Но почему, мой друг?
Почему? Вы хотите знать, почему?.. Потому, что Горбов может наговорить вам грубостей и будет прав!
Но как же не заступиться за девочку? Пускай наговорит! Я пригрожу ему, что не стану сдавать в аренду огородов.
Вы думаете, вы спасете ее такими угрозами от побоев? Ош-шиб-аетесь!
Но что же сделать? Оставить так?
Разумеется. Конечно, я не одобряю побоев, но что вы можете сделать против темной силы? Ах, все это такие сентиментальности!
Нет, нет, я все-таки с нею поговорю
Да о чем?
Так утешу, успокою.
Напротив, своим участием вы ее только хуже расстроите Словом, я вас прошу не вмешиваться ради вашего же спокойствия прошу.
Право же, Володенька Наконец, она моя крестница Нет, я не могу Позовите, ее сюда!
Слушаю-с, сказала горничная и поспешно вышла.
В таком случае я умываю руки, сказал Володя, бледный от раздражения и с оскорбленною миною спустился с террасы в парк.
На одной из дорожек ему попался Горбов, нахмуренный, молчаливый. Он, видимо, шел за дочерью. Поравнявшись с Володей, он сказал:
Санька опять убегла. Сделайте вы такую Божескую милость: прикажите гонять ее со двора Ведь этак что же? Жених приехал из города, а мы ее повсюду искать Ах, ты, Бож-же мой!
Излив свое огорчение, он вдруг сорвался с места и с злым, хищным выражением лица зашагал дальше.
Володя нерешительно посмотрел ему вслед, потом пожал плечами и направился к оврагам. Долго видно было, как он шел между кустами, понуря голову и как бы в раздумье останавливаясь, пока его мужественная, молодая фигура не смешалась с морем зелени.
Спустя несколько минут, по тому же направлению, крадучись, пробиралась женская фигура. По желтому платку можно было узнать Сашу. Только платок был сбит на сторону, и все движения девушки были необычны для нее. Она шла, нагибаясь к земле, к оттого ее руки казались длиннее обыкновенного; вся она напоминала затравленное животное. Нескладно передвигая своими длинными, худыми, как спички, ногами, по которым беспомощно трепалась какая-то короткая ситцевая ветошка красного цвета, она перебегала от куста к кусту, прячась и припадая. Иногда она останавливалась и с шумом сморкалась двумя пальцами. Волосы ее были растрепаны; глаза и губы распухли от слез.
Сань-ка! Поди сюды, стерва-а! слышался голос Горбова на опушке.
То, что услышать случайно Иван Григорьевич, лежа у своих осинок на мягком ползущем мху, преисполнило его сердце негодованием.
Говорили два голоса, мужской и женский: Володин и Саши «огородниковой».
Барин, хороший, милый, Володенька
Ну? Что же дальше?
Убьет он меня, как на мне женится
Будет тебе говорить глупости! Умная девушка, а говоришь вздор
Не простит он Вы ничего, Володенька, не знаете Быту нашего этого самого Куда ни на есть ушла бы я в услужение В горничные бы, мамаша, Раиса Васильевна, взяли меня Барин, голубчик, не уходите! Миленький!.. Ах, батюшки, кто это?
Где?
Смотрите, лежит хтой-то под деревом
Голоса зашептали и замолкли.
Через минуту к Ивану Григорьевичу подошел Володя; тот лежал с закрытыми глазами.
Спите? отрывисто спросил Володя.
Нет.
Только что проснулись?
Я не спал.
Значит, вы вы слышали?
Слышал.
Молодые люди замолчали. Володя задыхался от бешенства.
Вы вы подслушивали! сказал он, наконец.
Иван Григорьевич поднялся и сконфуженно забормотал:
Зачем вы оскорбляете меня? Вы сами виноваты, вы, вы! а позволяете себе оскорблять меня только потому, что я оказался невольным свидетелем вашего не знаю, как назвать вашего
Позвольте вам подсказать: некрасивого поступка?
Да! несколько потверже произнес Иван Григорьевич, но лицо его сделалось еще более сконфуженным.
Больно наплевать! развязно сказал Володя, чувствуя, как густо краснеет от нестерпимой обиды. Сентиментальный вы поэтик
Он приискивал какое-нибудь особенно обидное слово, чтобы разом уничтожить им этого сосульку-филолога, в жилах которого двигалась не кровь, а лимфа, но какой-то туман застлал ему голову, и он только слышал стук собственного сердца.
Эй, послушайте! крикнул он вслед уходившему репетитору. Как вас?.. Хотите, сегодня же подстрелю барсука?
Он сам не понимал, что говорил. Ему только хотелось оскорблять и оскорблять; если можно, даже избить этого человека, который был невольным свидетелем его унижения, избить за то, что он с своей дряблой, малокровной душонкой осмеливается произносить ему нравственный приговор, этот маньяк!
А, черт! Слушайте же, когда вам говорят!
Он догнал его и схватил за рукав. Иван Григорьевич посмотрел на него расширенными от страха глазами. Володя походил на пьяного, и, действительно, был как в опьянении под влиянием охватившего его животного желания быть материально, грубо сильным и страшным.
Я привык, чтобы меня слушали, когда я говорю! крикнул он, задыхаясь.
Что же вам угодно? У нас, кажется, нет, ничего общего пролепетал Иван Григорьевич.
Мне угодно вам сказать, что я специально затем застрелю барсука, чтобы доставить вам неудовольствие. Вот!
И он грубо и неискренне расхохотался.
Вы позволяете себе издевательство, сказал Иван Григорьевич, бледный от волнения. Что я вам такого сделал?
Ровно ничего, отвечал Володя, стараясь казаться равнодушным. Просто вы мне противны Не попадись вы мне сейчас на дороге, вы были для меня безразличны. А сейчас, в силу этого безмозглого случая, вы получаете некоторое право корчить добродетельные гримасы!.. Понимаете, мне наплевать на вас и на ваши гримасы!.. Я презираю подобных психопатов
К чему вы мне все это говорите? спросил Иван Григорьевич несколько тверже, начиная чувствовать что-то похожее на сострадание к этому краснощекому и плотному парню, потерявшему всякую способность управлять собою.
К чему?
Володя смерил говорившего глазами.
Вы, кажется, собираетесь меня допрашивать?
Я? Нисколько! возразил Иван Григорьевич, совершенно овладев собою. Мне хотелось вам только сказать, что вы напрасно так волнуетесь. Я сам очень сожалею, что был, так сказать, невольным свидетелем Впрочем, я ведь, завтра же уезжаю и, следовательно, этим все кончается
Но Володя не слушал его: он понимал, что филолог говорит «слова», а ему хотелось действительно доказать ему, что прав, он, Володя. Ему вспомнился тот первый вечер на оврагах, когда Саша вместе с теплым дыханием ночи шла к нему по скошенной траве, и погасавшая заря окружала ее странным ореолом. Вспомнилось ему и то, как он прошептал тогда про себя: «Вот идет моя девушка!» И как ему было хорошо знать, что в мире есть эта его девушка, и как он был преисполнен благодарности ко всей природе: к этим оврагам, к этому небу, на котором уже загоралась Большая Медведица, к этим осинкам с алыми верхушками, протягивавшим к нему свои трепетные листики. Ведь он знал тогда и не сомневался, в то мгновение, что эта девушка принадлежит ему по праву, по тому же неписанному, но несомненному праву, по которому принадлежит ему этот воздух, эта Большая Медведица, этот дивный момент существования, уделенный для него от темной и бездонной вечности Почему же он стыдится своего поступка теперь, перед этим человеком, закостеневшим в своей условной морали?
И Володе вдруг страстно захотелось сбросить с себя этот посторонний гнет, почувствовать себя опять свободным, смелым и развязным, каким он чувствовал себя с Сашей до этой проклятой встречи с Иваном Григорьевичем.
Впрочем, воскликнул он с поддельною игривостью и сам испугался своего голоса: это был голос старого циника, Ивана Афиногеновича, уездного воинского начальникате же интонации и даже тот же смешок с хрипцой. Впрочем, извольте! продолжал он, чувствуя, как злоба в нем перегорает и превращается во что-то вязкое, липкое и унизительное, переполняющее его до кончиков пальцев, до краев одежды. Но он уже не мог удержаться. Спазма, похожая на ту, которая предшествует рыданию, сжала его горло, а он продолжал говорить срывающимся голосом:
Извольте! Вам нужно «жалких» слов? Да, я развратил эту девочку тогда же, в день приезда Выражаясь вашим языком, я узнал ее тайну Ха-ха!.. Ничего нового уверяю вас Ха-ха!.. Куда же вы?.. Ха-ха-ха!
Но Иван Григорьевич, бледный от негодования, круто повернулся и быстро зашагал к парку.
Володя грустно посмотрел ему вслед и молча побрел к оврагам. Он брел медленно, почти тащился, как тяжело раненый зверь, испытывая невероятную тоску, наполнявшую ему грудь мучительною болью. Он даже не пытался определить, отчего страдает: настолько велико и всеобъемлюще было это страдание.
Ему хотелось крушить и ломать направо и налево, и он с особенным наслаждением обламывал толстые сучья, попадавшиеся ему на пути. Так пробродил он без цели, пока не стемнело, и совершенно усталый и разбитый воротился домой. Стараясь пройти к себе в комнату незамеченным, он столкнулся невзначай с матерью. В коридоре было темно. Вдруг он почувствовал, что ее теплые, полные руки привлекают его голову.
Ну, поди, поди, упрямый! сказала она, целуя его в макушку. Прости твою маму. Я и сама теперь вижу, что не хорошо сделала, что вмешалась не в свое дело. Горбову я пригрозила лишением аренды, а он совершенно озверел: представь, тотчас же побежал ее искать и бить еще больше Куда ты? Не беспокойся: они уже помирились И Саша, кажется, немного успокоилась Знаешь, такая странная стала словно автомат какой: что ни спросишь, отвечает: да-с! нет-с! Просто жутко даже!
Раиса Васильевна передернула в темноте плечами.
И совершенно стала вся, словно баба деревенская: говорит и кланяется, как баба Пришибленная какая-то И совсем ничего такого, как Иван Григорьевич говорил, в наших девушках нет Я нарочно присмотрелась У всех у них какой-то инородческий тип какая-то вульгарность и неразвитость Что с тобою? Ты все еще дуешься?
Пусти меня, мама!
Но что с тобой?
Я гадок себе, мама! Пусти меня! Не спрашивай меня, но запомни, что янегодяй!
Он задыхался от бурных слез, теснивших его грудь.
Володя! Мой друг! Ради Бога, откройся мне, положись на мою опытность! шептала Раиса Васильевна, ведя сына за талию в его комнату.
Ему было приятно прикосновение ее любящей руки.
Мама! вырвалось у него из глубины наболевшей души. Я ничего не знаю! Понимаешь, я ничего не знаю
Чего ты не знаешь, мой друг?
Жизни себя всего
В окна на них смотрела черная осенняя ночь.
Я не могу так жить Сейчас кажется хорошо, а через мгновение волосы рвешь на себе от отчаяния Жизнь мама, обман и ложь Кто-то обманывает нас, мама Яне подлец Я так не могу жить Я лучше
Его глухие рыдания слились с ее нежным шепотом.
Иван Григорьевич уехал на другой же день к немалому удивлению Раисы Васильевны, которая не могла добиться от репетитора никакого путного объяснения.
Над домом повисла давящая атмосфера. Володя внезапно замкнулся в себе и сделался несообщителен. Даже матери он избегал, стыдясь перед нею за невольный порыв своего отчаяния.
По видимости все обстояло благополучно: только прекратились вечерние прогулки Володи к оврагам.
В середине августа березки уже сплошь пожелтели и пускали листья по ветру. Луга, поля и огороды казались опустошенными. Повеяло свежестью от реки и прудов.
Однажды после полудня со стороны Горбова донеслось резкое, неприятное пение женских голосов. Все ходили «смотреть на Сашу» и возвращались печальные.
Говорили:
Сидит, как приговоренная!
И вздыхали.
Это было в субботу, а в воскресенье днем молодых обвенчали в соседней сельской церкви. Венчалось разом восемь пар.
Вечером у Горбова открылся целый бал. Окна были открыты настежь, и оттуда неслись бойкие, залихватские звуки гармоники. Кто-то играл с душой и пониманием момента.
Иногда вдруг бесшабашная плясовая обрывалась, и несколько меланхолических аккордов и рыдающих переборов, будто невзначай, вырывались из звучного инструмента и хватающим за сердце диссонансом падали из общего с свадебного гула.
В горенке с низкими потолками танцевали кадриль и лянсье. На двор то и дело выходили пьяные мужики и бродили под навесами, натыкаясь на стойла и телеги и нецензурно ругались.
Чтобы не слышать всего этого шума, Володя взял ружье и ушел на всю ночь на овраги. Им руководило смутное соображение, что, подстрелив таинственного зверя, он сразу развяжет какой-то мучительный гордиев узел. Почему это будет непременно так, он не мог отдать себе ясного отчета и даже не хотел, потому что с некоторых пор страшился заглядывать в глубину своей души. Ему только казалось, что, подстрелив животное, он станет опять прежним Володей Бубновым, и это случится сразу и вдруг.
На огородах было пусто. В оврагах лежала такая темень, что он тотчас сбился с пути и потерял направление. Где-то у шалаша на огородах выла привязанная собака. Ущербленный месяц торчал над горизонтом, почти не давая света. Звезды мигали сквозь темную сетку облаков. Поднимался сырой ветер, и странно шептали кусты и трава. Володя попробовал ее рукою: она была мокрая.
Кое-как перебрался он на другую сторону, чтобы быть под ветром и зайти как раз против норы животного. Он помнил, что там, где находится нора, овраг суживается, и торчит кривой пень срубленной березы. Его-то и искал он теперь, поминутно оступаясь и то и дело попадая в непролазную чащу кустарника, который обдавал его холодными брызгами. Овраг лежал словно притаившись в надвинувшейся на него со всех сторон черной мгле; казалось, он даже изменил свои обычные очертания; его кусты поднялись выше и даже корни выступили из земли, чтобы цепляться за ноги.
Наперекор здравому смыслу в душу Володи проникал странный суеверный страх перед этою стоглазою ночью, смотревшею за ним из-под каждого листа. Напрасно он уверял себя, что это чисто нервный страх, результат нервного возбуждения, пережитого им в последние дни, жуткое чувство росло и росло.
Наконец, вот и срубленная береза. Володя остановился и прислушался. Между тем месяц поднялся заметно выше, и небо стало очищаться от тучек. На противоположной стороне оврага можно было различить кусты. Слышался странный звук, точно от просачивающейся сквозь прошлогодний лист воды. Ветер шептал глухо и однообразно.
И чем больше смотрел и слушал Володя, тем острее, казался ему, становились его внешние чувства. Ему чудилось, что он слышит как бы легкие содрогания почвы под своими ногами; где-то из земли журчал ключ, о существовании которого он раньше и не подозревал; где-то хрустнула ветка и с гулким шумом куда-то вниз покатились комья земли.
Овраг жил своею таинственною ночною жизнью.
Тайна природы! усмехнулся Володя и сейчас же почувствовал совершенно особенным образом, но ясно и определенно, всю бессмысленность своей усмешки.
Что он знает о природе? шептало ему глухое и темное чувство, которое, казалось, росло из глубины оврага и поднималось до звезд. Что он знает о мраке, о звездах, о бесконечности? Он знает только цифры, одни голые цифры да бумажные страницы, на которых они напечатаны. Вот небо! Какой странный у него вид, не такой каким себе его всегда воображаешь: его воображаешь в виде каких-то парабол, концентрических кругов и математических отношений, а оно вот такое дикое, почти страшное по краям опускается в дымный сумрак И точно также всё остальное, что видит его глаз и слышит его ухо. Он знает строение листа, но почему вот этот лист именно такой и почему сам он, Володя, именно такой, с такими чувствами, с этою странною уверенностью в себе? Ведь эта необъяснимая уверенность в самом себе, в силе и логичности своих чувств может точно так же уйти в этот безвидный мрак, как она пришла оттуда и непостижимым образом зажглась под именем Володиной жизни.
Володя снял фуражку и провел рукой по лбу и волосам, чтобы стряхнуть очарование этих новых и диких мыслей.
И вдруг он понял, что это невозможно, что эти мыслион сам, долго спавший и скованный под властью пустых, придуманных, неинтересных слов.
Кто я? Зачем я? настойчиво спрашивал удивительный голос, и Володя почувствовал, что он содрогается перед этим страшным вопросом до глубины своего существа, потому что не знает, ни кто он, ни что ему надо делать. До сих пор он удовлетворялся ответами, что онВолодя Бубнов, студент естественного факультета, что он должен пить, есть, одеваться, ходить в университет, учиться. Но сейчас это показалось ему прямо вздором. Володя Бубновэто слова, и то, что надо пить, есть, учитьсяэто тоже слова, потому что, например, для того, кто приговорен к смерти, не надо ни пить, ни есть и поздно уже учиться. И все, что он знал до сих пор о себе, это тоже слова. Одно только не слова, что вот он сейчас, в этот момент, стоит здесь, на оврагах, с душой пустой и одинокой. Одно не словавот это небо, этот мрак, эта холодная, безучастная ночь. Не слова и то, что еще несколько таких мгновений, и сердце не выдержит.