Поэтому не стоит удивляться, что он опечалился, узнав об участии Куарезмы в делах, осуждаемых газетами. Он перечел прошение, но так и не понял, что все это значит. Тогда он позвал дочь.
Ольга!
Имя дочери он произносил почти без акцента, но вообще выговаривал португальские слова с какой-то хрипотцой и усыпал свою речь итальянскими восклицаниями и выражениями.
Ольга, что это значит? Non capisco
Девушка уселась в кресло рядом с отцом, взяла газету и прочла прошение вместе с комментариями.
Che! Ну так что?
Крестный хочет заменить португальский на язык тупи. Понимаешь?
Как это?
Разве сейчас мы говорим не на португальском? Так вот, он хочет, чтобы отныне мы говорили на тупи.
Tutti?
Все бразильцы. Все.
Ма che cosa? Но ведь это невозможно!
Такое бывает. У чехов есть свой собственный язык, но их заставили говорить по-немецки после австрийского завоевания; лотарингцыфранцузы
Per la madonna! Немецкийэто язык, а тут креольская тарабарщина ессо!
Папа, креолывыходцы из Африки, а тупиместный индейский язык.
Per Вассо! Это одно и то же Он тронулся!
Папа, тут нет никакого безумия.
Как так? Разве нормальный человек так поступает?
Возможно, это не вполне благоразумный поступок, но и не безумный.
Non capisco.
Это идея, папа, это план. Может быть, с первого взгляда он выглядит нелепо, непривычно, но это совсем не безумный план. Наверное, дерзкий, но
Как бы там ни было, она не могла оценивать действия крестного согласно представлениям своего отца. В нем говорил здравый смысл, в нейжажда великих свершений, отважных и дерзких деяний. Она вспомнила, что Куарезма говорил ей о возрождении страны, и в ней зародилось некое чувствонет, не восхищение смелостью майора и, конечно, не осуждение и не жалость. То было сострадание, проникнутое симпатией: она видела, что окружающие неправильно понимают поступки человека, знакомого ей с давних пор, преследующего свою мечту, живущего в уединении, никому не известного и упрямого.
Это ему повредит, заметил Колеони.
Он не ошибся. В кулуарных беседах все соглашались с приговором, который вынес архивариус; подозрение, что Куарезма сошел с ума, постепенно переходило в уверенность. Поначалу помощник секретаря проявлял стойкость перед бурей, но, догадавшись, что его считают несведущим в языке тупи, он разгневался, пришел в глухое бешенство, с трудом сдерживая себя. Как же слепы они были! Чтобы он, в течение тридцати лет кропотливо изучавший историю Бразилии, для чего ему пришлось освоить даже гнусное немецкое наречие, не знал тупи, бразильского языка, единственного, который можно назвать таковым! Что за жалкие подозрения!
Его считают тронутымну и пусть! Но только не надо сомневаться в искренности его утверждений! Он ломал голову, искал способы восстановить свое доброе имя, постоянно отвлекался, даже когда писал что-нибудь, выполняя свою основную работу. Он словно разделился надвое: одна часть выполняла текущие обязанности, вторая стремилась доказать, что он знает тупи.
Однажды секретарь отсутствовал, и майор при необходимости замещал его. Бумаг было много; часть их майор правил и переписывал собственноручно. Он начал переписывать набело официальное сообщение о событиях в Мату-Гросу, где говорилось об Акидауане и Понта-Поране, когда Кармо, сидевший в другом конце комнаты, издевательски произнес:
Гомер писал, что знатьэто одно, а говоритьдругое.
Куарезма не поднял глаз от бумаг. То ли из-за слов на тупи, встретившихся ему в ту минуту, то ли из-за высказывания Кармо он бессознательно начал переводить официальную бумагу на индейское наречие.
Закончив, он в рассеянности отложил ее, но вскоре к нему стали подходить другие служащие со своей работой, которую майор должен был проверить. Новые заботы вытеснили старую, он забыл о бумаге на тупи, и та оказалась среди других документов. Директор, ничего не заметив, подписал ее, и сообщение на индейском языке пошло в министерство.
Невозможно представить себе, какой там поднялся шум. Что за язык? Обратились к Роше, закончившему университет, самому способному работнику секретариата. Чиновник протер пенсне, взял бумагу, повертел ее, перевернул вверх ногами и заключил, что это греческийиз-за уу.
Роша слыл в секретариате ученым человеком: немногословный, он был бакалавром права.
Но разве в государственных учреждениях можно вести переписку на иностранных языках? вопросил начальник. Кажется, есть уведомление от 1884 года Посмотрите, сеньор Роша
Были просмотрены все регламенты и сборники указов. Работники секретариата ходили от стола к столу, расспрашивая каждого, но так ничего и не выяснили. Наконец, Роша после трехдневных изысканий явился к начальнику и сказал, внушительно и уверенно:
Уведомление от 1884 года касается орфографии.
Тот с восхищением посмотрел на подчиненного, лишний раз отметив его качества: служебное рвение, ум и усидчивость. Ему сообщили, что законодательство умалчивает относительно того, на каком языке должны составляться официальные документы, но использовать не тот, на котором говорит вся страна, а другой представляется неправильным.
Вооружившись этой информацией и получив ряд других консультаций, министр вернул бумагу в Арсенал и объявил выговор тамошним чиновникам.
Что творилось в Арсенале на следующее утро! Барабанные перепонки не выдерживали, курьеры вертелись волчком и все время спрашивали секретарятот опаздывал.
«Выговор!»повторял про себя директор. Генеральский чин уплывал у него из рук. Он столько лет мечтал об этих звездах, и вот они ускользали от неговозможно, из-за проделки какого-то писаря!
Можно ли изменить положение Да куда уж там!
Явился секретарь и прошел в кабинет директора. Уже зная, почему его вызвали, он ознакомился с извещением и по почерку понял, что его написал Куарезма. Полковник велел направить его к себе в кабинет. Майор пошел к директору, размышляя о стихах на тупи, которые прочел утром.
Итак, вы шутите со мной, так?
Почему? испуганно спросил Куарезма.
Кто написал это?
Майору не понадобилось читать бумагуон взглянул на почерк, вспомнил, что впал в рассеянность, и твердым голосом признался:
Это был я.
Следовательно, вы признаетесь?
Да. Но Ваше превосходительство не знает
Не знает? Вы о чем?
Директор встал, подняв руку со сжатым кулаком; губы его побелели. Он был оскорблен трижды: лично, как член своей касты и как выпускник Военной школы на Прайя-Вермелья, лучшего научного учреждения в мире. Помимо всего прочего, онавтор рассказа «Ностальгия», опубликованного в «Пританеу», институтской газете, который его коллеги очень хвалили. Таким образом, он блестяще выдерживал все испытания, увенчанный двойным венком ученого и литератора. Стольким редким и почетным отличиям позавидовали бы Декарт и Шекспир, и поэтому слова «не знает», услышанные от простого служащего, явились для него глубоким оскорблением, афронтом.
«Не знает»! Вы осмеливаетесь говорить мне это! Возможно, вы ходили на лекции Бенжамена Констана? Вы прослушали курсы математики, астрономии, физики, химии, социологии и этики? Нет? Так как вы осмелились? Или вы полагаете, что пара прочитанных романов и умение болтать по-французски равняют вас с человеком, получившим «9» по дифференциальному исчислению, «10» по механике, «8» по астрономии, «10» по гидравлике, «9» по начертательной геометрии? Так?
Он грозно взмахнул рукой и гневно посмотрел на Куарезму, который уже считал себя расстрелянным.
Но, господин полковник
Никаких «но», никаких оправданий! Вы отстранены от работы вплоть до особого распоряжения.
Куарезма, кроткий, добрый и скромный человек, никоим образом не собирался усомниться в учености своего директора. Сам он вовсе не претендовал на звание ученого и произнес эти слова как начало извинительной фразы; но когда на него обрушился яростный шквал познаний и академических лавров, он потерял нить рассуждений, все слова и идеи, и не знал, что сказать, да и вообще был не в состоянии говорить.
Он пошел к выходу из кабинета, уничтоженный, словно был преступником; начальник по-прежнему смотрел на него гневно, возмущенно, грозно, как человек, уязвленный до глубины души. Наконец, он покинул кабинет, молча вернулся в комнату, где работал, взял шляпу и трость и выбрался на улицу, шатаясь, как пьяный. Немного прогулявшись, он зашел в книжную лавку. А по пути к трамвайной остановке он столкнулся с Рикардо Корасао дуз Отрусом.
Что-то вы рано, майор, а?
Да, правда.
Воцарилось неловкое молчание. Затем Рикардо заговорил;
Майор, мне кажется, сегодня вами владеет некая мысль, большая идея.
Это так, друг мой, но она владеет мной с давних пор.
Думатьэто хорошо. Мысли приносят нам утешение.
Возможно. Но они также делают нас отличными от других, создают пропасть между людьми
На этом они расстались. Майор сел в трамвай, а Рикардо мелкими шажками направился на улицу Овидор, беззаботно бредя по тротуару в своих закатанных по щиколотки брюках, с гитарным футляром под мышкой.
V. Пустяк
Она посещала это заведение не впервые. Уже с десяток раз она всходила по широкой каменной лестнице, по сторонам которой стояли две мраморные скульптуры, привезенные из Лиссабона, «Милосердие» и «Матерь скорбящая». Миновав вход с дорическими колоннами, она оказалась во дворе, украшенном изразцами; слева и справа стояли Пинель и Эскироль, размышлявшие о тревожной тайне безумия. Поднявшись по другой лестнице, тщательно натертой, она вошла к крестному: тот был печален, весь во власти своих грез и своей мании. Отец водил ее сюда несколько раз, по воскресеньям: выполняя свой благочестивый долг друга, он навещал Куарезму. Сколько времени тот находился здесь? Она не помнила точно; три или четыре месяца.
Одно название этого заведения внушало страх. Психиатрическая лечебница! Все равно что гробница, где хоронят заживо, полупогребение, погребение духа, путеводного разума, отсутствие которого редко чувствует тело. Здоровье от него не зависит, а многие даже обретают новую жизненную силу, продлевают свое существование, когда разум покидает тело неизвестно через какое отверстие, устремляясь неизвестно куда. Сколько ужаса, боязни чего-то сверхъестественного, страха перед невидимым и вездесущим врагом слышится в словах бедняков, когда они говорят о заведении на набережной Саудадес! Лучше уж легкая смерть, считают они.
На первый взгляд непонятно, откуда берется этот испуг, этот ужас, этот страх простого люда перед огромным домом, строгим и суровым, полубольницей-полутюрьмой с ее высокой оградой, зарешеченными окнами и стометровым фасадом, стоящей на берегу бескрайнего зеленого моря, у входа в бухту, на набережной Саудадес. Посетители видели лишь спокойных, задумчивых, размышляющих о чем-то людей, похожих на монахов в минуты сосредоточения и молитвы.
Надо сказать, что эта тихая, светлая, почтенная обстановка, которую отмечали все входящие, заставляла их отказаться от общепринятого взгляда на безумиебезумие, сопровождаемое шумом, возней, вспышками ярости, идиотскими возгласами, раздающимися оттуда и отсюда.
Ничего подобного: здесь царили спокойствие, тишина, порядок, и все это выглядело естественным. И тем не менее, когда посетители, войдя в комнату для свиданий, разглядывали как следует эти искаженные лица, отмеченные печатью душевной болезнибыли здесь полные идиоты с бессмысленным взглядом, были и те, кто казался чуждым всему, погруженный в бесконечные, одному ему ведомые мечты, а возбуждение одних выглядело еще более жарким по контрасту с безразличием других, они проникались всем ужасом сумасшествия, его тревожной тайной, заключающейся в необъяснимом бегстве от всего, проникнутого духом реальности, к иллюзии того или иного рода.
Тот, кто хоть раз столкнулся с непостижимой загадкой человеческой природы, пугается, осознав, что в каждом из нас есть зерно безумия. По неизвестной причине безумие вдруг прорастает в нас, подчиняет нас себе, пожирает, делает пленниками безнадежно неверного, абсурдного понимания нас самих, других людей и мира в целом. Каждый безумец носит в себе свой собственный мир и не знает себе подобных: человек, которого все знали до прихода безумия, совсем не тот, которого они видят после. Непонятно, когда эта перемена начинается, а конца у нее нет почти никогда. Как было с крестным? Все началось с прошения Но что это было? Прихоть, фантазия, безделка, ничего не значащая причуда старика. Затем, наверное, то сообщение? Безобидный проступок, обычная рассеянность, которая встречается сплошь и рядом А потом? Безумие, зловещее, насмешливое безумие, вынимающее из нас душу и вкладывающее другую, унижающее нас И что в итоге? Совершенно явное безумие, превозношение себя, отказ выходить из дома, мания преследования, уверенность в том, что даже лучшие друзьятвои враги. До чего же это было тягостно! Первая стадия бреда, беспорядочные возбужденные движения, бессвязные речи, не имеющие отношения к окружающей действительности и его прошлым поступкам, монологи, что возникают непонятно откуда и уводят непонятно куда, порождаются неизвестно какой частью его существа! А испуг кроткого Куарезмы? Испуг человека, пережившего катастрофу, которая потрясла его с ног до головы и наполнила равнодушием ко всему, что не было его собственным бредом
Он перестал заботиться о своих книгах и денежных делах. Все это больше не имело для него ценности, стало неважным, не существовало. То были тени, подобия; действительность же состояла из врагов, грозных врагов, имена которых он не мог назвать в своем бреду. Пожилая сестра, оглушенная, ошеломленная, была сбита с толку и не знала, какому совету следовать. Она воспитывалась в доме, где всегда был мужчинасначала отец, потом брат, и не знала, как взаимодействовать с внешним миром, как вести дела, как общаться с властями и влиятельными особами. Неопытная, питавшая нежную любовь к брату, она не ведала, что творится: то ли он говорит правду, то ли попросту сошел с ума.
Если бы не отец Ольги (она еще больше любила за это своего неотесанного отца), который принял участие в делах Куарезмы, взял на себя защиту семейных интересов и предотвратил его увольнение, замененное отправкой в клинику, что было бы с крестным? Как легко разрушить свою жизнь! Этот методичный, воздержанный, честный человек, имевший надежную службу, казалось, мог устоять перед чем угодно; но оказалось, что достаточно одной мелкой глупости
Крестный лежал в клинике уже несколько месяцев, и сестра не могла его навещать: она испытывала такое душевное расстройство, такое потрясение при виде его, запертого в этой полутюрьме, совершенно упавшего духом, что у нее случался нервный припадок, от которого не помогало ничто.
Поэтому Куарезму навещали Ольга и ее отец, порой приходивший один, а иногдас Рикардо: только эти трое. Тот воскресный день был особенно хорош, тем более в Ботафого, между морем и высокими горами, вершины которых вырисовывались на фоне шелкового неба. Воздух был мягким, солнце бросало неяркие отблески на тротуары.
Ее отец читал газету, а сама она пребывала в задумчивости, изредка принимаясь листать иллюстрированные журналы, которые приносила крестному, чтобы развлечь его и развеселить.
Крестный находился на государственном содержании, и все же вначале она стеснялась смешиваться с другими посетителями лечебницы. Она полагала, что ее состояние позволяет ей стоять выше людских скорбей; однако она подавила в себе эту эгоистическую мысль, подавила свою классовую гордостьи теперь как ни в чем не бывало входила в клинику с присущей ей от природы элегантностью. Она охотно шла на эти жертвенные, самоотверженные поступки, проникалась их величием и была удовлетворена собой.
В трамвае были и другие посетители лечебницы, которые дружно вышли напротив входа. Как и перед всеми адскими общественными заведениями нашей страны, здесь толпились люди разного состояния, происхождения и дохода. Не одна только смерть уравнивает всех; безумие, преступление и болезнь также стирают выдуманные нами различия.
Одетые хорошо и плохо, франты и бедняки, уроды и красавцы, умники и неучи входили в здание почтительно и сосредоточенно, глядя испуганнотак, словно проникали в загробный мир. Добравшись до своих родственников, они разворачивали свертки и доставали лакомства, табак, носки, домашние туфли, иногдакниги и журналы. Одни больные разговаривали с родными, другие не произносили ни слова, замыкаясь в угрожающем, необъяснимом молчании; третьи были равнодушны ко всему; отношение к посетителям было настолько разным, что заставляло забывать о болезни, во власти которой находились все эти несчастные, настолько неодинаково она проявляла себя, выражаясь в личных прихотях, внезапных порывах воли.