Она встала и подошла прямо к окну, держа в своей сереющей руке сложенное белое письмо.
Вечер сгущается повсюду, и мне кажется, что я больше не знаю ни её возраста, ни её имени, ни чем она случайно занимается на этом свете, ничего о ней, совсем ничего Она вглядывается в тускнеющую необъятность, растроганная ею. Её глаза сияют; они будто плачут, но нет, они преисполнены только светом. Глаза сами по себе не являются светилом; они лишь представляют собой весь свет. Кем бы стала эта женщина, если бы реальность процветала на земле?
Она вздохнула и медленно подошла к двери. Дверь снова закрылась как нечто ниспадающее.
Она ушла, всего лишь прочтя письмо и поцеловав его.
*
Я вернулся в свой угол, одинокий, в гораздо большей степени одинокий, чем ранее. Простота этой случайной встречи меня божественно взволновала. Итак, там было лишь живое существо, такое же живое существо, как я. Но ведь нет ничего более приятного и более волнующего, чем наблюдать вблизи живое существо, какое бы оно ни было, не правда ли?
Эта женщина интересна для моей внутренней жизни, она принимает участие в моей сущности. Как, почему? Я не знаю Но какую важность она приобрела!.. Не сама она: я её не знаю и не собираюсь с ней знакомиться; её важность для меня заключается в самой ценности её существования, обнаруженного в определённое мгновение, в ней как в примере, в признаках её реального существования, в настоящем звуке её шагов.
Мне кажется, что сверхъестественное мечтание, какое я только что пережил, осуществилось, и что то, что я называл бесконечным, наступило. То, что предложила мне, не подозревая об этом, женщина, существовавшая только что на пределе чувств перед моими глазами, показавшая мне свой искренний поцелуй, может ли всё это представлять собой разновидность господствующей красоты, отсвет которой покрывает вас своим ореолом?
*
В гостинице раздался звонок к обеду, Это возвращение к повседневной реальности и к обычным заботам моментально меняет течение моих мыслей. Я надеваю пёстрый жилет, тёмный костюм. Втыкаю жемчужину в мой галстук. Но вскоре останавливаюсь и напрягаю слух, надеясь опять услышать рядомиздализвук шагов или человеческий голос.
После всех необходимых движений, меня продолжает навязчиво преследовать воспоминание о произошедшем событии: об увиденном мною явлении.
Я спустился вместе с теми, кто живёт со мной в этом доме. В столовой, оформленной в каштановых и золотистых тонах, полной света, я сел за общий стол. Здесь царят повсеместный блеск, шум голосов, большая пустопорожняя суета перед началом еды. Многие уже тут, они садятся за стол, проявляя сдержанность, принятую в обществе хорошо воспитанных людей. Улыбки повсюду, шум отодвигаемых стульев, гул из случайного набора громко произнесённых отдельных слов, голоса, старающиеся встретиться друг с другом и вновь установить контакт, намечающиеся диалоги Затем происходит концерт, исполняемый столовыми приборами и тарелками, ритмичный и возрастающий.
Мои два соседа разговаривают, каждый со своей стороны. Я слышу их говор, который меня изолирует. Поднимаю глаза. Передо мной выстраиваются в ряд блестящие лбы, сияющие глаза, галстуки, корсажи, занятые руки, вытянутые вперёд на столе, сверкающем от белизны. Всё это привлекает моё внимание и в то же время отвлекает его.
Я не знаю, о чём думают эти люди; я не знаю, кто они; они прячутся одни за другими, будучи настороже. Я наталкиваюсь на исходящее от них свечение, на их лбы как на преграды.
Браслеты, колье, кольца Искрящиеся движения драгоценностей меня отталкивают так же далеко, как это сделали бы звёзды. Одна молодая девушка смотрит на меня своим голубым неопределённым взором. Что я могу против этой разновидности сапфира?
Вокруг разговаривают, но этот шум оставляет каждого с самим собой и оглушает меня, как свет ослепил меня.
Однако эти люди, оттого что, ведя случайный разговор, они думали о вещах, беспокоивших их, в некоторые моменты проявляли себя так, как если бы они оказались в одиночестве. Я распознал эту самую истину и побледнел от своего воспоминания.
Говорили о деньгах; разговор на эту тему стал всеобщим, ибо присутствующих расшевелило ощущение идеала. Мечта о том, чтобы уловить момент и взять деньги, будучи очевидной, отразилась в их глазах, подобно тому, как некоторая толика обожания с поклонением мелькнула в глазах служанки, когда она почувствовала себя в одиночестве: став бесконечно спокойной и освобождённой.
Торжественно вспомнили военных героев; некоторые мужчины подумали: «Это и обо мне!» и пришли в возбуждение, тем самым выказывая свои мысли, несмотря на смешное несоответствие этим мыслям их социального положения и его рабскую сущность. Мне показалось, что лицо одной девушки выразило восхищение. Она не смогла сдержать восторженный вздох. Под воздействием какой-то неразгаданной мысли она покраснела. Я увидел, как по её лицу волной распространилась яркая краснота; я увидел как бы сияющую от радости её сущность.
Обсудили явления оккультизма, запредельного, сказав: «Кто знает!»; затем говорили о смерти. Пока об этом шла речь, двое сотрапезников, сидящих на разных концах стола, мужчина и женщина, которые друг другу не сказали ни слова и имели вид не знакомых друг с другом людей, обменялись взглядами, что было замечено мной. И, видя одновременно произошедшее своего рода искрение этих взглядов под шокирующим влиянием мысли о смерти, я понял, что эти создания любили друг друга и принадлежали друг другу в интимной сути ночей жизни.
*
Обед закончился. Молодые люди прошли в салон.
Один адвокат рассказал своим соседям дело, рассматривавшееся в суде днём. Он высказывался сдержанно, почти конфиденциально, по причине темы этого дела. Речь шла о мужчине, который зарезал девочку в то время, когда он её насиловал, и который пел во всё горло, чтобы не были слышны крики маленькой жертвы. На судебном заседании этот скот заявил: «Однако её бы услышали, столь сильно она кричала, если бы, к счастью, она не была такой юной».
Один за другим рты замолкли, и все лица, стараясь не показывать этого, стали прислушиваться, а те, кто находился далеко, стремились подойти как можно ближе к рассказчику.
Наподобие грозного отклика в душах, тишина распространялась по кругу в пространстве, окружающем этот появившийся образ, этот ужасающий пароксизм наших робких инстинктов.
Затем я услышал смех одной из женщин, порядочной женщины: смех надтреснутый, отрывистый, который она, возможно, считает невинным, но он ласкает её целиком, фонтанируя: взрыв смеха, являющийся как бы творением плоти, будучи созданным из ужасных инстинктивных криков Она замолкает и замыкается в себе. А рассказчик, уверенный в производимом им эффекте, продолжает спокойным голосом как бы вываливать на этих людей признание изверга: «У неё была суровая жизнь, и она кричала, кричала! Я был вынужден вспороть ей живот кухонным ножом.»
Одна молодая мать, рядом с которой сидит её девочка, наполовину приподнялась, но она не может уйти. Она опять садится и наклоняется вперёд, чтобы скрыть своего ребёнка; она хочет слушать, испытывая чувство стыда.
Другая женщина сидит неподвижная, наклонив голову; но её рот сжат, как если бы она трагически защищалась, но я почти увидел, что за светским выражением её лица вырисовывается, как своего рода почерк, безумная улыбка мученицы.
А мужчины!.. Я отчётливо слышал, как прерывисто дышал вот этот, невозмутимый и простоватый. А вон тот, с безразличной физиономией типичного буржуа, с напряжением о чём-то говорит своей молодой соседке. Но он смотрит на неё взглядом, который хотел бы проникнуть до её плоти, и ещё гораздо дальше, более сильным взглядом, чем он сам, стыдящийся этого взгляда, ясность которого заставляет его моргать и тяжесть которого его раздавливает.
А что касается того изверга, я также видел его отвратительный взгляд и видел, как дрожит его рот, пытаясь приоткрыться; я застиг его за приведением в действие зубчатого колеса этой человеческой машины, судорожно нацелившейся на то, чтобы впиться в свежую плоть и кровь другого пола.
И все принялись высказываться против этого сатира, единодушно употребляя в его адрес наиболее резкие ругательства.
Итак, в определённый момент они не солгали. Они почти признались, возможно, не сознавая этого, и даже не зная, что они признавались. Они были почти сами собой. Желание и влечение выступили наружу, и их отражение проявилось, и стало видно то, что заключалось в тишине, замурованное губами.
Именно это, именно это намерение, этот живой призрак я бы хотел увидеть. Я встаю, будучи на подъёме, спеша увидеть, как естественность мужчин и женщин, несмотря на её безобразность раскроется на моих глазах в виде совершенства; и снова, вернувшись к себе, с распростёртыми руками, положив их на стену жестом объятия, я рассматриваю соседнюю комнату.
Она лежит там, у моих ног. Даже пустая, она более живая, чем люди, которые встречаются и с которыми живёшь рядом, люди, огромное количество которых их стирает, делает их забытыми, люди, имеющие голос, чтобы лгать, и лицо, чтобы быть скрытым.
III
Ночь, глубокая ночь. Мрак, плотный как бархат, со всех сторон обволакивает меня.
Всё вокруг меня погрузилось во тьму. Посреди этой темноты я облокотился на мой круглый стол, освещённый лампой. Я расположился здесь, чтобы работать, но на самом деле я ничем не занят, лишь слушаю.
Только что я смотрел в соседнюю комнату. Там никого нет, но несомненно, что кто-нибудь скоро придёт.
Кто-нибудь скоро появится, возможно, этой ночью, завтра, на днях; кто-нибудь неизбежно скоро придёт, потом ещё люди будут следовать друг за другом. Я жду, и мне кажется, что я теперь гожусь только для этого.
Я долго ждал, не решаясь отдохнуть. Потом, очень поздно, когда тишина царила столь долго, что она парализовала меня, я превозмог себя. Снова я добрался по стене до пресловутой дыры. Я с мольбой обратил туда мои глаза. Комната была темна, в ней всё слилось, она была полна ночи, неизвестности, любых возможных вещей. Я опять спустился в мою комнату.
*
На следующий день я увидел соседнюю комнату во всём её естестве при свете дня. Я увидел, как рассвет распространяется по ней. Постепенно она начала вырисовываться из своих руин и стала проявляться.
Она расположена и меблирована так же, как моя комната: в глубине, напротив меня, камин с зеркалом над ним; направо кровать; налево, рядом с окном, канапе Комнаты одинаковые, но моя кончилась, а другая скоро начнётся
Позавтракав кое-как, я возвращаюсь точно к тому месту, которое меня притягивает, к трещине в перегородке. Ничего. Я вновь спускаюсь.
Здесь душно. Часть кухонного запаха проникает даже сюда. Я останавливаюсь в безграничном просторе моей пустой комнаты.
Приоткрываю, затем распахиваю свою дверь. В коридорах видны двери других комнат, выкрашенные в коричневый цвет, с номерами, выгравированными на медных пластинках. Всё закрыто. Я делаю несколько шагов, которые лишь одни мне слышны, слишком слышны в этом доме, представляющем собой большую недвижимость.
Лестничная площадка длинная и узкая, стена обита имитацией ковровой ткани с тёмно-зелёными разводами, на ней сияет медью газовое бра. Я облокачиваюсь на перила. Один слуга (тот, кто прислуживает за столом, а в данный момент на нём синий фартук и его трудно узнать с этими растрёпанными волосами) спускается, подпрыгивая, с верхнего этажа, держа газеты подмышкой. Дочка госпожи Лёмерсье поднимается, осторожно держась рукой за перила, вытянув вперёд шею наподобие птицы, и я сравниваю её маленькие шаги с фрагментами шагов других людей, которые уходят. Какие-то господин с дамой проходят передо мной, прерывая свой разговор, чтобы я их не слышал, как будто они отказывали мне в милостыне, состоящей из того, что они замышляют.
Эти незначительные события исчезают как сцены комедии при падающем занавесе.
Я двигаюсь сквозь послеполуденное время в омерзительном настроении. У меня впечатление, что я один против всех и что сейчас я брожу внутри этого дома и в то же время за его пределами.
На моём пути в коридоре одна дверь быстро закрылась, приглушив смех захваченной врасплох женщины. Люди сбегают, защищаются. Худший, чем тишина, шум, не имеющий смысла, сочится сквозь тёмные стены. Из-под дверей выползает раздавленный, погубленный луч света, худший, чем тень.
Я спускаюсь по лестнице. Вхожу в салон, куда меня призывает шум разговора.
Несколько мужчин, в группе, произносят фразы, которые я не помню. Они выходят; оставшись один, я слышу, как они спорят в коридоре. Наконец их голоса исчезают.
Потом вдруг появляется элегантная дама, от которой исходит шелест шёлка и аромат цветов и ладана. Она занимает много места из-за своего аромата и своей элегантности.
Эта дама слегка наклоняет вперёд своё красивое удлинённое лицо, украшением которого является очень нежный взгляд. Но я не вижу её как следует, ибо она не смотрит на меня.
Она садится, берёт книгу, листает её, и книжные страницы придают её лицу отблеск белизны и мысли.
Я украдкой рассматриваю её грудь, которая приподнимается и опускается, и её неподвижное лицо, а также живую книгу, которая едина с этой дамой. Цвет её лица столь яркий, что её рот кажется почти чёрным. Её красота меня печалит. Я созерцаю эту незнакомку, с ног до головы, с возвышенным сожалением. Она ласкает меня своим присутствием. Женщина всегда ласкает мужчину, когда приближается к нему и когда она одна; несмотря на множество разновидностей расставаний, между ними всегда происходит жуткое начало счастья.
Но она уходит. С ней покончено. Ничего не было, и однако с этим покончено. Всё это слишком просто, слишком сильно, слишком искренне.
Это приятное отчаяние, которого я не испытывал раньше, меня беспокоит. Со вчерашнего дня я изменился; человеческая жизнь, живая истина, я её знал, как мы все её знаем; я её соблюдал с моего рождения. Я верю в неё со своего рода страхом теперь, когда она появилась передо мной божественным образом.
*
Я вновь поднялся в свою комнату, где длится послеполуденное время, но всё же наступает вечер.
Из своего окна я смотрю на вечер, который поднимается к небу, и это вознесение столь неторопливо, что его видно и одновременно не видно: я смотрю на толпу, мельтешащую на улицах.
Прохожие возвращаются в дома, о которых они думают. Я представляю себе, через эти стены, такой дом, который я, вдали, всё наполняю легкомысленными гостями, едва слышным шумом.
Какой-то звук раздался с другой стороны перегородки Я карабкаюсь по стене и смотрю в соседнюю комнату, уже всю в серых тонах. Там находится женщина, смутно различимая.
*
Она направилась к окну, так же, как и я только что подходил к моему окну. Это, несомненно, вечное движение тех, кто находится в одиночестве в какой-либо комнате.
Я её вижу всё яснее; по мере того, как мои глаза привыкают, она всё чётче вырисовывается; мне кажется, что она идёт туда из своего рода снисхождения ко мне.
Сейчас, в начале осени, она носит один из тех светлых нарядов, благодаря которым женщины как бы озаряются, ибо ещё имеется достаточно солнца. Блеклое сияние окна покрывает её почти погасшим отсветом. Её платье цвета безграничных сумерек, цвета времени, как в сказках о феях.
До меня доносится веяние исходящего от неё благоухания, аромат ладана и цветов, и по этому благоуханию, представляющему её истинное имя, я её узнаю: это молодая женщина, которая только что находилась возле меня, потом ускользнула. Теперь она там, за своей закрытой дверью, находясь во власти моих взглядов.
Её губы зашевелились; я не знаю, говорит ли она совсем тихо или напевает Она там, около грустной белизны окна, около отражения окна в зеркале, посреди этой смутно видимой комнаты, которая постепенно блекнет; она там, со своими тёмными глазами и своей тёмной плотью, с ясностью своего лица, которое ласкали столько взглядов с тех пор, как она существует.
Её белая шея, пугающе драгоценная, склоняется вперёд; профиль, совсем близко от окна, к которому она прислонилась лбом, сливается с голубоватой тенью, и кажется, что её мысль была тоже голубой; а колеблющийся над тёмной массой волос слабый ореол показывает, что они белокурые.
Её рот тёмный, как если бы он был приоткрыт. Её рука лежит на оконном стекле вроде птицы. Её корсаж бледного цвета, но достаточно определённого, зелёного или голубого.
Я ничего не знаю о ней, и она столь далека от меня, будто нас разделяли миры или века, будто она была мертва.
Однако нас ничто не разделяет: я около неё, я с ней, я расцветаю на ней, трепеща.
Мои руки протягиваются, чтобы обнять её. Я такой же мужчина, как другие, всегда готовый восхититься первой появившейся женщиной. Она является наиболее чистым образом женщины, которую любят: той, которую ещё не знают всю, той, которая раскроется, той, которая является единственным живым чудом, существующим на земле.