Завтра давайте холсты белить, пора
Эй, Калина, с лукавой усмешкой говорит одна, твой медвежатник того гляди придет, а ты еще не отбелила холсты, не из чего будет рубашку сшить подарок к свадьбе.
Мой и без рубашки обойдется, не печальтесь! отвечает Калина с улыбкой и поджимает губы, а по телу ее волной пробегает дрожь.
На другой день над речкой звенят песни и разносится перестук вальков. Подвернув юбки и согнув гибкий стан над водой, девушки с рассвета вымачивают холсты и расстилают сохнуть на солнце, затем опять окунают их в воду и колотят вальками. Но вот уже повеял вечерний ветерок, на долину легла тень, послышалось блеяние стад, медленно бредущих к селу. Девушки уселись под ивами, ожидая, покуда просохнут холсты. Калина складывала выбеленные полосы, когда одна из девушек крикнула: «В заводи медведя купают!»
Наскоро собрав холсты, девушки бегом кинулись к заводи.
Ребятишки прыгали веселой гурьбой и звонко распевали:
Шкура медвежья немыта
нет для нее корыта.
Вымоем шкуру на речке,
высушим шкуру на печке.
Медведь с продетым сквозь ноздри железным кольцом, к которому была прилажена цепь, барахтался в воде и, поглаживая передней лапой морду, косился то на детишек, то на своего вожака, сидевшего на берегу.
Эй, Калина, ну-ка, глянь на своего милого Девушки расступились, и Калина увидела по ту сторону заводи медвежатника. Цыган поднял кучерявую голову и, заметив ее, вспыхнул. Калина встрепенулась, подхватила чуть было не свалившиеся с плеча холсты и опрометью побежала домой. За ее спиной стоял хохот.
Селяне еще не возвращались с поля, во дворах копошились только малые дети, которых старшие не взяли с собой купать медведя. Калина бежала, ничего не видя. Как во сне миновала она площадь и опомнилась лишь тогда, когда очутилась у себя во дворе.
Что же делать? Зачем она бежала?.. Весь год думала о нем, ждала, а когда пришел убежала. Чего она испугалась? Вдруг он уйдет, так и не увидевшись с ней? Нет, на этот раз не уйдет. А если уйдет, она его догонит и пойдет с ним, куда глаза глядят!.. Калина боязливо перевела взгляд на открытые окна в доме было тихо. Мать, верно, ушла к речке поливать огород. Девушка в отчаянии схватилась за голову.
Церковный староста с вилами на плече подошел к своей лавке и принялся открывать тяжелые ставни. Аист прилетел в свое гнездо на крышу, во дворах заблеяли ягнята. Пора было возвращаться стадам, но вместо звона колокольцев на площади поднялся гомон, тонко запела скрипка медвежатника, послышалась бойкая песенка детворы. Калина вздрогнула. Молодая грудь под белой рубашкой порывисто поднялась, алым полымем занялось лицо, девушка до боли прикусила губы.
«Неужто пройдет мимо, не зайдет? А как же матушка» пронеслось у нее в голове. Она зажмурилась и, круто повернувшись, выбежала за калитку. Бабы кто с вилами, кто с мотыгой на плече, девушки да детвора толпились вокруг медведя, поднявшегося на дыбы. Под звуки скрипки он поднимал то одну, то другую лапу, словно на раскаленной сковороде топтался.
Калина!.. зашептали в толпе. Девушки стали подталкивать друг дружку локтями.
Высоко подняв голову и не спуская глаз с медвежатника, она шла прямо к нему, ни на кого не обращая внимания. Увидев Калину, он обмотал цепь вокруг столба перед лавкой, положил на землю скрипку и заключил девушку в объятия. Глядя в зарумянившееся лицо, приподнял ее над землей. Никто не верил своим глазам.
Эй, подай-ка сюда горшок! крикнул медвежатник, подойдя к лавке.
По-цыгански венчаться будут сказал кто-то, девушки испуганно переглянулись.
Да ты, никак, рехнулся! в один голос закричали бабы, размахивая вилами и мотыгами. Ради цыгана веру меняешь Где бабка Цена?
Вот и ищите ее, коли она вам нужна, рассмеялась Калина вызывающе, и все диву дались. А я и без нее обойдусь
Медвежатник вернулся. Подняв горшок над головой, крикнул: «Сколько черепков, столько лет вместе жить!» и изо всех сил брякнул горшок оземь.
Ну-ка собери черепки! Калина нагнулась. Сколько? Одиннадцать? Одиннадцать лет не будем разлучаться.
Потом повернулся к какой-то старушке, достал из длинного закрученного кисета пять золотых лир и сказал:
Вот, передай матери ей положено за то, что вырастила. Таков наш закон
Он поднял свой бубен и скрипку, крикнул на осла, нагруженного двумя корзинами яиц, потянул за цепь медведя и зашагал с Калиной прочь из села.
Бабы только переглянулись и стали молча креститься.
Сменить веру, послышался чей-то голос в толпе, без попа, без благословения за цыгана выйти Господь или градом нас поразит или мор нашлет
Целых три месяца капли дождя не выпало. Земля потрескалась от зноя. В пересохших, поросших ряской руслах ручьев квакали, изнывая без воды, лягушки, запаршивевшие овцы жалобно блеяли на спаленных солнцем пастбищах, зловеще выли деревенские псы.
Мало того, что бабка Цена по Калине глаза выплакала, так еще и соседи криво посматривали на нее. Злые наговоры, тоска по дочери без времени свели ее в могилу. Накануне Димитрова дня ее нашли мертвой в пустом доме.
О Калине долгое время не было ни слуху ни духу. Многие годы спустя кое-кто встречал ее в Добрудже постаревшую, увядшую, она ходила по селам, продавая лукошки да веретена. Давно прошло одиннадцать лет, и медвежатник подался в одну сторону, Калина в другую.
Запустел дом бабки Цены И хоть стоит он посреди села, как раз напротив лавки церковного старосты, но весь обветшал, зарос бузиной, можно подумать, что он прячется в зарослях бурьяна, стыдится на белый свет показаться. Девушки, возвращаясь с посиделок, обходят его околицей, по ночам никто не смеет мимо пройти. Когда бабка Цена помирала, при ней никого не было, вот кошка через нее перескочила, и она обернулась упырем. Ходит слух: стоит месяцу в глухую пору померкнуть, как какая-то старуха, опираясь на прялку без кудели, начинает ходить по опустевшему подворью. До самых первых петухов бродит.
Перевод В. Арсеньева.
НЕПУТЕВЫЙ
Там и сям у калиток недолго посудачили молодицы, припозднившиеся мужики, как призраки, растаяли в тумане, и вот уже село прикорнуло в снежной котловине, утомившись от песен и веселья отшумевших святок. Один только дед Милан засиделся в корчме, старик чего-то мешкал, его вроде бы вовсе не тянуло домой. Но вот корчмарь принялся закрывать ставни, и ему волей-неволей пришлось убираться восвояси. Он вышел на улицу и засеменил по усыпанной половой свежепротоптанной тропинке.
Стоян давно поджидал отца, сидя в одиночестве перед очагом. Он не пошел, как это водится, проститься с родней, поцеловать руку крестному. Напоследок ему стал милей родительский дом. Он выгреб из хлева навоз, растопил очаг, испек две лепешки и стал дожидаться отца. Хотелось на прощанье сесть с ним за стол, потолковать по-людски завтра ему на целых три года забреют лоб. В солдатах будет грехи искупать.
Кого еще в пушкари берут? с порога спросил старый Милан и стал посреди комнаты, как вкопанный, не собираясь присаживаться.
Никого! Остальных определили в пехоту.
Стоян мотнул головой и слегка отодвинулся, освобождая место отцу.
В пехоту, значит, на два года. Вот то-то и оно, промолвил дед Милан и на полуслове осекся: поздно уж, говори не говори, какой толк
Стоян повесил голову, он почувствовал себя виноватым. Незачем ему было старосте перечить, сидел бы себе тихо, мирно, не пришлось бы идти в солдаты: как-никак он у отца один Он исподлобья глянул на отца: скуластое лицо старика с редкой бородкой было сплошь изрезано морщинами, ему показалось, будто это следы слез, под надвинутой на глаза кудлатой шапкой сеть морщин казалась еще гуще. На старости лет бедолаге доводится расплачиваться за сыновьи грехи. Кто за ним приглянет? Кто трубу печную побелит?..
Старый Милан вздохнул.
Что поделаешь, вздохнул он и сел на лавку. Может, хоть там ума-разума наберешься
Причем тут ум! по привычке огрызнулся Стоян. Три года отбухаю, а старосте все равно в ноги не поклонюсь.
Поклонишься! сказал старик и отвернулся, ему наскучило препираться с сыном.
А Стоян сжал кулаки: не будь другие такими тютями, он бы показал и старосте, и писарю, где раки зимуют!
Недавние распри опять всплыли в памяти. Чем же он провинился? Пока староста не заявился в корчму, все были с ним заодно: речка испокон веку течет через пастбище, Старостиной земли там нет ни пяди. А как только сельский голова кашлянул за дверью и вдвоем с писарем нагрянул в корчму, все опешили. Сидели, как немые. Кое-кто, не растерявшись, тут же подсел к старосте, вроде бы просто так, покалякать. А немного погодя, когда Стоян гнал мимо корову, все уже, видать, и думать позабыли про обиду: сидели перед корчмой на лавке, уставившись начальству прямо в рот, ловили каждое его слово.
Коровенку, поди, пасть негде, что так из-за этого проклятого пастбища распинаешься? крикнул староста, и мужики угодливо захихикали.
Еще бы не распинаться! встрял писарь. У него, небось, коров целое стадо да полон двор овец.
Разные бездельники будут мне тут указывать! не унимался староста. Чем по целым дням в корчме языком молоть, вычистил бы лучше хлев да корову скребницей поскреб, а с кормом будет туго, придешь, я первый дам сена!..
Стоян ничего не сказал, только стегнул корову хворостиной и, не оглянувшись ни разу, погнал ее к речке.
Старый Милан промолвил как бы про себя:
Недаром сказано: не судись с богатым
Погоди, еще не все потеряно Вот приедет судья, тогда увидим, запальчиво произнес Стоян, вскинув голову.
Судья не пойдет к старосте, как тот начальник. Стоян ходил за ним аж в самый город. Мужики оправдывались, что со старостой им связываться неохота, божились, дескать, начальнику они выложат всю правду-матку. А тот прискакал на коне и вместе со стражниками прямехонько к старосте. Кмет, не будь дураком, поставил угощение, задобрил его, а потом повел к речке. Позвали и мужиков показать, где чья земля. А они стоят, будто воды в рот набрали, один только Стоян не убоялся пойти наперекор. Начальник спросил церковного старосту он человек почтенных лет, знает в селе и окрест каждый камень, никогда душой не кривил, а тут сплоховал. Стоит, почесывает в затылке.
Да кто его знает, раз кмет говорит, будто земля его, собирается огорожу поставить
Увидел тут Стоян, что дело гиблое, плюнул и ушел
Отец стал его утешать.
Ворон ворону глаз не выклюет, сынок, промолвил он и тут же добавил: Жалко лета твои молодые! Тебе, что ли, больше всех надо?
А ежели все схоронились в кусты! Надо же было кому-нибудь за правду вступиться!..
А к чему? сердито сверкнул на сына глазами Милан. Кто тебя просил-то? Не видел разве, что они и вашим, и нашим. Таким делай добро
От слов отца Стояну стало не по себе, и хотя старик был прав, он, как всегда, полез на рожон:
Ну как ты в толк не возьмешь, батя! Ничего, я еще им докажу
А вышло так, как думал отец. Его непокорство не привело к добру. Староста-таки с ним расквитался. Другие парни идут в солдаты кто на год, кто на два, а его упекли в пушкари на три года, не посмотрели, что один у отца. И никто не пожалел его, даже бабы.
Поделом ему! Чего зря ерепенился, мутил головы!.. Ишь, нашелся! шушукались недруги за его спиной.
Стоян только горько усмехался да стискивал зубы. Ему захотелось утешить отца. Он хоть и не слушался старика, но болел за него душой.
Не горюй, отец. Корова отелится, теленка не продавай А там и я вернусь
Милан горько усмехнулся.
Дорога ложка к обеду, сынок. Нет, чует мое сердце, не увижу я тебя на этом свете, может, хоть на том сподоблюсь
Ну чего ты? Вот посмотришь, все обойдется, Стоян говорил и сам не верил своим словам. Только бы к завтрему туман рассеялся А то волки, говорят, в поле рыскают
А на другой день туман еще больше сгустился, окутал окрестные горы до самого подножия. Небо затянуло тучами. Солнце бледное, холодное то проглянет, то скроется вновь.
Новобранцы, вскинув торбы на плечи, заткнув за уши веточки герани, рано-рано тронулись в путь.
Стояна никто не стал дожидаться. Он вышел за ворота, оглянулся тощая коровенка под навесом жевала жвачку и глядела на него кроткими глазами, провожала в путь-дорогу, будто мать или сестра. Старый отец его догнал, и они зашагали рядом по широкой тропе.
Дойдя до перекрестка, где стоял высокий беленый дом сельского старосты, оба, не сговариваясь, остановились. Где-то на другом краю села взвизгнула волынка, загудел барабан, туда повалил народ попрощаться с новобранцами, выпроводить их за село. Стоян с отцом стояли посреди улицы, перебирая в уме, что бы еще сказать друг другу, но нужные слова не шли на язык. Сквозь расщелины старостиных ворот было видно, как по двору расхаживает чванный индюк; раздув свой красный зоб, он медленно взбирался на кучу навоза и так же степенно спускался вниз. Возле низкого плетня, огибавшего навозную кучу, переваливались откормленные гусаки, они вытягивали шеи, прислушиваясь к звукам барабана и волынки, и время от времени согласно вторили им: «Га-га-га!» Га-га-га». Стоян засмотрелся на кичливого индюка. «Ни дать, ни взять староста и наши мужики!» взбрело вдруг ему на ум. В другой раз он бы выпалил это вслух и вволю посмеялся, но теперь ему было не до смеха.
Ну, что ж, прощай, отец, сказал он, наклонился и поцеловал узловатую отцовскую руку. Я пойду верхней дорогой.
Дай тебе бог здоровья. Схожу-ка я туда, где играют, погляжу, как других провожают.
Стоян зашагал в гору по непроторенной тропке. От холода земля задубела. Снег хрустел под ногами, и ему казалось, что этот хруст идет у него изнутри. Он старался ступать как можно тверже, но не мог его заглушить.
Перевод В. Поляновой.
НЕ В ОТЦА
Заря не занималась, когда застучали в ворота и подняли его со сна. Опять пришли сельские заправилы, уселись на скамейку возле дома и в который раз принялись увещевать примкнуть к ним. Заладили изо дня в день одно и то же.
Не к лицу, мол, такое Митровому сыну. Отец всю жизнь был гайдуком, за род и веру кости в Диарбекире сложил. Прежде его дружина все взгорье под надзором держала, никто из неверных не отважился из здешнего источника воды для омовения зачерпнуть; а если кто и осмелится поближе к гайдуцким хижинам подобраться, то с полдороги бывало еле ноги унесет. Про молодецкую удаль да про подвиги старого Митро молва гремела по всей округе. Его по сю пору помнят: каждый год в Димитров день стар и млад отправляются в церковь плющом да мятой его образ украсить, в тот день нарочно вешают у самой двери, рядом с иконой святого Димитра его портрет, будто он и впрямь святой
Не успел один кончить, как другой подхватил ту же песню:
Не для того Митро столько лет село от чужих оборонял, чтобы теперь свои его вконец разорили. По семь шкур за здорово живешь дерут! Нам ни староста не указ, ни другое начальство. А пришлют войско урожай на корню спалим, ни зернышка никому не достанется
Тот и глазом не повел.
У тебя одного, что ли, кровь в жилах течет, а у нас, поди, вода! не выдержав, в сердцах крикнул самый старый. Не будь ты Митров сын, никто бы и знаться с тобой не захотел. Да слыханное ли дело людей сторониться. Был бы жив Митро, он бы первый выступил!
Сын старого Митро долго слушал молча, потом выпрямился и сказал будто ножом отрезал:
Как платили мы туркам целых пятьсот лет десятину с коз и овец, так и я за этот год подать в казну внесу. А там видно будет. Зря вы меня подбиваете против установленного порядка идти. Отец за общее дело пострадал, мы с матерью вдоволь горя хлебнули. Хватит на наш век. Ну, а кому охота попробовать его воля. Вот и весь сказ.
Нахмурили брови старики, помрачнели, один за другим поднялись с места и пошли со двора, не простившись.
Остался Митров сын один. Думал делом каким заняться все из рук вон валится; послонялся без толку туда-сюда, остановился посреди двора и стал перед самим собой вроде бы оправдываться.
Можно подумать, будто только у них и заботы, что общественная польза; потому, видать, кто нивой обзавелся, кто дом поставил, а у него вот до сих пор плетня нет. Все попреками донимают, отца в пример ставят тот, мол, не на живот, а на смерть за правду стоял, мирян в обиду не давал. А что односельчане отца в ту пору ни в грош не ставили, это как будто и не в счет. Церковный староста, бывало, как встретит их с матерью, кричит, чтоб отец за три версты село обходил, а не то, мол, все село с землей сравняют из-за него, камня на камне не оставят А уж матери как доставалось: богачи грозились по миру пустить; от соседей и от тех проходу не было. Будь жива мать, уж она бы дала волю языку, рассказала бы, сколько горя она натерпелась от своих односельчан да от мужа, до чего крут был с ней отец. Негоже сыну отцовское имя чернить, он знай себе помалкивает, жене и то не проговорится. Раз ночью отец довел мать до того, что та потом неделю крошки хлеба в рот не брала кусок поперек горла застревал