Анри БарбюсАд
I
Хозяйка, госпожа Лёмерсье, оставила меня одного в моей комнате, напомнив в нескольких словах все материальные и моральные преимущества пансиона семьи Лёмерсье.
Я стою перед зеркалом, посредине этой комнаты, где собираюсь прожить некоторое время. Я смотрю на комнату и разглядываю самого себя.
Комната была серая и таила в себе запах пыли. Я вижу два стула, на одном из которых покоился мой чемодан, два кресла с тонкими подлокотниками и с засаленной обивкой, стол с зелёным шерстяным верхом, восточный ковёр, бесконечно повторяемые арабески которого старались привлечь взгляды. Но в этот вечерний момент ковёр имел цвет земли.
Всё это было мне незнакомо; однако я как будто бы знал всё это: и кровать из фальшивого красного дерева, и безличный туалетный стол, и традиционное расположение мебели, и пустоту между этими четырьмя стенами.
*
Комната обшарпанная; кажется, что сюда уже бесконечно приходили. От двери до окна ковёр протёрт до верёвочной основы; изо дня в день его вытаптывала толпа. Резной орнамент стен на высоте рук деформирован, истёрт, весь в неровностях, а мрамор камина вытерт на углах. При контакте с людьми вещи безнадёжно медленно уничтожаются.
Они также меркнут. Постепенно потолок помрачнел как грозовое небо. На белёсых панелях и розовых обоях стали тёмными места, которых больше всего касались: створка двери, окружность покрашенной замочной скважины стенного шкафа и, справа от окна, стена на том месте, где дёргают шнуры штор. Все представители человеческого рода прошли через это место как копоть. Лишь окно осталось белым.
А я? Что касается меня, то я такой же человек, как другие, а этот вечер такой же, как другие вечера.
*
С этого утра я путешествую; спешка, формальности, багаж, поезд, испарения различных городов.
Вот и кресло; я падаю в него; всё становится спокойнее и приятнее. Моё окончательное прибытие из провинции в Париж знаменует важный этап в моей жизни. Я нашёл место в одном банке. Моё существование скоро изменится. Именно в связи с этим изменением я в этот вечер отвлекаюсь от своих обычных мыслей и размышляю о самом себе.
Мне тридцать лет; они исполнятся в первый день следующего месяца. Я потерял отца и мать восемнадцать или двадцать лет тому назад. Это событие настолько отдалённое, что кажется незначительным. Я не женат; у меня нет детей и не будет их. Бывают моменты, в которые это меня беспокоит: когда я размышляю о том, что со мной закончится потомство, продолжающееся со времени существования человеческого рода.
Счастлив ли я? Да; у меня нет ни скорби, ни сожалений, ни осложнённого желания; стало быть, я счастлив. Я вспоминаю, что в ту пору, когда я был ребёнком, у меня бывали озарения сознания, мистические чувствительные настроения, болезненная любовь к затворничеству наедине с моим прошлым. Я придавал самому себе исключительное значение; я приходил к мысли, что являлся кем-то более значительным, чем любой другой человек! Но всё это постепенно растворилось в позитивном ничтожестве повседневности.
И вот я в данный момент.
Я наклоняюсь из моего кресла, чтобы быть ближе к зеркалу, и внимательно смотрю на себя.
Довольно-таки небольшого роста, сдержанный на вид (хотя я могу быть и возбуждённым в своё время); костюм очень приличный; внешне в моей личности нет ничего достойного порицания, ничего примечательного.
Я рассматриваю вблизи мои зелёные глаза, о которых, по необъяснимому заблуждению, обычно говорят, что они чёрные.
Я беспорядочно думаю о многих вещах; прежде всего о существовании Бога, но не о догмах религии; ведь она оказывается необходимой для обездоленных и для женщин, мозг которых меньше, чем мозг мужчин.
Что же касается философских споров, то я считаю, что они абсолютно бесполезны. Невозможно ничего проверить, ничего доказать. Что же именно можно назвать истиной?
Я осознаю хорошее и плохое; я не совершу бестактности, даже будучи уверенным в безнаказанности. Я не смог бы тем более допустить малейшую чрезмерность в чём бы то ни было.
Если бы каждый был таким, как я, всё шло бы хорошо.
*
Уже поздно. Больше ничего не буду делать сегодня. Я продолжаю сидеть тут, после потерянного дня, напротив угловой части зеркала. В обрамлении наступающих сумерек я замечаю рельеф моего лба, овал моего лица и, под прищуренными веками, мой взгляд, которым я вхожу в себя как в могилу.
Усталость, хмурая погода (я ожидаю дождь вечером), сумрак, усиливающий моё одиночество и облагораживающий меня, несмотря на моё напряжённое состояние, и кроме того кое-что другое, не знаю, что именно, меня печалят. Мне тоскливо быть грустным. Я содрогнулся. Что же имеется? Нет ничего. Есть только я.
*
Я не настолько одинок в жизни, насколько одинок этим вечером. Любовь для меня обрела лицо и движения моей возлюбленной Жозетты. Мы уже давно вместе; прошло много времени с тех пор, как в комнате за магазином мод, где она работает в городе Тур, я, увидев, что она мне улыбалась с особой настойчивостью, обхватил её голову и поцеловал Жозетту взасос, и вдруг обнаружил, что я её любил.
Теперь я больше не вспоминаю отчётливо то необычайное счастье, которое мы испытывали, раздеваясь. Правда, бывают моменты, когда я её желаю так же безумно, как в первый раз; главным образом тогда, когда её нет рядом. Когда же она есть, наступают моменты моего к ней отвращения.
Мы вновь встретимся там на отдыхе. Дни, когда мы опять увидимся прежде, чем умереть, мы сможем их сосчитать если отважимся.
Умереть! Мысль о смерти определённо самая важная из всех мыслей.
Однажды я умру. Размышлял ли я когда-либо об этом? Я задумываюсь. Нет, об этом я никогда не думал. Я этого не могу делать. Ведь больше невозможно ясно представить себе участь, подобную солнцу, которая, однако, оказывается серостью.
И наступает вечер, как наступят все другие вечера, вплоть до того, который будет особенно значительным.
Но вдруг я сразу вскочил, шатаясь, из-за сильного биения моего сердца, напоминающего взмах крыльев
В чём же дело? На улице раздался звук рога, охотничий мотив Вероятно, какой-то охотничий псарь-доезжачий из богатого дома, расположившийся около стойки в кабачке, с надутыми щеками, с энергично сжимающимся ртом, со свирепым выражением лица, восхищает и заставляет молчать присутствующих.
Но дело не только в этом, в этих трубных звуках, которые раздаются среди камней города Когда я был маленьким, в деревне, где я воспитывался, я слышал этот сигнал издали, на лесных дорогах и дорогах замка. Тот же мотив, совершенно то же самое; как это может быть до такой степени похожим?
И, вопреки моей воле, совершив медленное и трепещущее движение, моя рука оказалась на моём сердце.
Прежде сегодня моя жизнь моё сердце я! Я размышляю обо всём этом, вдруг, без причины, как если бы я обезумел.
*
С прежних времён, за всё это время, что же я сотворил из себя? Ничего, а ведь я уже на склоне жизни. Оттого, что этот мотив напомнил прошлое время, мне кажется, что для меня всё кончено, что я не жил, и что мне хочется чего-то вроде утраченного рая.
Но напрасно я стану умолять, напрасно я стану возмущаться, больше ничего не будет для меня; отныне я не буду ни счастливым, ни несчастным. Я не могу возродиться. Я буду стареть так же безмятежно, как нахожусь сегодня в этой комнате, где столько существ наследили, но где ни одно существо не оставило свой собственный след.
Такая комната обнаруживается на каждом шагу. Это комната для всех. Считается, что она закрыта, нет: она открыта на все четыре стороны пространства. Она затеряна среди похожих комнат подобно свету в небе, дню среди дней, подобно мне повсюду.
Я, я! Я вижу теперь лишь бледность моего лица, с глубокими глазницами, погребёнными в вечернем сумраке, и мой рот, полный молчания, которое медленно, но верно душит и уничтожает меня.
Я приподнимаюсь на своём локте как на рудименте крыла. Хотелось бы, чтобы со мной случилось нечто бесконечное!
*
Я не обладаю гениальностью, не имею миссии для выполнения, не проявляю великодушие. Я не имею ничего и не заслуживаю ничего. Но я хотел бы, несмотря на всё, какой-нибудь награды
Любви; я мечтаю о небывалой идиллии, единственной, с женщиной, вдали от которой я до сей поры потерял всё своё время, черты которой я не вижу, но представляю себе её в виде тени, которая находится на пути рядом с моей тенью.
Бесконечное, новое! Путешествие, необычайное путешествие, в которое я погружусь, в котором я буду всюду поспевать. Пышные и суетливые отъезды, сопровождаемые услужливостью обездоленных, замедленные позы в вагонах, с громовым грохотом катящихся изо всех сил среди взбудораженных пейзажей и городов, вдруг возникающих будто из воздуха.
Морские суда, мачты, приказы, отдаваемые на варварских языках, высадки на берег на золотых пристанях, затем экзотические и любопытствующие лица на солнце и, головокружительно похожие, памятники, изображения которых известны и которые, в соответствии с горделивым представлением о путешествии, оказались рядом с вами.
Мой мозг пуст; моё сердце истощено; нет никого в моем окружении. я никогда ничего не нашел, даже друга; и жалкий неудачник. находящийся сейчас в этой гостиничной комнате, куда все приходят, откуда все уходят, но однако я хотел бы славы! Славы, соединенной со мной наподобие удивительной и чудесной раны, которую я бы чувствовал и о которой все бы говорили: мне хотелось бы толпу, в которой я буду первым, единодушно приветствуемым моим именем, звучащим как новый клич иод небосводом.
Но я чувствую, как ниспадает мое величие. Мое ребяческое воображение напрасно забавляется этими несоразмерными образами. Ничего нет для меня: есть только я. который возносится до крика, лишившись оболочки этим вечером.
В настоящий момент я стал почти слепым. Я скорее угадываю себя в зеркале, чем вижу. Мне видны моя слабость и моя неволя. Я протягиваю вперед, но направлению к окну, свои руки с напряжёнными пальцами, свои руки, похожие на нечто растерзанное. Из своего мрачного угла я обращаю лицо к небу. Мне приходится опуститься вперёд и опереться о кровать, этот большой предмет с расплывчатой формой некоего существа, напоминающего умершего. Боже мой, я погиб. Пожалейте меня! Я считал себя разумным и довольным своей судьбой; я считал, что я избавлен от инстинкта воровства: увы. увы. это не так. ибо мне бы хотелось завладеть всем, что мне не принадлежит.
II
Звуки рога прекратились уже давно. Улица, дома успокоились. Тишина. Я кладу свою руку на лоб. Этот приступ растроганности окончен. Тем лучше. Усилием воли я вновь обретаю равновесие.
Я сажусь за стал и достаю из лежашей на нём папки документы. Нужно их прочитать, привести в порядок. Кое-что меня подбадривает: я скоро заработаю немного денег. Смогу их отправить моей тёте, которая меня воспитала и которая всегда ждёт меня в комнате с низким потолком, где после полудня раздаётся звук её швейной машинки, такой же монотонный и назойливый, как звук стенных часов, и где по вечерам рядом с ней горит лампа, которая, не знаю почему, на неё похожа.
Документы Части доклада, позволяющие судить о моих способностях и сделать окончательным мой прием в банк Бертона Господин Бертон, тот самый, могущий сделать всё для меня, которому стоит лишь сказать одно слово, господин Бертон, бог моей нынешней жизни
Я собираюсь зажечь лампу. Чиркаю спичкой. Она не загорается, фосфор шелушится, спичка ломается. Я бросаю её и, слегка устав, жду
В это время я слышу очень тихое пение совсем близко от моего уха.
Мне кажется, что кто-то, склонившись на моё плечо, поёт для меня, для одного меня, доверительно.
А! галлюцинация Вот мой мозг и заболел Это наказание за то, что я сейчас слишком много размышлял.
Я стою, вцепившись рукой в край стола, весь в напряжении от ощущения сверхъестественного; пытаюсь наугад определить происходящее, мои веки нервно взмаргивают, я чутко и с подозрением прислушиваюсь.
Пение всё ещё продолжается; не могу от него отделаться. Моя голова поворачивается Оно доносится из комнаты рядом Почему оно настолько отчётливо, столь невероятно близко, почему оно до меня так доносится? Я смотрю на стену, которая отделяет меня от соседней комнаты, и подавляю возглас удивления.
Вверху, рядом с потолком, над заколоченной дверью имеется мерцающий свет. Пение доносится с этой звезды.
Перегородка в этом месте продырявлена, и через эту дыру свет соседней комнаты проникает во мрак моей комнаты.
Я взбираюсь на мою кровать. Становлюсь на ней, прижав руки к стене, достаю лицом до дыры. Сгнившая деревянная обшивка стены, разъединившиеся два кирпича; отвалившаяся штукатурка; перед моими глазами возникает отверстие, широкое как ладонь, но невидимое снизу из-за лепного орнамента.
Я смотрю я вижу Соседняя комната предстаёт передо мной полностью открытой.
Она простирается передо мной, эта комната, которая мне не принадлежит Певший голос ушёл; после этого ухода дверь осталась открытой, ещё движущейся. В комнате есть лишь зажжённая свеча, свет которой дрожит на камине.
В отдалении стол кажется островом. Расположенные там голубоватые, красноватые предметы мебели представляются мне некими расплывчатыми органами, непонятными существами.
Я рассматриваю слегка поблескивающий шкаф с его строгими формами, с ножками, скрытыми во мраке; потолок, отражение потолка в зеркале, а также бледное окно, кажущееся лицом на фоне неба.
Я вернулся в мою комнату, как если бы в самом деле выходил из неё, весьма удивлённый, с мыслями, спутанными настолько, что можно было забыть, кто я такой.
Я сажусь на свою кровать, слегка вздрагивая, второпях размышляю о гнетущем меня будущем
Я господствую в той комнате и я ею владею Мой взгляд входит в неё. Я в ней нахожусь. Все, кто в ней будут присутствовать, будут в ней находиться вместе со мной, не ведая об этом. Я их увижу, я их услышу, я буду всецело присутствовать вместе с ними, как если бы дверь была открыта!
*
Через мгновение, с лёгким содроганием, я вознёс своё лицо до пресловутой дыры и снова заглянул в неё.
Свеча потушена, но кто-то там есть.
Это горничная. Конечно, она вошла, чтобы убрать комнату, затем остановилась.
Она одна. Она совсем близко от меня, однако я не различаю чётко движущееся живое существо, возможно, потому, что нахожусь под ослепляющим впечатлением того, что вижу столь явно: лазурносиний фартук почти ночного цвета, который к тому же ниспадает перед ней как бы вечерними лучами; белые манжеты, более тёмные из-за работы руки. Лицо неясное, затуманенное, но однако привлекательное. Глаза её скрыты, однако они лучатся; скулы выступают и блестят; изгиб шиньона сияет над её головой как корона.
Только что, на лестничной площадке, я видел эту девушку, которая, согнувшись, натирала перила лестницы, приблизив разгорячённое лицо к своим крупным рукам. Мне она показалась отталкивающей из-за её чёрных рук и той пыльной работы, при которой она нагибается и приседает Также я заметил её в коридоре. Она шла передо мной, неуклюжая, с растрёпанными волосами, оставляя вслед за собой пресный запах, исходящий от всей её личности, которая вызывала ощущение серости и упакованности в грязное бельё.
*
И вот теперь я смотрю на неё. Вечер осторожно устраняет некрасивость, сглаживает нищету, отвращение; превращает, вопреки моей воле, пыль в тень, как превращается проклятие в благословение. От неё остаётся лишь цвет, туман, форма; но не только это: также трепет и биение её сердца. От неё остаётся лишь только она.
Это в самом деле она в одиночестве. Событие небывалое, немного божественное, но она воистину одна. Она в этом простодушии, в этой полной непорочности: в одиночестве.
Глазами я нарушаю её одиночество, но она об этом ничего не знает и это её не подвергает насилию.
Она идёт к окну, с прояснённым взором, опустив руки, в небесного цвета фартуке. Её лицо и вся она сверху как бы озарены: кажется, что она будто на небесах.
Она садится на канапе, важная, невысокая, тёмно-красного тона, занимая глубинную часть комнаты около окна. Её метла прислонена рядом с ней.
Она вынимает из кармана письмо, читает его. Это письмо в сумерках является самым белым из имеющихся предметов. Двойной лист шевелится между осторожно держащими его пальцами, как голубь в пространстве.
Она подняла ко рту трепещущее письмо, поцеловала его.
От кого это письмо? Не от её семьи; девушка, когда она становится женщиной, не сохраняет настолько сильного дочернего почитания, чтобы целовать письмо от родителей. Скорее, от любовника, жениха Я не знаю имени этого возлюбленного, которое, возможно, известно многим; но я таким способом присутствую при выражении ею любви, каким не пользовался никто из живущих. И это простое действиекогда она целует письмо, это тайное действие в некой комнате, это действие, выявленное и выставленное напоказ сумерками, создаёт впечатление чего-то величественного и пугающего.