Циклоп! злобно рычит Фома, Циклоп! Отворяй же!
Он бьет дверь ногами, коленами, ударяется об нее всем телом, чтобы ее выломать, но все безуспешно: Циклоп у себя в каморке, в подвальном этаже, тачает при свете жестяной лампы сапоги и мурлыкает песни, порою взглядывая на часы, чтобы вовремя выпустить пленников.
Фома с бешенством ударяет в дверь и, ослабев, садится на парту. Выбившийся из сил. Виктор тоже возвращается на учительский стул; закрыв глаза ладонями, он плачет. Плечи Виктора вздрагивают, словно он кого-то сбрасывает с них. Плач вырастает в рыдания.
А сумерки все сгущаются, беспросветная тьма вливается в широкие окна.
«Рассказы» т. 1, 1912 г.
Во лесях
Идет Никон по посаду, и все прохожие на него оглядываются: что за чудо вылезло из темных лесов?
На Никоне овчинный полушубок, осташи под цвет полушубку, темно-русая грива волною сбежала на плечи, а на гриве красуется черная скуфья; в правой руке Никона высокий посох из славного дереваорешника, наверху посоха вырезан крест.
И здоров же Никон, здоровсущий богатырь: плечикосая сажень, ростом велик, русая борода прикрыла полгруди, а густые брови нависли, как крылья у птицы, вылетевшей в небесную синь.
С лица он чист и благообразен, живет он в глухом лесу, а там солнце не жжет, не печетпо весне нескоро осядет загар.
В посаде тысяч пять жителей, да и то какие-то дохлые: женщины убогие, мужчины в засаленных куртках и в мохнатых бараньих шапкахжелезнодорожники, рабочие, лесопромышленники. Пропахли потом, нефтью и салом, иные с мылом моются в неделю раз.
Дома в посаде облезлые, грязные, улицы вытянулись в ровные линии, как будто по чьему-то властному приказу: «Ряды вздвой! Смирно!». Правда, на многих перекрестках стоят столбы с керосинокалильными фонарями, в ночи так светло, что читать можно, но и светлые фонари не озарят закоптелых лиц радостью.
Днем и ночью свистят, ревут и с грохотом подбегают к каменному вокзалу трехглазые паровозы, за них цепляются, как дети за подол матери, десятки одинаковых и безыменных вагоновв иных скот, черкасские быки, холмогорские коровы, новороссийские свиньи; в иных людбаре, подбаре и мужики; а иныеполны ржи, кирпичей, тюков с товарами Пузатым паровозам все равно, что вести, лишь бы на станции приставили к негнущейся спине железный рукав да напоили из высоких баков грязной водой, лишь бы черные человечки со светлыми пуговицами не ленились подкидывать в железную утробу каменный уголь или подливать вонючую нефть. Напьются, насытятсяи дальше на стальных лапах по стальным тропам.
Каменный вокзал остается поджидать новых гостей. Подобен он неуютному дворцу. Чугунные восьмигранные колонны со скукой держат тяжелую крышу, со скукой люди ходят по каменным плитам перрона, лениво визжат высокие двери.
Не любит Никон посада, не любит. Не пошел бы из родимого леса, да надобно купить новый горшок для варева: старый ненароком разбился.
Выходит Никон на торговую площадьдень базарный, понаехало в посад мужичье, скрипят сани, ржут кони, ругаются бабы. Тут сено, там картошка, там молоко, творог, сметана, там продают поросят, визжат они, горемычные, поднимают их мужики за задние ноги да потряхивают:
Порося! Порося поеные!
А вешнее солнце узрилось на маковку прикурнувшего на площади собора, играет на серебристом куполе, перемигивается с ручьями, журчащими среди талого снега и темно-желтого навоза.
Всюду брань, крики, божба, все норовят друг друга надуть и, хоть на копейку, да обсчитать.
Не клянись! строго говорит Никон рыженькому мужичонке, продающему картошку желтоносой бабе в синем платье.
Мужичок сердито взглядывает на Никона.
А тебя, юрода, спрашивают? Пошел-ка ты к чертовой матери!
Никон проходит своею дорогою к согнутой в три погибели бабке, разложившей на рогожах глиняную посуду.
Старуха сидит среди горшков, блюд, чашек, латок и свистулек, как между присмиревшими внучатами, и шепелявит беззубым ртом:
Тебе чего, кормилец, надобно?
Горшок для варева.
Бабка обводит слезящимися очами свой глиняный выводок и шамкает:
А ты, родной, выбери, выбери, сынок, выбери. Сейв семитку, сейв три копейки, а сей по пятаку, а сей в гривку. Выбери, родной, они у меня крепконькие, стукни перстом по донышку. Эва, звонот какой стоит!
Пекин выбирает, стучит. Горшки разные, и простые, и с глазурью и с цветочками и с разводами.
Так я, бабка, этот куплю.
Он прижимает к груди облюбованный горшок, вытаскивает из засаленного кошеля пятак и расплачивается.
Прощай, бабка.
Прощай, кормилец мой.
Никон проходит через кишащую людом площадь и на повороте встречается с Павлухой-охотником.
Тпру!
Павлуха осаживает коня.
Садись, святой, подвезу.
Никон рад:
Спасибо, Павлуха!
Садится в розвальни рядом с ним.
Едут. Павлуха посапывает грязным носом да настегивает чалую лошаденку узловатым кнутом. От Павлухи сильно разит водкою: пьяный человек, что делать. Одет он не по мужицки: на голове шведская шапка, сам в трепаной ватной тужурке с большими черными пуговицами, кушаком не опоясывается.
Как живешь, Никон? Не надоело во лесях?
Нет.
Н-но, ты, собака!
Павлуха свирепо стегает коня, точно собрался пересечь его пополам. Голова у Павлухи маленькая, усы коротко подстрижены, бородкаклином, а лицо темное, в глубоких морщинах. Глаза же у него красные от непробудного пьянства, ничего нельзя по ним разобратьхорошо ли ему, плохо ли, весел ли, сердит ли.
Конь шлепает копытами по мокрому навозу, розвальни раскатываются.
Что в деревню не ходишь? У нас новый поп, староверческий, из начетчиков, умный, чуть приезжего миссионера не осрамил. Да только тот хитрый: потер нос, православные и начали галдеть, не дали договорить. Знак такой: потер носподымай на всю церкву крик.
Никон отмалчивается. Павлуха не верит ни в сон, ни в чох, а в Бога и подавно, что с ним говорить. Ради ссоры и о миссионере заводит речь: станет Никон хулить начетчика, Павлуха старовером прикинется, будет хвалитьПавлуха скажет: «Мы, православные!» Ему бы поозоровать.
Улицы остаются позади. Посад кончается, вот последний дом, двухэтажный, деревянный, крашен голубой краской. У воротвысокий шест, а на шесте жестяной человек трубит в рог: куда ветер, туда и он, да только никто его не слышит, а ветры его трубы не пугаются.
Расстилаются лучезарно-тающие поля. Так ярко, так бело вокруг, что глаза жмурятся сами собой.
Взопрел! говорит Никон, отирая рукавом полушубка со лба пот. Пришла весна, Павел, пришла.
По дороге прыгают сойки и сороки. Они совсем не боятся лошади, хитрые тваринебось, выйди с ружьем, разлетятся во все стороны. А в придорожных кустах сидят мелкие пташки, коноплянки да воробьи; и такой у них писк стоит, что далече по полю звон разливается, словно бы шагает впереди красная девица, а в подоле у нее битых стеклышек видимо-невидимо, и думает она о том о сем, стеклышки позвякивают.
Жалуется Павел:
Вышел приказ: отбирать ружья, ежели без свидетельств. А свидетельство получитьрубль с полтиною на марки отдать, да может и не разрешат. Сам посуди: а ежели у меня два ружья, дробовик да пульное на красного зверя что поделаю? Прошения? Пулевых не пропущают, одни дробовики. А я и прошениев не подам и ружей не предоставлю, пущай сунутся: пропадать так пропадать, уж всыплю им из обоих, так и быть.
Что ты, Павел, укоряет его Никон, да как же в человека палить? Душа в нем. Не дело замыслил, Павлуха, не дело. А ты на марки не жалей А пульное ну авось, и дробовиком управишься. Да и большой это грех промышлять убиениями: чай, и зайцам и тетеревам жить-то во как хочется.
Павел сердится:
А мне издыхать? Голова баранья!
Дорога черна, розвальни переваливаются с боку на бок, из колеи в другую.
Павлуха вытаскивает из кармана бутылку, выбивает ладонью пробку и, закинув назад голову, тянет водку из горлышка. Пьет, не отрываясь, качается на выбоинах, стекло ляскает по зубам, но Павел терпелив. Отпив полбутылки, он затыкает ее пробкой, валится на спину и начинает горланить песни. Песни поет он разные: «Сударушка, сударушка, ты вымой мне портки», а потом: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Голос у него хриплый и со срывом, даже лошадь досадливо шевелит ушами, слушая его галденье, скоро ему и самому надоедает.
Никешка, а ведь у меня того жена умерла.
Знаю. Царствие ей небесное.
Да, умерла. Семнадцать лет прожили душа в душу. Бывало, пьяный приду, уложит, а утром водочки с капусткой даст: «На, непутевый, опохмелись!» Умерлаи кончено. Эй, ты, анафема!
Он стремительно приподымается, хлещет со всего размаху коня и заваливается спять.
Выезжают в лес. Стоят ели, как шатры; стоят светло-желтые сосны, как сторожевые; а мелкий ольшаник столпился у самой дороги, подглядывает, высматриваетдескать, нельзя ли и мне пролезть к чащу: я маленький.
Ох, Никешка, Никешка, баранья твоя голова! вскрикивает Павлуха, смотря в лазоревое небо. Да и как же мне век вековать: семь ребятенков на плечах, сам ведаешь. Куда приткнусь, куда положу мою бедную голову. А тут еще ружье отбирать толькодудки, брат, вилами на воде писано.
Никон молчит.
А правды, Никон, нету, знаю доподлинно
Никон молчит.
Дурак ты, Никон, осел, эка, чучелом каким вырядился, смотреть тошново лесах живет, спасается!.. Вша ты, вонючая, вот кто ты: уполз, чтобы ногтем не тиснули. Не таких видывали, на кривой не объедешь.
Никон вскипает гневом, но крепится, молчит.
Павлуха подымается со спины и тпрукает коня, конь останавливается.
Ступай к черту! указывает Павлуха кнутовищем на дорогу. Нет моей воли везти тебя, потомувраг ты мой и неприятель. Ступай к лешему!
Ан нет, повезешь! горячится Никон, в голубых глазах загорается пламень. Говорю, повезешь, и повезешь. Н-но, пошел! окликает он коня.
Тпру, Васька! Тпру! захлебывающимся от гнева голосом повелевает Павлуха. Ступай к дьяволу, Никон, подобру-поздорову. Конь чей? Мой?
Твой.
Ну и уходи.
Не уйду.
Не уйдешь?
Не уйду.
А ежели я тебе в морду дам?
Дай!
И дам!
Ой, Павлуха, не введи в грех. Тебе со мной не упра
Договорить Никону не удается, Павлуха ловко изгибается, схватывает его за подмышки, сбрасывает на дорогу и так настегивает коня, что тот пускается вскач.
Ха! ха! ха! ха! хохочет вместе с Павлухой лес, не управился. Лежи до второго пришествия.
Клокочет и шумит в Никоне ненависть. Ну, Павел, не сносить тебе головы! Не уйдешь! Не уйдешь, нет!
Он вскакивает на ноги и бежит за розвальнями, размахивая посошком. И отколотит же он Павла этим посохом, все ребра выстукает. Да и по зубам, по зубам
Но Павел настегивает коня, тот дает ходу.
Горшок отдай! вдруг вспоминает Никон, что покупка осталась в розвальнях. Па-авел, горшок отдай!
Павел придерживает коня и выкидывает горшок своему преследователю; при падении от горшка отлетает порядочный кусок. Этого окончательно не может вынести Никон, не поднимая горшка, он бросается к розвальням; Павел принимается настегивать коня, но тот, точно оглушенный ударами, не торопится прибавлять бегу. Никон ухватывается за край розвальней, Павел бьет его сапогом по лицу, но Никон, не обращая на боль внимания, вскакивает в розвальни, и между ними начинается борьба.
Пусти! хрипит Павел, барахтаясь в железных лапах противника.
Никон сбивает Павлуху с ног, наваливается на него, разгоряченные лица сближаются, точно для поцелуя.
Конь бежит.
И вот Никон бьет поверженного Павла. Бьет свирепо, без всякой жалости, под его громадными кулаками темное лицо Павла расцветает кровавыми пятнами.
Пусти! умоляет Павел.
Озверевший Никон продолжает молотить кулаками по его лицу. Павел с ругательством освобождает правую руку, запускает ее за голенище сапога и вонзает в щеку Никона нож.
Никон скатывается с саней и сперва не может сообразить, что с ним сделал Павел; полушубок, борода заливаются кровью, рот тоже полон теплой и солоноватой крови. Никон сплевывает ее на снег, но кровь набегает снова и снова, тогда он набивает рот снегом, от этого кровавый ток словно бы слабеет. Не порезан ли язык? Никон выплескивает изо рта окровавленный снег и кричит:
Па-авел! По-одлый!
Слава Богу, язык в исправности, ну, а щекапустяк, в неделю зарастет. Но каков стервец: «Садись, подвезу!»а потомбултых наземь. Подлый!.. И горшок раскокал.
Никон встает со снега и подбирает посошок, выпавший вместе с ним из розвальней. Ох, беда: отломился крест, и торчит теперь вместо креста щепа, похожая на кукиш. Вот тебе и труды: три дня вырезал Никон крест, надпись сделалИисус Назорей Царь Иудейский, и ничего не осталось. Ах, подлый, подлый Павел!
Он вздыхает, нахлобучивает смятую скуфью и шагает, понуря голову, назад, к тому месту, где лежит горшок. Не возвращаться же в посад за новым: почитай, добрых верст десять отъехали.
Горшок лежит посреди дороги, прискорбно разевая глиняное жерло. Да, краешек отбит, но варить все-таки можно.
Никон поднимает горшок и, от времени до времени сплевывая на снег скопляющуюся во рту кровь, направляется восвояси. Срам-то какой, о, Господи! Ах, подлый, подлый Павел!
Так он идет и сокрушается. Вдалеке слышен скрип саней. «Спрятаться?»думает Никон, но из-за елей выезжает возокцыгане, от них нечего скрываться.
Шагает навстречу.
Сытая кобыла тащит в гору белый некрашеный возок; возок завален сенниками и одеялами, из-под них высовываются две чернявые рожицы, девочки да мальчонка: глаза широкие, ресницы длинные, губы красные, волосы всклокоченныебрат да сестра. Сзади возка прилажена деревянная клетка, а в ней стоит розовая свинья и вместе, с детьми уставилась на встречника.
С добречком! приветствует детей Никон.
Они пересмехаются и что-то лопочут по-своему.
Где тятька?
А в санях! отвечает девочка.
А матка?
Тамо же.
Головы детей скрываются, слышен плач, в дыру высовывается кудластая голова молодого цыгана, с серебряной серьгой в левом ухе. Немного погодя, высовывается и цыганка, с ожерельем из пятиалтынных на стройной шее.
С добречком! повторяет Никон. Куда путь держите?
В посад.
Так. А ты, баба, щеку мне не залечишь? Ворог ножом проткнул, я бы пятак дал за мастерство.
Цыган задерживает кобылу, а цыганка еще больше высовывается из возка; красная кофта распахивается, Никон видит две смуглые груди, и хочется ему стукнуть цыгана по виску, а самому нырнуть в теплый возок и с молодухой полюбоваться.
Ну! нахмуривается он. Смекаешь?
Цыганка, лукаво сверкнув темными глазами, застегивает кофту и говорит, задорно глядя на Никона:
Могу. Пятака, мало. Клади, игумен, пятиалтынный.
Эка! возмущается Никон. Да дыра-то невелика, ножом ткнуто. Кабы широкая, так пожалуй, а то чего тут Семь копеек хочешь? Больше не дам.
Нельзя, игумен, нельзя, золотой мой, красавец писаный. На гривну снадобья да заговору на пятак. Дешевле нельзя, ароматный мой.
Но Никон тверд:
Два пятака, больше ни гроша. Тебе же прибыль, а мне чтоя и с дырой прохожу.
А красавца девки разлюбят! нараспев насмехается над ним цыганка. Не скупись, боярин, яичко раскрашенное.
Тьфу ты! негодует Никон. Ну ладно, залечивай.
Голова цыгана исчезает, а цыганка вылезает из возка на дорогу: видит Никон сквозь тонкую кофту, как качаются ее отвислые груди.
Подай ручник, Данило.
Цыган подает вышитое по краям грязное полотенце. Цыганка вытирает щеку Никона снегом, а затем полотенцем. Щека горит и ноет. То же цыганка проделывает и с внутренней стороной щеки, она велит Никону пошире разинуть рот и натираетсперва снегом, после полотенцем.
Глянь-ка, желанный, в бровь мою да обо мне, крале, думай.
Смотрит Никон на черную бровь, а острые глаза цыганки, как две иглы, покалывают, глядит она прямо в его зрачки и ворожит:
Отделись, лиха-беда!
Встань на речке, кровь-руда!
Я с топориком по речке иду,
Порубать хочу злую беду.
Сорвать голову с плеч,
Поперек пересечь.
А ты встань-вставь, алый лед,
По тебе ли добрый молодец пройдет.
Уж ты, кровь, ты, кровь-руда.
Не улезешь из-под льда!
А тому быть нерушиму,
А добру молодцу невредиму.
Синь-кунь, хара-хар,
Курлы-мурлы, упатар.
Цыганка замолкает. Две черные иглы колят больнее; страшно Никону: чего доброго, еще обернет его глазастая ведьма в матерого волка, что тогда делать, свои же вилами забьют.