Атаман - Борис Алексеевич Верхоустинский 4 стр.

Волчок с трепетом следил за происходящим. Если мастеровые не успеют уехать, барочники их, наверное, убьют Выплывший бородач был ужасен. Бронзовое лицо приняло молчаливо-дикое выражение,  можно было подумать: он дал себе клятву не дышать до тех пор, пока не расквитается с обидчиками.

Но они ускользнули Кое-как им удалось сдвинуть лодку с песку, и теперь, напрягая все мускулы, они гребли в две пары весел, мешая друг другу и поднимая брызги.

Ошпаренный бородач остановился.

 Дья-в-в-во-лы!  в одном слове вылилась вся его ярость. Он забегал по берегу, не знаябросаться ему вслед за ними вплавь или нет. Неуклюжая барочная лодка не догонит, да, к тому же, впопыхах барочники сломали весло.

 Дья-в-в-во-лы!  вновь разразился ругательством бронзовый бородач. Набрав в подол рубахи кучу мокрых камней, он принялся метать в отступающих. Они были уже далеко, течение помогало их побегу, но бородач кидал, не уставая.

И он попал Прямо в грудь.

Мастеровой на рулевой гребле выпустил весла, откидываясь всем туловищем вперед, словно его смертельно поклонило ко сну

 На что смотрите?  раздался сзади мальчиков голос Ксюши, успевшей нарвать большой букет из колокольчиков.

 Беги! Беги!  прошептал Волчок, срываясь с места и увлекая за собой девочку. Побежал и Дергач следомпод сень сосен, в Деевскую рощу.

VII

Хороший уголок Деевская роща!

Смолистый воздух пьянит, птицы поют, а солнце играет янтарем могучих сосен. Но сосны молчат, и лишь, когда налетает ветер, они плавно и медленно раскачиваются, смолистые шишки бесшумно спадают с иглистых ветвей.

Роща доходит не до самого прибрежного обрыва. Перед ней зеленый луг, шелковая мурава. Луг ровен, как стол; растут на нем лишь мелкие травы, но бабочки любят резвиться над ним, они порхают, словно ожившие цветки.

Некогда роща была дремучим лесом, тянувшимся по берегу и от берега на добрые триста верст. В глушь его и ворон костей не занашивал. Но лес жгли на корчевку и вырубали. Осталась только роща. Владели ею Деевы, старинные купцы. Они понатыкали под янтарными соснами скамейки и столы, проложили усыпанные песком дорожки, построили избушку для сторожа и на ней приколотили жестяную вывеску: «Здесь гуляющим самавары». Действительно, по воскресеньям около избушки дымилось штук тридцать самоваров; одноногий сторож Вавила разгнечал их пахучими шишками.

Завернули к сторожке. На ее двери висел замок: Вавила, должно быть, уковылял в город. Внутри избы серый кот дремал на стуле.

Побежали к купальне.

 Прыгай!  смеясь, сказал Волчок Ксюше, остановившейся в нерешительности на краю обрыва.

 Какой ловкий!  застенчиво улыбнулась девочка.

 Так смотри же!

Волчок прыгнул под обрыв, увяз почти до пояса в песке, высвободился и поехал на спине вниз. За ним поспешил Дергач. Ксюша последовала их примеру. Съезжать было весело, но зато сколько песку набралось в башмаки! Пришлось их снять и протрясти.

 А грозе быть!  сумрачно молвил Дергач.

Волчок сидел на коленях перед Ксюшей, сидящей на большом камне. Он смахивал с ее босых ног золотистые песчинки, чтобы они не мешали ей.

 А наплевать!  пробормотал он, не оборачиваясь.

 Волчок! Волчок! Глянь-кось, чертов палец!  вскрикнула Ксюша.

 Где?

 Вон там

Ксюша торопливо обула башмаки и подняла с земли что-то темное, вроде окаменелого пальца.

 Врешь!  уверенно возразил Дергач,  что за дурак черт-то, станет он тебе терять свои пальцы. Не напасешься!.. Это молниева стрела; как падет с неба да воткнется в песок, тут ей и остаться. Много их; тоже слышал я, будто Илья пророк бросает их.

Волчок взял у Ксюши находку и зачем-то посвистал в нее.

 Чертов палец, не иначе! Черту пальцев жалеть нечего: поди у него их не одна тысяча.

Спорить с атаманом Дергач не посмел. Ксюша швырнула в Волгу вязку измятых во время спуска колокольчиков и взяла обратно от Волчка чертов палец. С такою загадочной вещью она никогда, никогда не расстанется.

А Дергач уже действовал. Он возился на мостках купальни, разрывая копьем, как рычагом, цепочку, которой была причалена веселенькая шестиместная лодка, но ни уключин, ни весел не было.

 Весла в купальне!  сообразил Волчок.

Дергач, упершись о копье, быстро влез на перила мостков, а оттуда перемахнул на крышу и с нее вовнутрь купальни.

 Здесь!  послышался его голос.

Он перекинул Волчку круто загнутые весла, затем обратно перелез с уключинами. Руль с лодки не был снят.

 Здоров лазить!  похвалил его Волчок. Дергач усмехнулся, довольный ласкою атамана, и перешагнул в лодку. Сперва он бережно положил на ее днище свое возлюбленное копье, потом воткнул уключины в гнезда и сурово доложил:

 Готово, атаман!

Он сел на передней гребле, Волчок на средней, а Ксюша к рулю, на корму.

«Б-бу-бу-бу»!  загромыхала черная грозовая туча, внезапно налетевший ветер накатил на лодку высокую волну. Река подхватила беглецов и стремительно понесла их. Тысячи вспененных волн-барашков испуганно закружились по ее ожившей равнине, вся она потемнела и преобразилась, как будто разгневалась.

 Ну, теперь держись!  весело крикнул Волчок, когда они догребли до середины Волги.

Ксюша спрятала чертов палец в карман юбки, чтобы рулить без помехи.

Купола города и Деевская роща отдалялись; лодка, подгоняемая попутным ветром, плыла к повороту.

«Рассказы» т. 1, 1912 г.

Алая ленточка

1

Смеялась так звонко-звонко:

 И на что вам, Петр Матвеич, эта ленточка?

Смех был задорный, с ямочкой на подбородке и мягкими линиями у рта.

Коренастый Петр Матвеич егозил:

 А я ее спрячу, прямо, то есть, у сердца; буду вынимать и смотреть, вспоминать и улыбаться Да ну же, скорее ну!

И дала Протянула ласковые руки и дала, а он, когда брал, думал:

«Руки смуглые, загорелые, а уж тело-то, тело, чай, что кипень, и упругое».

Потом опять:

 А у вас брови дугой, красивые

 Ах, полноте!.. Ну, что это, право, вы какой

И стыдливо опускала глаза, а в нем шевелилось:

«Девка пригожая, краснощекая и в карман за словом не лазает».

Опять судачили о всяких вещах; о красном солнце, похожем на червонец, и о барынином муже, такой высокий, желтый, а на голове лысина смешная.

 О, да! Лысые смешные, это правда, так и хочется шлепнуть ладонью по макушке. Чудесный звук.

 А говорят, нонече есть такая мазь, что вытягивает волос. Правда али враки?

 Не знаю, может и есть, вот стану лысым, поразведаю.

Смеялась:

 Ах! какой вы балагур, настоящий шут Балакирев. Ха-ха-ха! Нет, у вас волос густой, что шапка русая.

Прервал:

 Хорошенькая ручка, малюсенькая Кабы ее да поцеловать!

 Что вы! Что вы! И как только не стыдно вам! Оставьте, пожалуйста У меня руки грязные, у меня руки жесткие. Может, и были бы ничего, да от работы портятся.

А сама искоса поглядывает на него и дразнит.

Притворился, что позабыл о них, и вдругвнезапно схватил, и ну,  давай целовать А она вырывается и смеется, задорно так, дескать, дальше, дальше, сердечный мой! Ну, конечно, и дальше есть: целует и в алый рот, и в полузакрытые глаза. Сразу смеяться перестала: дышит часто и истомно, раскраснелась вся, затуманилась, шепчет:

 Желанный мой!

Вдругзвенят сердитые колокола, будто старики почтенные кашляют: сейчас высыпет народ от всенощной, увидят, уходить надобно.

Прильнула к нему крепко-накрепко:

 Пора мне! Пусти меня!..

Не хочется, постыло домой идти: спросят, где, шлюндра этакая, шаталась.

На конце аллеи показались идущие к домам богомольцы.

 Приходи завтра ко мне. Приходи же, зазнобушка! После работы, вечером. Живу в том краю посада, у фабрики, в отдельном домике. Три окна, занавески синие, а над серым забором скворешница.

Разошлись.

Весеннее солнце смотрело им вслед и улыбалось. Здоровенный воздух и красиво: всюдузолото, золото, золото, и на листве кудрявых берез, и на сизом носу отца Мефодия, выходящего из посадской церкви с толстой книгой под мышкою.

2

Прошли сутки.

День угасал, пробуждая к жизни тихий вечер.

Петр Матвеич вернулся с фабрики, принарядился, бегал по комнате и ждал.

 Раз-два! раз-два!  стучат сапоги, а часытик-так! тик-так!  будто передразнивают.

 А вдруг надует и не придет? Возможно ведь

Даже холодный пот выступил на лбу:

 А я-то, дурак, поверил ей!

И снова:

 Раз-два! Тик-так!

 Спешит ли, желанная?

Стало скучно, тоска ужалила сердце. Крутил усы в нетерпении.

 Тс-с-с!  кто-то прошел мимо окна. Кто?.. Вот олух!  ему бы присесть к окну, раздвинуть синюю занавеску и смотреть, смотреть, а теперь, конечно, она не нашла его домика.

Рассердился и прикусил губу от огорчения.

Чу! скрипнула калитка.

Робкий шорох

Она!

Притаилась в сенях, а войти не решается.

Быстрым шагом направился к двери, расправляя красную рубаху, чтобы быть пофорсистее.

Отворил дверь, с ней лицом к лицу встретился:

 Здравствуй, алая ленточка!

 А я к вам на минуточку. Посмотреть, как живете вы И напутала-то, и наврала-то дома!  говорю, к старой тетеньке на побывочку.

И боязливо озирается, и играет концами черной косынки, а губы сжала, что-то такое обдумывает. Не смеется, нет.

 Книг-то!.. Много, страсть Красные, синие, зелененькие. Да вы, чай, ученые?

 Учен, умен, что поп Семен!..

Побежал в сени за углями. Вернувшись, принялся ставить самовар, гремел ведром и самоварною трубою. Перемазался. А когда щепал косарем лучину, чуть не саданул по пальцу. И вот еще странность: никогда раньше не просыпал на пол кухни столько углей, как в этот вечер.

А она смеялась:

 Ха-ха-ха! Да уж какой вы проворный. Давайте-ка помогу.

Нет, нет! Что за глупости: он не хочет, чтобы гостья пачкалась. Сам! Сам!

Раздувал угли в самоваре и чувствовал ее нежный взгляд на своей спине, затылке и плечах. Было приятно, потому что зналей страшно хочется погладить его по голове и сказать: какой вы такой хороший!  но не решается.

А еще он знал, что думает она:

 Обними меня очень крепко, я пришла!

Но ему лень Так, просто лень Не обнимет!

Продолжал раздувать самовар, хотя надобность в том уже давно миновала.

 А я завтра на вечер

 Куда же?

 Да в клуб рабочий, приходите.

Вдруг спохватилась:

 Ах, Боже мой! Ну, что это, право, какая я За булками ведь послали. Прощайте же

Вскочил, словно встрепанный, лицо вытянулось:

 А чай-то как? Вот так раз!.. А еще говорили: к старой тетеньке

Усмехнулась, плутовка:

 Благодарствуйте! На минуточку ведь, посмотреть, как живете вы Ничего, мне понравилось. Прощайте же, тетенька-тетенькой, а за булками все же надобно.

Вильнула юбкой, стукнула каблучкамиау! уж и след простыл.

 Болван, болван! Хоть бы ручку поцеловал на прощание.

Черпнул из ведра воду ковшом и со злобой плеснул в самовар, на красные угли:

 Потухайте, черт вас дери!

И пошел в комнату, где кровать, да стол, да полдюжины венских стульев; принялся читать, но не клеилось: строчки прыгали и хотелось себя вздуть.

Присел к раскрытому окну, тяжело вздохнув. Стал мечтать.

Старый бог повесил на небесный свод богатырский щит из красной медикруглую луну.

Было тихо.

Воцарялась ночь.

Лег спать, огорченно думая, что с ним такое случилось.

Кровать под молодым телом поскрипывала.

3

На рассвете прогудел церковный колокол: бум!.. бум!  тягуче так. Голос медный, с хрипотою.

Жизнь пробудилась, зачирикали серые воробушки.

С кровати поднялся Петр и к окну подошел, в одном белье, папироской попыхивая.

Раздвинул занавеску

Мимо окон плетется стадо. Позвякивают бубенчики. Коровушки пегие, белые, черные, а вот красных нет. Гм! Почему же красных нет? Ведь они, говорят, молочные

Идут, и у каждой вымя колышется. Сзади шагают пастух да веснушчатый подпасок. Длинные кнуты ползут по земле, будто змеи. Пастух в дудку дудит: собирайся, тварь бессловесная, на луга травянистые, на подножный корм.

Теперь на поле пахнет медвяными травами.

Прошли плотники. Ребята загорелые, рубахи заплатанные. Несут топоры, пилы и ящики со «струментом». Махорку потягивают, да по сторонам поплевывают.

А вотдевушка. Не спала всю ночь Голову вперед, глаза к земле. Гадает, чай, заметили, что уходила, или нет.

Дело весеннее, дело понятное: любовью мать сыра-земля держится.

 Ах, ты, алая моя ленточка! Краля ласковая!

Кулаком стукнул по подоконнику:

 Будь я не я, а уж будешь моя!

И к столу направился.

На стуле, над почтовой бумагою, крепко задумался.

 Люблю тебя! ну! ей-богу же!  заскрипели пером мозолистые пальцы, но дальшени тпру, ни ну. Разорвал белый лист и чуть-чуть не расплакался.

 Я не вор, не разбойник, да и не пьяница!  начал вновь, и опять затерло: не понравилось.

Вздохнул:

 Башка ты моя дубовая!

А при встрече сказать и тем паче не сумеет он, опять нагородит с три короба вздора да глупостей, еще за краснобая-враля сочтет, много ведь таких стрекулистов водится, что сыплют словами, как бисером, а за пазухой таят змею ядовитую.

 Э-эх! Все не то

Вытащил ящик с книгами из-под кровати. Рылся в нем и кряхтел, наконец, нашел истрепанную книжонку и, послюнявив палец, принялся ее перелистывать.

Увы! Книжонка та была«новейшим письмовником».

Задумался, теребя русую бороду:

 Оно, конечно ну, да уж ничего не поделаешь

И прочел:

 Опьяненный Вашею небесною красотою, честь имею покорнейше просить Вашего согласия на вступление в законный брак

Закипел! Не выдержал! Чертыхнулся, а письмовник отнес в кухнюв печку, на растопку к прочему мусору!

И вновь присел к столу, и вновь заскрипел пером по белому листику:

На сердце полегчало.

Запечатав письмо в синенький конверт, завалился спать.

Воробушки за окном чирикали.

4

В шесть часов загудел гудокпросыпайтесь, рабочие!

На плечи просаленную блузу, на головучерную шляпу, а в карманыхлеб да соль. Айда на фабрику пилить, сверлить.

Домик мал: кухня да голостенная комната, но на дверьзамок, ибо жулик народ пошел.

Уже солнце, словно сверкающий лебедь, плывет по небуидти весело.

Улица чернапосыпана каменноугольным шлаком, домики малыв три окна, вылезают же из них люди-труженики. Глаза протирают, позевываютеще не размаялись.

Идут мимо сруба, а на срубе серяки-плотники помахивают топорами, только щепы летят округ.

 Ей, дядя! Смотри, штаны свалятся!  орет Кузьма Орешников, токарь, друг Петра. Петр подходит к нему, хлопает по плечу:

 Молчи, Кузьма: рязанцы обидчивы. Не след обижать мужика темного.

Кузьма сердится:

 А зачем они индюки бессознательные?.. У-y! Черти длиннобородые, всех бы мужиков в топку перекидал.

Но Петр смеется:

 Аника воин! Оставь, хоть на племя, с десяточек

Ростом жердь, шириною соломинка Кузьма Орешников; лицом смугл, глазами сер, на голове кепка, но душою чепец прост и добр, хоть и норовит порою заговорить презлым басом.

 Хотел я тебя спросить, что значит «инсургент», вчерась в книге вычитал?

 Бунтовщик! Особенно коли за родину

Парень задумывается. Серые глаза горят огнем: черт любознательности внутри сидит. Ноги-ходули ступают рассеянно.

У красного забора почтовый ящик. Стоп! Петр вытаскивает из-за пазухи письмо.

 Кому?

Петр смущается:

 Товарищу!

Письмобултых! Думает Петр:

«Назад братьящик ломать: дело кончено».

В Кузьме же черт шевелится:

 А скажи-ка, брат, мне, пожалуйста, что такое за наука гомеопатия?

Но Петр уже в воротах фабрики. Ищет в карманах брюк медную бляху, с которой надо быть на работе. Не забыл ли? Нет, здесь.

Его номер: 1671.

Пыхтит и повизгивает кирпичное чудовище.

Пять этажей, сто глаз и одна пастьзлые, скрипучие ворота.

Покорно и угрюмо протянулись к пасти вереницы блузников и исчезли в ней, словно осужденные грешники.

5

Когда тучи алы, когда солнце низко, трудовой день кончается.