страшно спать, бедненькая моя! Хорошо, что я скоро выписываюсь, а то я очень беспокоюсь, как ты там.
А я, Рогнедочка, беру в спальню Профессора. Она стелет себе постель на полу. Только храпит очень.
Ковалев кладет корзиночку с клубникой на край койки, но Рогнеда, будто невзначай, сбрасывает ее на пол, ягоды рассыпаются.
Ах, Рогнеда! сокрушается старая пани. Смотри, что ты наделала. Георгий Глебович принес тебе клубники, а ты ее всю рассыпала, а ведь она теперь страшно дорогая и ее очень трудно достать.
Ничего, мамочка, сиделка подберет и съест за мое здоровье.
Ковалев, криво усмехаясь и не прощаясь со старою пани, исчезает из палаты.
Ну, мамочка, спасибо, что заглянула. Ты прости меня, мне ужасно хочется спать, я сегодня очень устала.
Старушка кладет свои свертки на столик и целует Рогнеду в лоб.
Хорошо, я уйду. Да будет с тобой Дева-Мария!
1914 г.
Оказия
Гребут два здоровенных бурлака, а на руле сидит остроносенький старичок, по прозванию Оказия, он же Диковинка. На дне лодки лежит, укрытый тулупом, лесопромышленник Соболев.
Едут давно, но до станции, куда отвозят Соболева еще далекорека извилиста, то завернет направо, то налево, да и лодка сильно нагружена.
Ночь холодна не по-весеннему; изредка защелкает с берега соловей, но сразу же бросит: до любви лизябнет соловей, зябнет и соловьиха. Лишь один старичок Оказия, немного подвыпивший, весел, как всегда.
Весла тихо окунаются в темную воду, на носу лодки мерцает фонарь с оплывшим стеариновым огарком. Свет впереди лодки распадается двумя полосами.