Ольга думала о том, как пестра и разнообразна наша жизнь, что в ней куда больше горестей, нежели радостей, и что во всем этом разнообразии горести бывают намного разнообразней радостей, являясь движущей силой самой жизни.
Выяснив это для себя, девушка испытала, можно сказать, чувство удовлетворения: умная и любопытная от природы, она находила удовольствие в самых элементарных открытиях.
Куарезме было лучше. Возбуждение спало, бред, казалось, почти прекратился. Эта обстановка вызвала у него спасительную, необходимую реакцию: он сошел с ума, раз его держат здесь
При виде кума и крестницы на его лице, под уже поседевшими усами, появлялась почти удовлетворенная улыбка. Он несколько похудел, черные волосы тронула седина, но в целом он не изменился. Добродушие и мягкость, свойственные ему в разговоре, никуда не делись, но когда им овладевала мания, он вдруг становился сухим и недоверчивым. При виде родственников он сказал дружеским тоном:
Вы всегда навещаете меня Я ждал вас
Они обменялись приветствиями, и Куарезма горячо обнял крестницу.
Как Аделаида?
Хорошо. Я передал ей привет и не вижу, почему начал Колеони.
Бедняжка! воскликнул Куарезма, опустив голову, словно хотел прогнать грустные воспоминания; затем он спросил:
А Рикардо?
Девушка поспешила ответить крестному, объятая радостным волнением: ей уже представлялось, что он вырвался из полумогилы безумия.
С ним все с порядке, крестный. Несколько дней назад он заходил к папе и сообщил, что почти уладил дело с вашей отставкой.
Колеони и Куарезма сидели, а девушка осталась стоять, чтобы лучше видеть крестного, на которого был устремлен твердый взгляд ее блестящих глаз. В дверях то и дело показывались охранники, интерны и медики, сновавшие мимо с профессиональным безразличием. Посетители не глядели друг на друга: казалось, они не хотели потом здороваться друг с другом на улице. Снаружи стоял дивный день: мягкий воздух, бескрайнее, задумчивое море, горы, вершины которых вырисовывались на фоне шелкового неба, красота величественной, непостижимой природы.
Хотя Колеони посещал Куарезму чаще других, он заметил перемену в его состоянии и испытал удовлетворение, отразившееся на его лице в виде легкой улыбки. Улучив подходящий момент, он ввернул:
Майор, вам уже намного лучше. Хотите выписаться?
Тот ответил не сразу. Немного поразмыслив, он проговорил медленно и твердо:
Надо бы подождать. Да, мне лучше Понимаю, что доставляю тебе много хлопот Но вы так добры и, должно быть, делаете это в силу своей доброты. Тот, у кого есть враги, должен иметь и добрых друзей
Отец и дочь переглянулись. Майор поднял голову; в его глазах, похоже, блестели слезы. Девушка тут же отозвалась:
Знаете, крестный, я выхожу замуж.
Это правда, подтвердил ее отец. Ольга выходит замуж, и мы пришли, чтобы сообщить вам об этом.
Кто твой жених? спросил Куарезма.
Один молодой человек
Ну конечно, с улыбкой перебил ее крестный.
Отец и дочь наблюдали за ним сочувственно и удовлетворенно. Это был добрый знак.
Армандо Боржес, докторант. Вы довольны, крестный? мягко спросила Ольга.
Значит, свадьба будет в начале нового года?
Надеемся, что так, сказал итальянец.
Он тебе очень нравится? спросил крестный.
Ольга не знала что ответить. Ей хотелось бы, чтобы жених нравился ей, но этого не было. Почему же она выходила за него? Неизвестно Давление окружения, толчок, исходивший не от нее: неизвестно Нравился ли ей кто-то другой? Тоже нет. Ни один из молодых людей, которых она знала, не обладал выдающимися достоинствами, способными поразить ее, у них не было «этого самого», неведомого пока ей самой, чего-то такого в области чувств и разума, что могло ее восхитить или подчинить. Сама она не знала, что это должно быть: ей не удавалось, перебирая свои склонности, распознать главное качество, которое она хотела видеть в мужчине. Скорее всего, речь шла о доблести, о незаурядности, о тяге к великому; но в умственной неразберихе юных лет, когда идеи и желания пересекаются и спутываются, Ольга не смогла выделить и сохранить это устремление, не нашла способа представить себе «своего» мужчину и полюбить его.
Она поступила правильно, когда решила выйти замуж, не повинуясь собственным представлениям. Это так непростоясно разглядеть в мужчине возрастом от двадцати до тридцати лет то, о чем она мечтала и что вполне могло оказаться иллюзией Она выходила замуж, ибо так было принято в обществе, отчастииз любопытства, желания расширить кругозор и стремления пробудить в себе чувственность. Быстро вспомнив все это, девушка неуверенно ответила:
Нравится.
Вскоре после этого они ушли. Визиту следовало быть недолгим, чтобы выздоравливающий не утомлялся. Они шли обратно, не скрывая надежды и удовлетворения. У ворот уже стояло несколько посетителей, ждавших трамвая. Так как на мосту его не было, отец и дочь стали прохаживаться вдоль фасада лечебницы. На полпути они встретили старуху-негритянку, которая плакала, прислонившись к ограде. Добряк Колеони подошел к ней:
Что с тобой, бабушка?
Несчастная медленно перевела на него кроткий взгляд своих заплаканных глаз, полный неизбывной тоски, и заговорила:
Ах, сеньор! Какая печаль! Мой сын, такой славный мальчик Бедняжка!
И зарыдала снова. Колеони растрогался. Дочь с сочувствием посмотрела на нее и через мгновение спросила:
Он умер?
Лучше бы он умер, сеньорита.
Между слезами и всхлипами она рассказала, что ее сын больше не узнает ее и не отвечает на вопросы, словно чужой человек. Вытерев слезы, она заключила:
Что ж, дело сделано.
Колеони с дочерью ушли печальные, унося с собой частицу ее скорби, пропитанной слезами.
День был прохладным; начинал задувать бриз, и на море появились белые барашки. Гора Сахарная Голова возвышаласьчерная, неподвижная, торжественнаянад пенными волнами и как будто делала слегка пасмурным совершенно ясный день.
В Институте слепых играли на гитаре; медленные, надрывные звуки инструмента, казалось, были порождением всей этой печали и всей этой торжественности.
Трамвай все не приходил. Наконец, он подъехал, отец и дочь сели в него и вышли на площади Кариока. Приятно видеть город в выходной день: магазины закрыты, узкие улицы пустынны, шаги гулко отдаются, словно идешь по тихому монастырскому двору. Город словно разлагается до скелета, исчезает его плотьоживление, движение телег, карет и людей. Кое-где перед лавками играют дочери торговцевкатаются на велосипедах, кидают мяч, и от этого еще резче обозначается разница с предыдущим днем.
Обычая выбираться на прогулки в живописные места за городом тогда не существовало, и по дороге им попадались лишь супружеские пары, торопившиеся навестить кого-нибудьтак же, как с недавних пор они сами. Площадь Сан-Франсиско была безлюдна; статуя посреди скверика, теперь уже исчезнувшего, казалась простым садовым украшением. Полупустые трамваи лениво въезжали на площадь. Колеони с дочерью сели в тот, который шел к дому Куарезмы. Близился вечер, и в окнах уже мелькали горожане в воскресных нарядахнегритянки в светлых платьях, с сигарами или папиросами с руке, группы разносчиков с невероятно яркими цветами; девушки в сильно накрахмаленных муслиновых одеяниях; мужчины в допотопных цилиндрах, и рядом с нимиматроны-домоседки в тяжелых атласных облачениях на тучных телах. Итак, воскресный день был отмечен скромностью простонародья, богатством бедняков и хвастовством глупцов.
Госпожа Аделаида была не одна: она беседовала с Рикардо. Когда кум ее брата постучался в дверь, музыкант рассказывал старой сеньоре о своем последнем триумфе:
Не знаю, как быть, госпожа Аделаида. Я не записываю свою музыку, не сохраняю ноткошмар!
У него возникли трудности. Господин Паисандон из аргентинской Кордовы, весьма известный в своем городе литератор, написал ему письмо с просьбой прислать образцы музыки и стихов. Рикардо пришел в замешательство: стихи существовали на бумаге, но музыканет. Правда, он знал ее наизусть, однако сесть и записать мелодию было выше его сил.
Черт возьми! негодовал он. Это не по мне. И дело в том, что мы упускаем шанс рассказать иностранцам о нашей стране.
Пожилую сестру Куарезмы мало интересовала игра на гитаре. Она с детства привыкла видеть этот инструмент в руках рабов и всяких простолюдинов, и поэтому не могла себе представить, что он способен привлечь внимание людей с известным положением в обществе. Но в силу своей деликатности она молча переносила увлечение Рикардо, тем более что известный трубадур из предместья начинал вызывать у нее уважение. Это уважение родилось из преданности, которую тот проявил после начала их семейной драмы. Все мелкие услуги и дела, хождение за тем и другим, все это взял на себя Рикардо, проявив охоту и усердие.
Сейчас он хлопотал об отставке своего бывшего ученика. Это было непросто«закрыть отставку», говоря бюрократическим языком. После торжественного оформления отставки в виде указа бумага должна еще пройти через десяток отделов и служащих, чтобы дело завершилось. Нет ничего серьезнее серьезности чиновника, говорящего нам: «Мне нужно все посчитать». «Все» тянется с месяц, а то и дольше, словно речь идет о небесной механике. Колеони был доверенным лицом майора, но он ничего не понимал в официальных делах и передал эту часть обязанностей Корасао дуз Отрусу.
Благодаря известности Рикардо и его непринужденности в общении он сломил сопротивление бюрократической машины, и «закрытие» пообещали оформить в скором времени. Об этом он объявил Колеони, когда тот вошел вместе с дочерью. И Рикардо, и госпожа Аделаида принялись расспрашивать о здоровье друга и брата.
Сестра никогда не понимала его до конца, и болезнь не улучшила положения; но она питала к нему глубокое сестринское чувство и страстно желала его выздоровления. Рикардо Корасао дуз Отрус любил майоратот был для него необходимой моральной и интеллектуальной опорой. Все прочие с удовольствием слушали, как он поет, и оценивали его по-дилетантски; только майор постигал глубинный смысл его устремлений и оценивал по достоинству их патриотическое значение. К тому же с некоторых пор Рикардо испытывал глубокие душевные муки: под угрозой была его слава, плод долгой, упорной, многолетней работы. Некий креол начал выступать с модиньями, его имя уже громко звучало и упоминалось рядом с именем Рикардо. Наличие соперника было невыносимым по двум причинам: во-первых, из-за того, что он был черным, во-вторых, из-за его теорий.
Нет, Рикардо не питал особой неприязни к чернымно то обстоятельство, что пользующийся известностью чернокожий играет на гитаре, еще больше снижало престиж инструмента. Было бы не страшно, если бы соперник играл на пианино и благодаря этому стал знаменитымталант возвысил бы его в глазах других, а благородный инструмент поспособствовал бы этому. С гитарой же произошло прямо противоположное: предрассудки в отношении музыканта принижали и таинственную гитару, которую Рикардо так ценил. И кроме того, эти теории! Модинья будто бы о чем-то говорит нам и должна быть положена на правильные стихи! Что за вздор!
И Рикардо принимался размышлять о неожиданно возникшем соперникепрепятствии на пути чудесного восхождения к славе. Следовало устранить его, раздавить, показать свое неоспоримое превосходствоно как?
Рекламы было уже недостаточносоперник также прибегал к ней. Если бы какой-нибудь большой человек, выдающийся литератор, написал статью о Рикардо и его трудах, победа оказалась бы в кармане. Но найти такого человека было нелегко. Все отечественные литераторы были так глупы и настолько поглощены французскими штучками Рикардо думал об издании газеты «Гитара», чтобы таким способом бросить вызов сопернику и уничтожить его с помощью своих доводов Именно это было нужно ему, и надежды возлагались на Куарезму: тот пока что лежал в клинике, но, к счастью, уже встал на путь выздоровления. Рикардо действительно очень обрадовался, узнав, что другу уже лучше.
Я не смог прийти сегодня, сказал он, но приду в воскресенье. Он не похудел?
Почти такой же, ответила девушка.
Мы очень хорошо побеседовали, добавил Колеони. Он даже обрадовался, когда узнал, что Ольга выходит замуж.
Вы собираетесь замуж, госпожа Ольга? Мои поздравления.
Спасибо.
А когда, Ольга? поинтересовалась госпожа Аделаида.
В конце года Еще не скоро
Посыпались вопросы насчет жениха и замечания касательно свадьбы.
Ольга чувствовала себя оскорбленной: и вопросы, и замечания казались ей нескромными и раздражающими. Она хотела уклониться от беседы, однако к этой теме постоянно возвращалисьне только Рикардо, но и старая Аделаида, более разговорчивая и любопытная, чем обычно. Эта пытка, повторявшаяся при каждом визите, почти заставила ее пожалеть о своем согласии прийти сюда. Наконец, она придумала уловку:
Как поживает генерал?
Я его давно не видела, но дочь часто захаживает к нам. Думаю, с ним все в порядке. А вот Исмения ходит грустная и безутешная. Бедняжка!
И госпожа Аделаида поведала о драме, которая сотрясла маленькую душу генеральской дочери. Кавалканти, этот Иаков, пять лет не решавшийся на женитьбу, два или три месяца назад уехал в глубь страны и не прислал оттуда ни письма, ни открытки. Девушка сочла это разрывом помолвки; неспособная проявить глубокое чувство и найти более серьезное приложение своей умственной и физической энергии, она сильно переживала, полагая, что случилось непоправимое, и это событие поглощало ее внимание без остатка.
Все потенциальные женихи, казалось, перестали существовать для Исмении. Найти нового было неразрешимой задачей: это требовало непосильного для нее труда. Это так нелегко! Влюбиться, писать записочки, делать знаки, танцевать, ходить на прогулкинет, она больше не могла делать всего этого. Решительно, она обречена остаться без мужа, стать «тетушкой», до конца жизни как-то сносить это незамужнее состояние, пугавшее ее. Она почти не помнила черт своего жениха, его широко открытых глаз, его жесткого, очень костлявого носа; независимо от воспоминаний о нем, каждая утренняя почта, не содержавшая письма, пробуждала в ее сознании эту мысль: она останется незамужней. То была пытка Кинота собиралась замуж, Женелисио уже хлопотал о бумагах; а она, которая столько ждала и первая обзавелась женихом, будет проклята, унижена перед всеми. Эти двое, кажется, были рады неожиданному бегству Кавалканти. Как они смеялись во время карнавала! Как они тыкали ей в глаза этим соломенным вдовством, предаваясь карнавальному веселью! Они с необычайным пылом кидались конфетти и шариками с водой, ясно давая понять, как они счастливы идти по славному и вожделенному пути, ведущему к замужеству, в противоположность ей, покинутой.
Она ничем не показывала, что веселье этих двоих кажется ей бесстыдным и враждебным, но насмешки сестры, постоянно говорившей: «Веселись, Исмения! Он далеко, пользуйся этим!»приводили ее в бешенство, страшное бешенство слабого человека, разъедающее его изнутри, ибо оно неспособно привести к взрыву.
Чтобы отогнать дурные мысли, она стала смотреть на беззаботно украшенную улицу, с разноцветными бумажками и серпантином всех цветов радуги, свисающим с балконов; но лучше всего на эту жалкую, зажатую натуру воздействовали карнавальные шествия, грохот барабанов и бубнов, гонгов и тарелок. Среди этого шума разум ее отдыхал, и мысль, преследовавшая ее столько времени, казалось, не могла пробиться в голову.
К тому же причудливые одеяния индейцев, наряды, порожденные первобытными легендами, крокодилы, змеи, черепахи, живые, действительно живые! рисовали ее скудному воображению образы прозрачных рек, бескрайних лесов, уединенных и чистых мест, где отдыхала ее душа. Выкрикиваемые грубыми, хриплыми голосами старинные песни, с их неумолимым ритмом и крайне бесхитростными мелодиями, казалось, подавляли жившую в Исмении тоску, скрытую, зажатую, сдерживаемую: она должна была взорваться истошным криком, но для этого не хватало сил.
Жених уехал за месяц до карнавала, и после грандиозного столичного праздника мучения девушки лишь усилились. Она была непривычна к чтению и беседам, домашних обязанностей у нее не было, и она целый день проводила в постели или сидела в кресле, думая лишь об одном: она останется незамужней. Она плакала, и от этого ей становилось легче.
Когда приносили почту, в ней все еще вспыхивала радостная надежда. А вдруг? Но письма не было, и Исмения возвращалась к своей мысли: она останется незамужней.